Командировка.ru

Предуведомление

    Не знаю уж - к сожалению или к радости - но вынужден констатировать: перед Вами не художественное произведение. Это мемуар. Все, что  описано ниже - чистая, самая что ни на есть голая правда. Все герои - абсолютно реальные люди; все описанные события, наблюдения и даже мысли - подлинные. В некоторых исключительных случаях (если может пострадать репутация человека) у героев изменены имена.
    Жаль, но описанной в мемуаре газеты «Настоящая жизнь» уже не существует. Она мирно умерла, став жертвой очередной кризисной волны, накатившей не Русь-матушку. Если все выкладывать на чистоту, на самом деле «Настоящая жизнь» - это газета «Семья». Просто, когда я писал мемуар, еженедельник «Семья» еще существовал, а некоторое время, в середине 90-х, даже процветал. Жалко было подставлять коллег, описывая их маленькие скелетики в шкафах. Теперь почему-то не жалко…
    Сам автор отнес бы свой мемуар к жанру путевых очерков. Я прекрасно понимаю, что эти заметки непрофесси-анальны, они имеют много недостатков, но у них есть одно важное достоинство: искренность. Благодаря этому, возможно, единственному достоинству читатель, мне кажется, может окунуться в мир русской глубинки без боязни быть обманутым. Здесь Россия представлена такой, какая она есть на самом деле. 
    Ведь чем, собственно, занимается автор на протяжении многих лет? Познанием русской провинции! Знаете что для меня журналистика? Это - удовлетворение личного любопытства за чужой счет. Есть журналисты, колесящие по России почаще меня, но в большинстве своем они толкутся на «паркетах», обслуживают власть или капитал (а чаще всего и то и другое одновременно), я же, грешный, всегда стараюсь попасть на дно. Всегда приятно ощущать под собой почву. 
    Некоторым может показаться неприятным то, что описывается «кухня» журналистики, вместе с грязными кастрюлями и мусорными баками. Эстетики там, конечно, мало, но мне кажется, самое прекрасное на свете - это когда из черной, жирной, вонючей земли на Божий свет вылезает росток цветка: скромненькой, невзрачной, неуклюжей мать-и-мачехи. На фоне розовой клумбы мать-и-мачеха - это недоразумение. Но вот - на фоне чернозема...

Лебедянь

    Чья-то недрогнувшая рука у грязно-серой женской статуи красной краской прорисовала соски. Две точки на гипсе смотрелись очень даже аппетитно и как-то  к месту, потому что женщина держала в руке громадное (грязно-серое) яблоко размером приблизительно с ее высоко сидящие сиськи, хотя, издалека могло показаться, что это бомба, которую она сейчас бросит в проезжающий транспорт. Типа террористка. Но все ей прощалось, ведь выехали мы из яблочного города, где даже вино, которое мы перед тем употребляли - и то произведено из этого нехитрого фрукта.
    За монументальной женщиной с яблоком и сосками простиралась дорога. Она была хорошей, но по обеим сторонам зиял чернозем - перепаханная степь, изредка перемежающаяся лесополосами. При одной мысли, что рано или поздно придется сойти с трассы в окружающую действительность, по телу пробегала нервная судорога, так как за окнами «УАЗика» во всей красе гнил ноябрь и царствовал погодный эпизод, который иногда называют «то ли осень, то ли зима», то есть, было холодно, сыро и пасмурно. 
    Троекурово оказалось всего в десяти минутах езды. Когда мы сворачивали на деревенскую улочку (не асфальтированную), Татьяна нам кивнула на остатки монастыря с гигантским храмом красного кирпича; по ее словам, там долгое время был винзавод, где яблоки перегнивали в довольно вкусную бормотуху. 
    Передо мной, как всегда, была поставлена идиотская задача. Ну, может и не задача, а так, вроде как просьба, но исполнить ее было делом принципа. Миру угрожал Новый Год, год Быка (и какая сволочь внедрила на наши просторы эту китайскую хренотень!), а газете, как всегда, нужна обложка, и желательно ломовая. Начальник наш, Аркадий Семенович, или просто (так мы всегда его любя называли за глаза) Аркаша, вызвал перед этой командировкой и, как всегда, глубокомысленно прикурив болгарскую сигарету (он всегда, еще, наверное, с дореволюционных времен, курил только болгарские типа «Стюардес» или «Родопи»), изрек:
    - М-м-м-ну. Ну, ты понимаешь, что надо что-то такое. Вы куда?
    - В Лебедянь. Кажется.
    - А там деревня есть? - Это он, конечно, риторически - где ее нету? Хотя... - Вот, что. Может, на ферме там есть бык... Так вот, не сделать ли нам такой снимок на обложку: бык, а за рога его тянут жених и невеста. «Возьмем, мол, быка за рога».
    - Но Аркадий Семенович, щас, вроде коров искусственно осеменяют...
    - Но - вдруг...
    Своего Аркашу мы уважаем. Он давно на пенсии (по возрасту), в прессе художником он, наверное, со времен «Искры». Шутка, конечно (в ленинской газете вообще-то не было иллюстраций), но Аркаше на самом деле много-много лет и физически был он уже на пенсии, пил на даче наливки, цветочки орошал, но наш Главный его буквально вытянул с дачи, и угадал: после того как Аркаша взялся за газету, она посвежела, помолодела, в ней стало больше картинок, и даже неплохих. Но уважаем его не за это. Он для нас- как добрый старшина в армии. Батя. Если что - за нас, грешных, - горой. Такие сейчас наперечет. 
    - Будешь? - Аркаша достал бутылочку (у него всегда припасена водка), налил в рюмку-сапожок, набор таких «хрусталей» подарен был ему на 70-летие, разрезал яблоко пополам и подвинул водку и закуску (огурец на куске черного хлеба) ко мне. - Ну... ты понимаешь...
    Как не понимать? Глядя на Аркашу, я давно понял, что  после 70-ти  - сто, а то и двести грамм в день - святое. Может, сам лет через сорок это пойму; не умом так телом. Если доживу. Хотя, столько не живут. Шучу...
    И в Лебедяни козыри сами полезли нам в руки. Наверное, Пуков все-таки обладает каким-то редким даром завораживать людей, или не знаю чем там еще (ему вообще долгое время страшно везло, хотя, потом за это он расплатился по полной программе), но люди перед ним иногда просто расплываются как шоколадки на груди «соломенной вдовы». У меня так не получалось ни разу, хотя я и пытался. Нас с Пуковым встретили прямо с поезда, хотя он и приходил на станцию «Лебедянь» в четыре с чем-то утра, отвезли в гостиницу, где мы немного даже передохнули, а потом доставили в редакцию районки «Лебедянские вести». Там уже был накрыт стол.
    Стол был просто уникальный (как мебель, а не как ассортимент блюд), оставшийся еще со времен купца, который владел двухэтажным особняком, в котором в данный отрезок времени располагалась редакция. Стол стоял в громадном кабинете, в котором когда-то купец считал свои миллионы, а теперь считала рубли редакции главный редактор, пышная высокая женщина, Татьяна Новожилова. Кроме стола, кабинет содержал еще один раритет: старинный камин, обделанный цветными изразцами. Жерло камина было заложено кирпичом.  
    На столе были расставлены бутылки и закуска, причем, допущены к ней были не только мы с Пуковым, но и еще несколько человек, точнее, две женщины и один мужчина. Едва мы вошли в редакционный особняк, я обронил фразу о том, что здесь, мол, наверняка водятся приведения (Пуков все время коварно молчал и надо было чем-то заполнять словесную пустоту), чем весьма возбудил сотрудников. Оказалось, привидение действительно есть и дырку камина заделали оттого, что это сволочное приведение все время норовило котят, которые в редакции никогда не переводились, заталкивать в каминную трубу. Поутру, когда сотрудники приходили, они слышали трубное мяуканье и потом полдня выковыривали котят из трубы. Теперь, когда камин замурован, котят находят под досочными полами. То есть, приходят поутру - и слышат из-под половиц глухое мяуканье. Непонятно как приведение туда их затаскивает, но потом, чтобы вызволить несчастных из плена, приходится отковыривать доски. 
    В особняке давно никто не ночевал, потому что, когда последний раз это случилось после традиционной редакционной пьянки, человека, который остался спать на диване, поставили на учет в психдиспанцер. А, впрочем, днем приведение (говорят, это дух брата купца-хозяина, который укокошил родственничка, не желая разделять дела) никак не явит себя. Наверное, отсыпается.
    Пил я бормотуху (называется «Сады Лебедяни»), потому что водки с утра не хотелось. Пуков в те времена не пил вообще. Говорил, что он «закодирован» каким-то великим доктором-наркологом гарантия от этого мероприятия практически пожизненная. Тем не менее, когда мы в очередной раз наливали в стаканы и рюмки, глаза его слезились, и казалось, что они даже горят. Про Мишу Пукова я скажу вот, что. К тому времени он только-только появился в редакции нашего прекрасного еженедельника «Настоящая жизнь», тихой газетки, звезд с неба не хватающей, но, тем не менее, имеющей своего читателя, причем, как говорило наше начальство, «в основном, за Уралом». И действительно, «Настоящую жизнь» вдруг можно обнаружить в какой-нибудь захудалой сельской библиотеке, зато на газетных развалах в столичных подземных переходах ее вы не увидите. Считается, что наш читатель - абстрактная «баба Маня», которая, прочитав наш бред, по идее должна прослезиться и захотеть купить через недельку следующий номерок. Сам я - фотокорреспондент и зовут меня Геннадием Веленуриным. И в этом главная моя беда. Дело в том, что в мире существует один фотограф с похожей фамилией: «Веленгурин». Он знаменит, обременен всеми возможными регалиями, которые может получить фотограф в прессе, ну, а я... будем так считать, у меня все еще впереди, тем более что я моложе. Но хитрость в другом. Приходится «крутиться», то есть, продавать карточки в другие издания, а там упорно размечают гонорар на фамилию «Веленгурин». И мне, сыну и внуку Веленуриных, приходится всякий раз писать заявления, просить переправить и наконец просто скандалить. Прямо бич какой-то эта моя фамилия!
     А Пуков к нам пришел пишущим. К моменту нашей командировки в Лебедянь он крутился у нас где-то месяц и это была его первая командировка. Тема была такая: «Строитель метро». В Лебедяни есть такой чудак на букву «М», который из-под своего дома строил настоящую линию метрополитена. Про него и надо было написать, ну, а мне, соответственно, надо все это безобразие снять.
    Пока выпивали за здоровье, дружбу и прочее, более-менее познакомились и узнали, что две женщины - это зам и ответсек, а мужик - Татьянин муж (и одновременно редакционный водитель и фотограф) Андрюха. Оказалось, перетащила его Татьяна из Москвы, у него там осталась квартира, которую они сдают, а живут вот в Лебедяни. Пока шло знакомство, я крутил в руках цифровой фотоаппарат «Кодак», собственность местной редакции (такие в то время были редкостью даже у нас, в столице), в результате чего нажал какую-то кнопку и безвозвратно стер все съемки «Лебедянских вестей» за последнюю неделю. И я не понял: то ли они действительно такие добрые, то ли они просто чересчур гостеприимные. Как бы то ни было, гнева не последовало, хотя, я ждал суровой кары. 
    Точнее, доброй и гостеприимной была сама Татьяна. Поскольку Пуков был не в духе, говорить вынужден был я и случайно проговорился об идее с быком. Татьяна сама - тот час же - предложила ехать в Троекурово. Решили так: «женихом» будет Пуков, невестой - одна их юных сотрудниц «Лебедянских вестей», платье и костюм обещало принести среднее поколение.
    ...Итак, на ферме, в загоне, перед нами во всем своем величии стоял бык. Он был светло-серого цвета, непропорционально маленькие его глаза находились примерно на уровне моих глаз, хотя я и не могу пожаловаться на малость роста, в его носу торчало железное кольцо, а из ноздрей вырывался пар. Чем-то он напоминал Змея Горыныча. Пуков как-то сразу сник. Случилась непредвиденная задержка: уже на подъезде к ферме потенциальная «невеста» вдруг заартачилась. Точнее, она наотрез отказалась сниматься, и я ее понимал: мы же в русской глубинке, здесь традиции еще более-менее блюдутся, а по обычаю нельзя красной девице надевать свадебное платье до замужества. А девушка была, кажется, еще девушкой во всех смыслах. Как всегда выручила Татьяна (я понял, что в Лебедяни Татьяна - добрый ангел). Она быстренько отдала какие-то команды и «УАЗик» отбыл в село за самой молодой дояркой. Завфермой божилась, что самая молодая - сущая красавица. Все это время Пуков стоял в отдалении и лихорадочно курил, потому что сценарий мы придумали такой: бык на улице, жених с невестой там же, а больше в кадре никого нет. Завфермой убеждала нас, что Борька (так быка звали) - добрый малый и вообще отменный производитель. Именно поэтому ферма на искусственное осеменение переходить не торопится.
    Новая «невеста», представившаяся Ольгой, действительно была молода, хотя у нее не хватало нескольких передних зубов. Ее только что подняли с постели (известно ведь, что доярки встают раненько, а днем отсыпаются) и вид ее был помятым. Нельзя сказать, что она нашу идею приняла с энтузиазмом, но, кажется, ей просто было все равно. Пуков, откровенно говоря, был небрит, мрачен, но в костюме жениха смотрелся вполне прилично, но вот невеста... нет, во внешности было все нормально, так как фата прикрывала некоторые недостатки, зато мы не решились на нее одеть туфли. На улице грязища, а если представить, что творилось на ферме… Короче, под платьем были обыкновенные резиновые сапоги, в которых эту самую Ольгу привезли из дома «тепленькой».
    Наша процессия выглядела так: впереди иду я с фотоаппаратом наперевес, следом - скотник, за ним - Борька, которого скотник тянет за веревку, привязанную к носу (то есть, к кольцу, вдетому в нос), следом доярка-невеста, ну, а в конце плетется Пуков с посеревшим лицом, отчего стал он неуловимо похож на статую с сиськами и бомбой-яблоком. Скотник нас обнадежил:
    - Эт, бояться не надо, Борька, того, редко бывает на природе, щас может развеселится, но вы не бось... 
    На дворе Борька удивленно оглядывался вокруг. Кажется, в его маленьких глазках засветилось любопытство. «Интересно, потянет эта туша  за тонну?» - промелькнуло в голове. Скотник будто услышал:
    - ...Килограмм триста в нем где-то. Ты - (это он обратился ко мне, а не к быку) - только сзади старайся не подходить. А то он испугается, побежит. Молодой... А ты - (это уже к Борьке) - смотри, не шали. Не обижай москвичей. 
    Где-то я видел картину про быка, похищающего Европу. Борька мог похитить даже Азию. Если бы захотел, но кажется, ему хотелось другого. Едва мы вышли на воздух, Борька начал писать и делал он это долго и шумно. Скотник пока веревки не отпускал (я с содроганием понял, для чего быку кольцо - чтобы его усмирить в случае чего при помощи болевого шока!), а наши молодожены с двух сторон крадучись стали подходить к его рогам. Ольга ухватила их с легкостью, а Пуков делал в воздухе руками всякие па, но прикоснуться к рогу не решался. 
    Борька вел себя смирно. Как только дрожащая рука Пукова наконец рога, я начал нажимать на затвор. Щелкнуть успел два раза и в этот момент, по закону фотографической подлости, в аппарате внезапно сел аккумулятор (черт, надо заряжать энергоносители перед командировкой!). Пока я менял батареку, Борька неторопливо двинулся в мою сторону. Скотник, парень по виду давно и накрепко подружившийся со спиртным невысокого качества, зачем-то выпустил веревку. Не знаю уж, нарочно или по недоразумению. Я почувствовал как по всему моему телу стекает холодный пот и я, продолжая манипуляции с фотоаппаратом, медленно отступал назад. Пуков отскакал в сторону, а доярка-невеста наоборот ринулась вперед, схватилась за оба рога и стала что есть силы придерживать животное. Точнее, пытаться придерживать. Получалось плохо, но, что удивительно, - получалось, причем, на Борьку больше действовали не Ольгины физические усилия, а отборный мат из уст невесты. Видно, российская скотина неплохо понимает этот язык. Борька замер, скотник же к тому времени подхватил утерянную веревку и дернул быка на себя. 
    Следующая «съемочная сессия» продолжилась до четвертого кадра. Едва только я собрался нажать на клавишу в пятый раз, Борька вдруг развернулся в сторону Пукова, удивленно на него посмотрел и двинул свою тушу на него, на этот раз ускоряясь. Поводок вновь был потерян, из чего я понял, что на лицо тенденция. Или заговор. Подоплека заговора таилась вот, в чем. Едва только мы прибыли на ферму и закрутилась заварушка с поисками невесты, этот самый скотник со вторым таким же любителем спиртного (что было отчетливо написано на их лицах) все время крутились рядом и намекали на то, что неплохо было бы и похмелиться. Тогда, за суетой, мы проигнорировали их ненавязчивую просьбу и вот теперь, кажется, наступала расплата. 
    Дальнейшее действие разворачивалось следующим макаром (я-то все это наблюдал со стороны и видел хорошо): Пуков, отчаянно и непривычно высоко визжа, ускорялся в сторону навозной ямы. Делал он это как-то боком, так как руками он как бы пытался защититься, и получалось, что бежал он почти спиной вперед. Борька тоже ускорялся, к тому же он начал препротивно мычать. И тут случилось то, за что можно (и это единственное, за что можно!) любить наше отечество. Случилось женское самопожертвование. 
    Ольга в два прыжка достигла быка, сначала она схватила волочащуюся по земле веревку, с силой ее дернула, а потом, еще раз прыгнув, буквально встала перед Борькиной мордой, вытянув вперед руки. И Борька затормозил! Пуков, еще бежал, отчаянно визжа, а бык, дыша паром, смиренно стоял вплотную к русской женщине, протянувшей к нему тонкие руки. Нет, неправильно: надо сказать: «вплотную к Русской Женщине»! Именно так, с большой буквы...
    Через час мы опять сидели и выпивали в редакции с приведением. Я пил уже водку, а Пуков непрерывно курил. Скотник, наверное там, на троекуровской ферме, наверное, был страшно зол, так как денег на похмелку ему не досталось. Доярке-невесте досталось пара номеров нашей «Настоящей жизни», хотя теперь, по прошествии времени, я очень переживаю за то, что мы ее не одарили большим. Хотя бы, букетом цветов. Чуть позже подошли трое крепко слаженных бритоголовых парня, которые присоединились к трапезе. Татьяна сказала, что это друзья, занимающиеся «информационными услугами». Вели бритоголовые себя скромно, но очень скоро я разгадал их сущность. Один из них обратился ко мне: «Ну, типа тохго, Хгена, схвоткай нас. На память…» Из одной только интонации я понял: бандюгам отказывать не принято. Этот бритоголовый чувствовал себя так же уверенно как троекуровский бык Борька. Я даже почувствовал его горячее дыхание… Вечером эти трое опять сидели с нами, и тот же бандюган неожиданно высоким голосом пел под аккомпанемент гитары про то, что лучше гор могут быть только горы. 
    Ну, а после обеда нас все же ждал поход к метростроевцу. Фамилия у него было соответствующая сути - Буравчик - и Пуков узнал о нем из сюжета в программе «Времечко». Потом, кстати, этот самый Буравчик, которого звали Леонид назвал именем «Времечко» пароход, который он самолично построил. Ну, может и не пароход в полном смысле этого слова, а плавсредство, которое стоит на приколе невдалеке от его дома имеет два этажа и мотор, работающий от солярки. Для речки Дон (а в Лебедяни «тихий» Дон совсем-совсем малипусенький) он представляет собой довольно внушительное зрелище. Потом Буравчик нам свой пароход показал, но катать по Дону не стал. Наверное, мы ему не понравились. 
    Вообще Лебедянь, большей своей частью лежащая на правом высоком берегу Дона была бы прекрасным городом, если бы не скверный ноябрь и не чернозем. Правда, города как такового на сей раз я разглядеть не смог, потому как мы все время находились в движении, либо в кабинете редактора за купеческим столом, заставленным водкой и бормотухой, либо отсыпались в гостинице. 
    Дом Буравчика был в низменной, левой части города, больше напоминающей деревню. Я бы, если положить руку на сердце, вряд ли заинтересовался этим придурком, но жизненный опыт, который, как всегда, приходит слишком поздно, говорит о том, что любому нормальному человеку просто любопытно: куда вообще в деревне можно строить метро? Если интерес есть, значит, надо рассказать, тем более что и сейчас, приезжая в какой-нибудь городишко и спрашивая у местных, есть ли среди них какой-нибудь чудак, частенько слышу в ответ: «Это что, типа что б метро в деревне строил кто-нибудь?» Метростроевцев с тех пор не встречалось. «Зачем» - это совершенно понятно: Буравчик просто очень любил, когда его показывают по телевизору и пишут о нем в газетах. 
    Вообще, я совершенно убежден, что журналистика, как и рыба имеет только «первую свежесть». «Вторая свежесть» - это фигня, а у Буравчика мы были то ли пятнадцатыми, то ли двадцатыми гостями из СМИ. Метро «а ля Буравчик» имеет два входа: снизу, из-под горы, на которой стоит Буравчиков дом, и прямо из Буравчикова двора. По сути, это не метро, а шахта длиной метров в сто, причем, во всей обстановке было заметно, что работы брошены о-о-очень давно и метростроевец последние годы занимается только стихийным туризмом по своему подземному миру и личным пиаром. 
    Буравчик любит красиво рассказывать про свои достижения и планы. Пока он водил нас, как Вергилий по Дантову аду, по рукотворному подземелью, к нам вниз два раза спускались какие-то девушки. Буравчик ненадолго оставлял нас, и о чем-то тихонько, со смешками, с ними говорил. Мужик Буравчик пожилой, ему далеко за полтинник, тем не менее, метростроевец старался выглядеть моложаво. Метро как такового не было, но, по словам мастера, у него давно  спроектированы вагоны, локомотивы, станции и прочая фигня без которой немыслим настоящий андеграунд.
     Когда мы вышли из его мрачного подземелья, в одной из комнаток которого почти вся стена была уклеена вырезками из эротических журналов типа «Пентхауза», на нас набросилась пожилая женщина в рваной телогрейке. Точнее, бросилась она на Буравчика. Ругались они долго, даже после того как вся наша команда из двора переместилась на улочку. Ругань была специфической: без мата, но, что характерно, говорили они что-то друг другу быстро и не останавливаясь, их одновременный монолог (диалогом это трудно назвать) сливался в какое-то непрерывное гудение. К нам с Пуковым подошла женщина, как мы поняли, соседка, и она пояснила, что это бывшая жена Буравчика, с которой они лет пятнадцать как не живут, а свой дом они поделили пополам. Соседка, наверное, испытывая туманную симпатию к Буравчику, рассказала, что он псих, маньяк, но вообще-то несчастный человек, потому что сам никак не успокоится в своей безалаберной жизни. 
    После ругани, когда бывшая жена, так и не закрыв рта, скрылась в своей половине, Буравчик, как ни в чем ни бывало, продолжил экскурсию, и на пути к тому самому пароходу нам встретились два пьяных, как говорят в приличном обществе, в лом мужика, валяющиеся в черноземной грязи прямо посреди улицы. Один из них неожиданно четко и членораздельно попросил закурить. Пуков ему дал, но рука мужика, совершенно черная от черноземной жижи, в которой она только что находилась, тотчас превратила сигарету в бесформенную массу. Буравчик, между тем, раскрыл секрет своей великой стройки:
    - Дороги у нас видите, какие? А в селе, в семи километрах отсюда, у меня подруга живет. Катериной зовут. Надоело к ней пешком ходить. Первую очередь метро я туда веду...
    Я, между тем, теоретически прикинул, вспоминая приблизительное направление будущей ветки метро, географию региона. По всем приметам выходило, что метро упирается в овраг, и, если бы этот хрен продолжил его копать, то просто-напросто вырвался бы на Божий свет. Выходило, что даже с научной точки зрения метро строить бессмысленно, и наверняка Буравчик сознательно кончил копать тоннель метров за пять до выхода в овраг. Да, не такой уж он и чудак на букву «М»…
    Тем же вечером Пуков уехал. А я решил остаться еще на один день, чтобы съездить в село Ольховец и найти ту самую Катерину. Не знаю уж, зачем... 
    На следующий день с небес повалила дикая смесь из снега с дождем, тем не менее Татьяна дала мне своего Серегу с «УАЗиком» и мы поехали к Катерине. Дорога в Ольховец была действительно ужасной (тут я Буравчика понял, и пусть его метросторительство некоторые связывают с фрейдистскими делами, Фрейд, утонув в этой грязи, то же бы наверняка стал мечтать о метро!) и семь километров мы ехали целый час, то и дело прогоняя из дорожных рытвин стада гусей и уток. 
    Катеринин дом мы, как ни странно, нашли легко (спрашивали редких прохожих) но дома ее не оказалось. Был ее сын, худощавый парень лет около тридцати и с наколками на руках. Он сказал, что мать с внучкой ушли в город на базар. Ждать нам пришлось не больше пяти минут, так как вскоре они показались на околице. Я вышел из машины и пошел навстречу двум фигуркам, пробирающимся по грязи. По мере приближения было все заметнее, что Катерина уже старуха, и на «музу» эта понурая сморщенная женщина явно не походила. Я не просто хотел посмотреть. Мне надо было сфотографировать эту самую «великую цель» и даму сердца Буравчика. Я успел нажать два раза. Увидев в моих руках фотоаппарат, Катеринин сын пришел в крайнее возбуждение. Оглянувшись, я увидел, что он бежит ко мне с топором наперевес, истошно крича:
    - Козлы! Убью, б…! Суки траханые....
    Ну, и так далее в том же роде.
    Катерина только успела мне сказать:
    - Уезжайте. Сын из заключения только вернулся, злой он на Леонида. Да и врет все Леонид, не ходит он сюда уже лет пять как... Уезжайте, не испытывайте, Бога ради, судьбу...
    Я прыгнул в «УАЗик» и добрая машина помчала нас к Лебедяни. Я успел оглянуться и, кажется, успел приметить грустные и растерянные глаза девочки. В ольховец мы мы тащились час, обратно долетели минут за двадцать. Да, хорошо, что есть на свете это счастье – возвращение!
    Но это еще не конец истории. 
    Года через два мы с Пуковым снова приехали в Лебедянь. Пуков был другим, да и я тоже наверное изменился. А вот Татьяна была все такой же. Снова тот же стол, воспоминания о приведении, несостоявшаяся невеста, которая все равно так и не вышла замуж. Но дело не в этом. Тема, за которой мы вновь притащились в Лебедянь,  была другой, но случилось нам заехать в то самое Троекурово, где разыгрывалась драма с быком Борькой. И нам рассказали следующее. Два года назад муж доярки Ольги сидел в тюрьме, а год назад он вышел. Был он когда-то  десантником, не дурак выпить, а для удовольствия тела и души любил по пьяни кого-нибудь «вырубить». Естественно, мужу рассказали про знаменательное событие, когда его супруга участвовала в съемках. Могу представить, в какой форме это было подано: «А твоя-то, с корреспондентами на ферме... да еще и в невесту рядилась!..»
    Короче, в первый же день после возвращения из не столь отдаленных мест десантник надрался и стал ходить по Троекурову в поисках - кого бы «вырубить». Ему не везло, в смысле, никто подходящий не попадался. Десантник вернулся домой и «вырубил» свою жену, Ольгу. Говорят, крепко «вырубил». 
    А карточка, кстати, не пошла ни на обложку новогоднего номера, ни в газету вообще. Аркаша сказал, что у молодоженов, особенно, у жениха слишком перекошенные лица. Ох стыдоба-то, мы из за жалких амбиций какой-то газетенки добились того, что родной муж жестоко избил Русскую Женщину! Простится ли мне там, в иных эмпиреях?
    
Увидеть Китеж!
    
    Вот, я говорил, что у Пукова трое детей. Это так, но нужно уточнить. По его версии, он был в запое и встретил в подземном переходе под Тверской женщину, торгующую с лотка книгами. Она имела двух дочек, тем не менее, Пуков стал с ней жить а потом они расписались. Вскоре у них родилась дочка. Третья. Первый муж Людмилы (жену Пукова звали Людмилой, я ее пару раз видел - очень милая женщина) тоже был представителем прессы, точнее, оператором какого-то центрального канала. Он ее круто кинул. Забегая вперед, скажу, что Миша в итоге совершил тот же финт, что и первый муж Людмилы. Но до эого надо еще дожить… Перед рождением дочки Пуков завязал и пришел в нашу «Настоящую жизнь». А перед тем он сидел на шее у своей мамочки, работавшей заведующей детского садика. 
    Если я сказал про Пукова, надо бы сказать и про себя. Моя супруга - человек интеллигентный, с гуманитарным образованием, даже пишет стихи, зовут ее Татьяной. В данный момент она сидит дома с нашей маленькой дочкой Аделиной. В общем, ничего особенного. Не то что история Пукова, которая выглядит чисто подвигом. 
    С самого начала я не задавался вопросом, почему Пуков любит ездить в командировки, но потом, когда в некоторых моментах он выказывал явную брезгливость и заметно было, что он не слишком-то любит глубинку, стал задумываться. Но - не понимал. Понятно было только, что он явно отдыхает от своей нетипичной семьи. Потом, когда Пуков стал уделять больше внимания проституткам, нежели работе, все загадки по крайней мере приблизились к разрешению. А, впрочем, об этих отношениях Пукова с провинциальной проституцией я расскажу в другой раз. 
    Но читатель может задаться вопросом: а почему я, фотокорреспондент «Настоящей жизни» Геннадий Веленурин, езжу по провинции? Если вы думаете, что на этом можно заработать много денег, то ошибаетесь: тусуясь в Москве, вы заколотите гораздо больше. А что, если я просто от этого получаю кайф? Что, если мне Россия, настоящая, нестоличная, - нравится? Просто, мне здесь (то есть, там) хорошо. Не верите? Ваше дело. Ну, да моя мама родилась в деревне. Но ее еще младенцем перевезли в Москву, а я рос в городе и никакой такой сельской «романтики» не изведал. Отец вроде говорил, что родом из Рязанской области, но помер он, когда я еще был мал и не умел задавать существенные вопросы. Ну, будем считать, корни мои в глубинке. Оттого и тяга.
    Кто не слышал шибко красивую русскую легенду про Китеж-град? Не знаю как для кого, но для меня явилось истинным откровением новость о том, что озеро Светлояр, в котором по легенде Китеж утонул, существует на самом деле. Несколько лет я хотел туда попасть. Даже узнал, что на озере до сих пор проходит праздник, один раз в году, на Ивана Купалу. Воображение конечно же рисовали дивные картины, чудесные явления, чертовщину и прочую чушь. Я говорю «чушь» потому что я насквозь прожженный профессионал. Я как тот гинеколог, для которого женская прелесть - объект не для сантиментов, но для вдумчивого изучения. Понимаю, что многих могу разочаровать, но почему я должен говорить неправду?
    Про Светлояр я имел представление, составленное романом Мельникова-Печерского «В лесах», в котором есть замечательное описание праздника на этом озере, относящееся к середине позапрошлого века. Кстати, никаких таких чудес там не описывалось, а были лишь бытовые зарисовки о нравах старообрядцев, которые съезжались раз в год к Светлояру.
    Эта командировка организована была замечательно. Потому что (извините уж, но похвалю себя - а то кто еще похвалит...) готовил ее я. Сначала мы с Пуковым поработали в Семеновском районе, в деревне Малое Зиновьево, которую населяют потомки героев книги «В лесах». Да и город Семенов, славящийся хохломской росписью, в свое время был основан раскольниками. Мы побывали на развалинах старообрядческого скита и даже на могиле матери Манефы (героини романа, которая на самом деле являлась реальным историческим лицом). Замечательный дед с длинной бородой, главный старовер Малого Зиновьева Авдей Савельевич Маслов много всего такого нам показал и о многом рассказал. 
    Кстати, воспевшего их Мельникова - Печерского староверы ненавидят. Как-никак был он государственным чиновником, официальным искоренителем старообрядчества. И следствием его деятельности стал полный разгром исторических обителей. Пустынножительство в Керженских лесах, говорят, существовало вплоть до 40-х годов прошлого века, но, конечно, не в тех масштабах. Помните «Таежный тупик» и семью Лыковых? Так вот эти отшельники родом из-под Семенова, из деревушки Лыково. Именно оттуда «кержаки» Лыковы сбежали в Сибирь, где их удачно обнаружил, воспел и погубил (ведь перемерли все, за исключением Агафьи) Василий михалыч Песков. У старообрядцев множество потаенных священных мест: чаще всего это почитаемые могилы. В здешних лесах можно неожиданно наткнутся на могилку или целое небольшое кладбище. И, что поразительно, почти все они ухожены. Вокруг деревни Малое Зиновьево я насчитал таких до десяти. 
        Старообрядчество поменяло свой стиль жизни, как теперь принято говорить, формат, но кое-что все-таки осталось. Например, иконы в домах закрывают занавесками, а некоторые старики отказываются от пенсии. Но не Авдей Савельевич. Пару лет назад здесь случилась страшная засуха. Председатель малозиновьевского колхоза «Верный путь» собрал старожилов и вкрадчиво так намекнул: «А что, в старину, бывало, крестный ход от этого дела помогал...». Назавтра, аккурат через два часа после крестного хода хлынул ливень. В благодарность председатель отдал старообрядцам помещение клуба. Под молельню. Деды сказали спасибо, но клуб третий год пустует. «Не намоленное место», - говорят. Собираются до сих пор в избе одного из дедов.
    Раскольники - народ своеобразный, но покладистый и отвечающий за свои слова. Я стараюсь напирать на этот тезис просто потому, что простые русские (то есть нераскольники), к сожалению и к горечи, за свои слова не отвечают. С нашего брата (русского) все взятки гладки. Любимая моя поговорка, характеризующая национальный характер россиян: « у соседа корова сдохла; маленькая радость - а приятно».
    В Семенове районные чиновники нас уверили, что праздник на Светлояре состоится в ночь с 7 на 8 июля (в Малом Зиновьеве мы работали 5-го). Пуков решил развеяться и уже стал наводить мосты насчет девочек, но я предложил поехать на Светлояр на день раньше, 6-го. Со скрипом, но я его уговорил, мы едва втиснулись в рейсовый автобус и через полтора часа были в селе Владимирское (оно находится в соседнем, Воскресенском районе и село это ближе всего к Светлояру). Интуиция не подвела: праздник проходил с 6-го на 7-е. Этих сволочных семеновских чиновников мы, кстати, на празднике встретили. Они тоже приехали раньше, на полупустом автобусе. Наверняка они знали про дату, и обмануть они нас пытались скорее всего из вредности. Не уверен, правда, но ведь знали же они дату своего отъезда, когда снабжали нас информацией!..
    Итак, мы попали прямо на праздник. В сельском храме шло богослужение, и через некоторое время должен был состояться крестный ход к озеру, которое мы еще не увидели. В селе был престольный праздник, Владимирская, но в данный момент перед нами стояла задача где-то поселиться, «зависнуть». Село оказалось довольно большим, сельсовет - приличным двухэтажным кирпичным строением, но глава администрации сказал нам, что мест нет - очень много приезжих. Куда ни плюнь - всюду блин! Ну, почему в России всегда приходится преодолевать препятствия? В гонце концов, наша страна - не полоса препятствий... Она скорее – полоса невезения. В общем, мы устроили небольшой скандальчик, после чего глава позвонил кому-то и вскоре за нами в сельсовет пришел сильновыпимший очкастый мужичок.
    Он провел нас в какой-то допотопный двухэтажный барак, первый этаж которого зиял пустыми глазницами окон, второй же - обустроен под какую-то стоянку бомжей. В одной половине этажа выпивали трое мужиков, во второй стояли две металлические койки, на пружинах которых ровным счетом ничего не было. Очкарик держался солидно, представился учителем и сообщил, что развалины дома - это «усадьба его предков». Под эту сурдинку он содрал с нас за ночевку по триста рублей. О белье или хотя бы матрасах речи не шло. Вся солидность сошла с его лица, когда я, разгружая свой рюкзак, достал припасенную на смутное будущее бутылку водки. Он был буквально загипнотизирован ее видом и больше ничего не слышал, даже про матрасы. 
    Тем не менее, мы смогли пробудить в нем чувство реальности, чтобы «учитель» (он действительно когда-то, пока не спился - это мы потом узнали наверняка - был учителем труда в местной школе) хотя бы показал нам, где озеро. Очкарик сам повел нас, но уткнулись мы не в озеро, а в деревенскую избу, из которой после учительского стука вышел пожилой человек, представившийся Иваном Автономычем, бывшим преподавателем географии и краеведом. На очкарика он поглядел осуждающе, а на нас - снисходительно. К себе в дом не пригласил, посадил нас на завалинку, достал из внутреннего кармана пиджака какой-то свиток, который после разворачивания оказался картой озера. Карта была изрядно помята, а в некоторых ееместах намечались дыры, из чего следовало, что дед нередко использует ее в пропагандистских целях. Судя по его благостному виду, предстоял долгий разговор.
    Первые пятнадцать минут старик вкратце излагал результаты замеров озера, которые он производил в течение сорока лет с учениками. Если передать доклад кратко, озеро треугольное и глубокое. Никаких остатков древнего города лично он не обнаружил, хотя самолично прощупал все дно Светлояра. Следующие пять минут посвящены были составу воды, в которой, насколько я понял, содержится много серебра. Дальше следовал коротенький, всего на двадцать минут, рассказ о флоре и фауне Светлояра, которые, впрочем, довольно бедны - камыш, караси да лягушки. В какой-то момент я даже задремал (проснулись мы в этот день довольно рано). Дальше пошло интересное: оказалось, озеро связано с рекой Люндой посредством подземного протока. Когда старый учитель приступил к повествованию о том, как он пытался проникнуть в подземную реку (это действительно было занимательно) в церкви зазвенели колокола, и это говорило о том, что начинается крестный ход.
    Старик нас пытался задержать, кричал, что еще и половины не рассказал, но надо же иметь совесть! Я пристроился в голове длинной вереницы верующих, невдалеке от иконы Владимирской Божьей Матери (ее вынесли из церкви) и через пару километров перед нами открылось озеро.
    Оно открылось прямо все, без остатка. Первое впечатление: будто я попал внутрь громадного античного амфитеатра, наполненного людьми. Светлояр оказался совсем небольшим озерком, не больше километра в диаметре. Поскольку я только что созерцал карту, то знал, что оно почти треугольное, правда, с сильно закругленными углами. Один его берег был безлесным и гористым, другой сплошь зарос деревьями, третий - пологим и болотистым. На «лысой» стороне были о-о-о-очень много народу. Наверное, людей было тысяч пять. Вообще, этот берег напоминал пляж какого-нибудь морского курорта. Видно было, что населены и другие берега, потому как из леса и из-за болота тянулись дымы костров, и над озером стояло монотонное гудение людских голосов, смешивающихся с плеском воды. Будто пчелы в улье… Крестный ход прошел рядом с лежащими и греющимся на солнышке людьми. Люди удивленно, тупыми взорами провожали верующих. 
    Процессия с иконой вначале поднялась на гору над озером, постояла там с полчаса у деревянного креста (был молебен), а потом отправилась по периметру озера. Когда шли по лесной части, из тени деревьев то и дело появлялись люди явно не курортного типа (одетые скромно, по-деревенски); они проползали под иконой, которую несли двое мужчин. Прополз под ней и я - не от веры, а так, на всякий случай, в качестве страховки от возможных эксцессов. Подсознание шептало мне о том, что в такой людской каше что-то может и произойти. 
    Когда круг вокруг озера оказался замкнут, навстречу нам со стороны села вышли фотографы, восемь моих коллег. Познакомились: это группа нижегородских фотохудожников. Они поселились в селе, в детсадике и там они несколько увлеклись процессом «творческого согревания красненьким», в общем, опоздали. Но Нижегородские фотохудожники вовсе не расстроились произошедшим - философски заметили что «все самое интересно будет после захода солнца» и ушли назад, в детсадик, наверное, продолжать «разминаться красненьким». 
    Верующие пошли обратно в село, мы же с Пуковым остались, сели на высокую гору, под крест, закурили и стали созерцать происходящее на озере безобразие. 
    В той стороне, откуда мы впервые сюда пришли, мы увидели несколько грузовиков типа автолавок, с которые торговали различными продуктами. В том числе и спиртным. Люди копошились как муравьишки и отовсюду из магнитофонов и прочих звуковоспроизводящих механизмов раздавалась попса. Среди деревьев - куда не кинешь взгляд - виднелись палатки и автомобили. Мы расслабились и грелись на солнышке, растянувшись на траве, но тут нас побудил к жизни на слишком приятный басок:
    - Как насчет покурить?
    Над нами стоял бородатый мужик. Одет он был в кирзовые сапоги, покрытые приличным слоем глиняной грязи, джинсы, голубизна которые едва угадывалась за сальными потертостями, брезентовую штормовку и шапку-панаму типа «грибная шляпка». Он, несмотря на свою солидную комплекцию, легковесно и почтительно присел невдалеке, аккуратно сложил на траву брезентовый рюкзак, взял протянутую Пуковым сигарету и попросил еще парочку. Пуков дал.
    - Да-а-а... Светлояр. Давно сюда стремился. - Видно было, что мужику охота поговорить. Вона, смотрите: ползут ведь. Не знаете этого обычая?
    Мы не знали. Но, приглядевшись, мы действительно увидели двух старушек, которые, варьируя между отдыхающими, ползли на коленях вдоль берега. Выглядело это как-то нелепо: голые телки - а среди них старухи в платках.
    - Обычай такой. Древний. Надо вокруг озера проползти. Три раза. Тогда Китеж-град и увидишь...
    - Да ну...
    - Точно. Это я давно еще слышал.
    - А видели?
    - Нет еще. Тут ведь как: с верою в Господа нашего надо ползть. И грехи с себя скинуть. Мне говорили как: ты ползешь, а Сатана тебя сворачивает с пути. Старухи раньше ползли, а Сатана в детишек вселялся. Детишки прыгают на старушек как на лошадей - а они ползут. Ноги в кровь стираешь - но ползи! Только тогда Благодать Божья на тебя нисходит. 
    - А что рассказывают: каков он, Китеж-град? 
    - Оо-о-о... Каждому он по-своему открывается...
    Мужик не стал развивать эту тему. Возможно, хотел придать себе значительности. Я, чтобы прикончить затянувшуюся на несколько минут паузу, спросил:
    - А вы откуда?
    - До-о-олгая история, - его бас помягчел, из чего следовало, что мужика просто распирает хоть кому-нибудь рассказать, - а шел я сюда тысячу километров.
    - Эт откуда же?
    - Из града Электростали. Под Москвой. Слышали?
    Откровенно говоря, работая в нашей «Настоящей жизни» я привык ничему не удивляться. Главный девиз нашего брата: «в жизни может быть все». К тому же люди склонны несколько преувеличивать свои достижения. Ну, зачем тащиться пешком, коли сюда куча транспорта ходит? Тем не менее, мы подыграли:
    - Конечно знаем! Сколько же вы шли?
    - Сто двенадцать дней. Ровно. Именно в этот час из дому и вышел...
    Дальше он стал рассказывать. Он работяга, пахал на заводе, потом завод  похерился и Василий (его звали Василием) стал безработным. Благо, ни жены, ни детей не было (жил он с мамой), а потому земные блага нужны были ему в небольшой степени. Кстати, я пригляделся к Василию и увидел, что он вовсе нестарый мужик, наверное ему еще не было и тридцати. Он ездил в Москву и там подрабатывал, разгружая на станциях вагоны. Парень он был не слабого десятка, но, скажем так, особой тонкостью организации не отличался: как говорится, был он простоват и туповат. А потом настал момент, когда он понял, что что-то в этой жизни не так. Он стал читать книги, в основном духовного содержания, причем, это были как православные так и эзотерически-мистические произведения. В результате в голове Василия сварилась мыслительная каша, вылившаяся в довольно своеобразную философскую систему. 
    Один из выводов Васильевой системы заключался в том, что якобы где-то существуют места духовного откровения и озарения, в которых обитают истинные учителя человечества. Что-то типа Шамбалы, только нашего, русского покроя. Василий эти гегграфические аномалии называл «местами силы». Вообще, видно было, что Василий - человек, подверженный влияниям (в тюрьмах такие становятся «быками») но добрый и дипломатичный. Едва только он прочитал в какой-то псевдомистической брошюрке про что, что Светлояр существует на самом деле, он собрался и через два дня уже находился в пути. А ведь факт, что мы с Василием сродни, ведь и я засобирался к Китеж-граду, едва о нем узнал! Факт, что про праздник Вася не слышал, тем не менее он пришел к озеру именно в его канун - ну разве можно отрицать мистику наотрез?! Василий не знал точно, где находится Светлояр, но, хотя путь его пролегал по довольно сложной и беспорядочной траектории, все равно он вышел к цели. Мистика-то как раз здесь не при чем: мост через Волгу в Нижнем один на пятьсот километров, рано или поздно он все равно к нему вышел бы, ну, а в Заволжье разве что ленивый или окончательно спившийся не знает про Светлояр, до которого от моста не больше 150 километров.
    Василий передал несколько эпизодов своего путешествия. В первый же день он пытался зайти в церковь, попавшуюся ему на пути, чтобы получить благословение от батюшки. Но церковь была закрыта на ключ и Василий пошел просто так, без благословения, считая, что цель его одарит всеми сразу благословениями на много лет вперед. Люди, с которыми ему приходилось сталкиваться, в большинстве случаев относились к Василию недоверчиво. Некоторые - агрессивно. Но бывало, что он ночевал под крышей и даже на кровати. Два раза даже мылся в бане. Уже в Заволжье его попыталась женить на себе веселая вдовушка, она уже было затащила молодца в постель, но Василий вел себя стоически и смело - решительно удрал. Вел Василия, как он сам утверждал, сам Господь Бог. Несколько раз наш паломник применил в рассказе такую, к примеру фразу: «И я попросил Господа, и он послал мне покурить...» 
    Глаза Василия выражали то ли счастье, то ли идиотизм (потому что такое выражение глаз я видел у олигофренов степени «имбицил»). Меня он, откровенно говоря, уже достал своей разговорчивостью и я оставил их с Пуковым вдвоем, а сам пошел наблюдать жизнь на Светлояре.
    Бродил я долго и вполне изучил состав паломников (если их можно назвать таковыми). Большинство из них, как я заметил еще в момент, когда мы сюда пришли с крестным ходом, были обыватели, люди, приехавшие просто так, отдохнуть. В лесной части группировались люди в старинных холщевых одеждах и с повязками на головах. Как я понял, это были язычники, точнее, городская интеллигенция, увлеченная этим темным, но наверняка занятным делом. Так же в лесу сидели группки православных верующих. Они вернулись после окончания крестного хода и трапезничали. Приметил я так же несколько «паломников» типа Василия, такого же немытого и бомжистого вида. Вели они себя беспокойно и с каким-то болезненным то ли интересом, то ли осуждением поглядывали в сторону загорающих лиц женского пола.
    Отдельным лагерем со стороны лысого берега расположились кришнаиты. Вели они себя радостно и шумно, а, когда увидели фотокамеру у меня в руках, попросили, чтобы я их сфотографировал на фоне озера целой их бандой. Ребятами они оказались общительными, называли друг друга «просветленными братьями» (или сестрами), рассказали они мне, что они из Нижегородского общества сознания Кришны, прибыли сюда впервые так как почитают все сакральные места планеты. Главный из них, представившийся Петром Ивановичем, пригласил вкусить с ними пищи, но я отказался. Откровенно говоря, в Москве их  «харе Кришна - харе Рама» меня сильно достала и не стал задерживаться в их стане. К тому же я приметил, что обыватели в сторону просветленных братьев посматривают весьма враждебно  - то ли из-за их любви к монотонным песням, то ли из-за превратного отношения к их экзотическому виду.
    Кстати, предводитель кришнаитов рассказал мне, что где-то на противоположном берегу озера примерно таким же лагерем развернулись рериховцы, поклонники Агни-йоги. А то как же: Светлояр (так по крайней мере так полагал Петр Иванович) - это древнее языческое капище с очень сильной энергетикой, вырывающейся из самых недр Земли. Это потом, в христианские времена выдумали легенду о Китеж-граде - для того чтобы закамуфлировать истинное назначение этого места. 
    Когда я вернулся на гору, Пуков еще валялся под крестом, но уже в одиночестве. Паломник Василий как рассказал Миша, выговорился, стрельнул еще пять сигарет и растворился в этом вавилонском столпотворении. Вечер, между тем, неуклонно приближался.
    Вообще-то мы (по крайней мере я) ждали этой ночи с нетерпением. А то как же: рисовались-то картины из кино «Андрей Рублев» - со всякими непотребствами и языческими игрищами. Я на сказал бы, что мои ожидания наткнулись на стену разочарования, но все было довольно кисло. Язычники на горе (в стороне от креста) развели большой костер и устроили некое подобие игрищ с прыжками через огонь и песнями, среди которых преобладали произведения российской попсовой эстрады тип «Ты скажи, чё те надо, может да, чё шошь…» Довольно долго я «окучивал» молодую парочку, то бишь уговаривал, чтобы они снялись в озере в обнаженном виде. Кончилось все неудачей. Ночь выдалась безлунная, темная и холодная. К озеру пришлось спускаться в кромешной тьме. Пока карабкались вниз, там, по всей видимости, на водной поверхности, горели огоньки. Когда подошли ближе, мы увидели, что это свечи, приделанные к венкам. В воде стояли женщины. Большинство из них были одеты в рубашки, но некоторые были и голыми, причем обнажились те из женщин, которые не могли похвалиться сложением Венеры. Это странный закон нудистского пляжа (относящейся к обоим пола): с охотой раздевается лишь тот, кто давно потерял прекрасные очертания телес. Тем не менее, фотографы (в том числе и я, грешный) увлеченно щелкали вспышками. 
    Когда мы вернулись в свой бомжатник, там все еще квасили трое мужиков (путь в нашу половину пролегал через ихнюю). Здесь я обнаружил, что моя бутылка водки превратилась в «бутылку из-под водки». Она была пуста (а так хотелось согреться и расслабиться!), а в комнате, в темном углу сидел очкастый «учитель» который заявил нам, что арендная плата повышается и с нас еще триста рублей. Мы его послали ко всем репродуктивным частям человеческого тела, он как-то безропотно ушел и мы завалились спать. Перед тем как заснуть, я все время напевал: «Харе Кришна, харе рама...» Пуков зло сказал, что меня закодировали.
    Утром мы проснулись довольно рано, собрали свои шмотки, и я предложил Мише, прежде чем отправиться в обратный путь, сходить к озеру. Попрощаться. По пути из людей нам встретился лишь один пьяный, который изо всех сил пытался встать из лежачего положения. Но земное притяжение с заметным преимуществом одерживало победу. Когда я попытался его сфотографировать, абориген (то, что он местный, было видно по озабоченному и хозяйскому виду, с которым тот старался ухватиться за завалинку избы) из последних сил набрал горсть земли и бросил мне в лицо, после чего отрубился окончательно, пробормотав что-то вроде: «Не позволю позорить...» Что характерно, земля попала мне в лицо. Я не уворачивался, ибо был уверен, что у аборигена ничего не получится, за что и пострадал. Земля-то имела приличный радиус разлета, но вот один малюсенький камушек угодил мне прямо в глаз. Если бы этот придурок не вырубился, я его наверняка отмутузил бы по полной программе. Долго я не мог проморгаться, а через некоторое время, по утверждению Пукова, мое глазное яблоко покраснело. А впрочем зрения я не лишился и мы продолжили путь. Прошли мимо непонятного заведения, над которым красовалась вывеска: «Сатана». Оказалось, мне из-за пораненного глаза померещилось: на самом деле на вывеске было написано «Сантана», это что-то на санскрите… Впрочем, созвучие-то налицо!
    Было уже полвосьмого утра, но вокруг озера будто все вымерло. А, может быть озеро казалось вымершим только по сравнению со вчерашним Содомом... Правда, мы заметили нескольких женщин в возрасте, собирающих в полиэтиленовые мешки многочисленный мусор. Пуков с ними разговорился. Оказалось, это мифические рериховцы и ассенизаторством они занимаются добровольно, просто исходя из понятия, что кто-то должен. Вот ё-моё, подумали мы, срать - так все, а как убирать за собой - так это рериховцы...
    Поверхность озера рябила, был легкий ветерок (вчера не было), и в воде мы разглядели две человеческие головы. Они плыли и тихонько что-то пели. По мере того как две головы приближались по направлению к нам, мы расслышали: «Харе Кришна, харе...» 
    На берегу, среди камышей, сидели пять мужиков. Троих из них мы узнали: это были наши соседи которые ночью пьянствовали в бомжатнике. Прислушавшись, мы поняли, что мужики ожидают эту парочку, и, хотя их лексика состояла в основном из непечатных слов, иногда проскакивали и приличные фразы типа: «Басурмане...», «Пидеры...», «Щас мы их...поучим». Народные мстители излучали перегар и решительность. Один из них любовно поглаживал деревянную дубину. Свои воинственные призывы они произносили тихонько, кришнаиты  их не слышали и продолжали заплыв в нашу сторону. 
    В моей голове быстро пронеслась череда мыслей. Во-первых, когда я еще ездил по горячим точкам, меня изредка за пьянкой спрашивали: что я буду делать, если у меня на глазах боевики станут избивать женщину. Я отвечал приблизительно так: «Как Хемингуэй - он однажды написал: сидеть в гостинице и пить виски». На самом деле я Хемингуэя не читал, фразу эту слышал от другого человека, возможно, такого же неуча, как и я, но, мне кажется определенная доля  журналистской правды в этой сентенции есть. Но, во-вторых, Светлояр - не горячая точка, и сейчас этих «просветленных» (теперь было хорошо видно, что вторая из них - женщина) начнут мутузить. 
    - Эй, плывите назад! - вдруг крикнул я. - Назад, сюда нельзя!
    Они остановились и не поплыли вообще никуда. Они не поняли в чем дело. 
    «Великолепная пятерка» выползла из своей засады и решительно двинулась к нам. А просветленные продолжили заплыв - в нашу сторону. Мы с Пуковым оглянулись. За нами была гора с крестом, других людей не было (рериховки испарились), но в принципе мы вполне бы могли удрать от этих испитых товарищей. Я сделал отмашку в сторону «просветленных»:
    - Уплывайте, сейчас...
    - Щас. Поговорим... - Процедил сквозь зубы один, с дубиной. 
    А между тем кришнаиты стали выходить из воды. Нет, не бойтесь, голыми они не были, это были мужчина лет сорока (в трусах) и юная, совсем худая девушка (в купальнике). Мы очутились аккурат между теми и этими. Те, которых собирались учить ни черта ни понимали! Надо было бежать - другого выхода не было, мы уже повернулись и решились, как вдруг...
    В траве мы заметили задницу. Знакомую увесистую задницу, точнее, засаленные джинсы и брезентовый рюкзак на спине. Это полз наш знакомый паломник Василий. Он удивленно поднял добродушную бородатую физиономию и спросил:
    - Чёй-то вы?
    - Иди. Хреначь своей дорогой, мужик. Не мешай. - (так заявил один из «пятерки»).
    - Вася, нас будут бить. - Тихо прошипел Пуков и показал пальцами на «пятерку».
    - За что? - Василий встал. Тут-то мы поняли что мужиком он был очень даже крепким. Наверное, на своем заводе он был молотобойцем. 
    - Пока не за что. В том то и дело, - продолжил Пуков.
    - Ага. - Вася на сей раз сообразил очень быстро. - Вы мои братья. Бегите. Я с ними разберусь...
    И Василий положил на землю свой рюкзак. Чтобы понять нашего брата фотокорреспондента, нужно не забывать: мы с собой возим аппаратуру. Очень между прочим, дорогую, на несколько тысяч баксов. Я всегда, в любом месте и в любом состоянии должен знать, что аппаратура в целости, и, что самое главное, в сохранности. Пусть она и казенная, но выплачивать-то за нее потом придется мне...  
    В общем мы все четверо побежали в гору. Сзади мы слышали какие-то нечленораздельные визги и стуки - как будто бы трещал хворост. Отдышались мы только в лесу, пробежав метров пятьсот.
    - А где ваши? - спросил я у «просветленных».
    - Уехали. Еще с рассветом. 
    - Чего ж вы остались?
    - Да, так...
    Мы отдали им куртки. Видно было, что несмотря на разницу в возрасте лет эдак в двадцать, между ними была любовь. Их одежда должна была быть там, где мы оставили нашего Васю. Как же мы могли его кинуть?! Какой стыд... 
    Мы двинулись в обратном направлении. И зря: через полминуты мы имели счастье лицезреть нашего спасителя. У него был оторван рукав, под его глазом сиял образцово-показательный фингал, тем не менее, вид его излучал счастье. Про наших бывших соседей он сказал только: «Ну, мне не впервой... они отдыхают...»
    Выяснилось, что, когда Василий заметил нас, он завершал третий круг проползания вокруг озера. Начинал он от креста и там же должен был закончить. До финиша ему оставалось сто метров. На вопрос, видел ли он Китеж-град, Вася не ответил. Только улыбнулся чему-то внутри себя.
    Через полчаса мы стояли на трассе и голосовали. Это похоже на чудо, но остановилась пустая «Газель» и водитель согласился довезти нас до Нижнего по цене автобусного билета. Платили мы с Пуковым. Всю дорогу «просветленные» грузили Васю своими кришнаитскими делами, что-то там про Атман, бхакти и «Бхагавадгиту». Он внимательно и заинтересованно слушал. 
    Расстались мы в центре Нижнего, у «Макдональдса». Мы с Пуковым стали продвигаться в сторону вокзала, а парочка влюбленных кришнаитов потащила Василия в свое Общество сознания. Наверное, захотели сделать его «просветленным».  

Таджик и стан

    Курить на борту было строго запрещено. Но мы курили почти непрерывно. Мы все больше молчали, и не только потому что нас одолевали всякие мысли. Гудение внутри этой дюралевой бочки было настолько внушительным, что расслышать своего соседа можно было при условии, что он прижался губами к твоему уху и кричит насколько хватает дыхалки. 
    Курили мы еще и из чувства противоречия. Нам сказали, что на борту нет туалета, но потом какой-то капитан прокричал по секрету, что туалет есть, только он где-то там, в кабине пилотов. Но туда не пускали. Если учесть, что мы перед отлетом попили с Пуковым пива (он - безалкогольное, я - нормальное), а полет продолжался уже пятый час... 
    Кто хоть раз летал на ИЛ-76, меня поймет. Ты трясешься в этой гигантской запаянной трубе, в которой ни окон - ни дверей (точнее, есть пара иллюминаторов, но они всегда чем-то заставлены), и ни о чем не думаешь, потому как мысли к концу первого часа полета просто утрамбовываются в твердую массу. Ты становишься совершенно тупым, как солдат северокорейской армии. Я знаю, для чего все это придумано: с ИЛ-76 сбрасывают десанты и нужно, чтобы десантники перед прыжком не думали о том, что там, на земле...
    В общем, мы с глупыми рожами сидели на боковых скамейкам, положив ноги прямо на ящики, которыми было заставлено почти все самолетное брюхо. Тот капитан прокричал нам вот еще, что это боеприпасы, шестнадцать тонн. Представляете себе наши мысли, которые, впрочем, по счастью успели утрамбоваться?  Тем более что другой военный успокоил: это НУРСы, неуправляемые ракеты, которыми из вертушек мочат духов. Вероятность детонации минимальна. 
    С нами летели еще несколько гражданских; один из был даже узнаваем – это был великий кинорежиссер Гомокуров. Извините, его фамилию я исказил, дабы не порочить хорошего человека и не обижать его почитателей. Он в углу откровенно нежился еще с одним мужиком, как я позже узнал, оператором. Мы уже были осведомлены, что «великий» летел снимать в Таджикистан документальное кино про наших погранцов. Я увидел это кино года через два. Хрень-хренью, но торкает, потому как ощущения русского человека в чуждом ему Памире (горы громадные – человек ничтожен…) переданы здоровски. Поскольку Гомокуров летел в Таджикистан не в первый раз, погранцы к его нетрадиционной ориентации привыкли, и очень даже толерантно относились к «шалостям» кинодеятеля. Я же уважительно относился к погранцам – потому что ксенофобии не приемлют…
    Предыстория этой командировки была такова. Я сам хотел в нее, захотелось, мягко говоря, просраться, тем более что в агентствах за карточки хорошо платят, пятьдесят баксов за штуку. Это была моя четвертая ходка в солнечный Таджикистан. Вообще я бывал и в других «горячих точках», но по одному разу. Таджикистан почему-то нравился, именно нравился (других «веселых местечек» я просто боялся). Точнее, нравился Памир, «крыша мира», которого по-настоящему в предыдущие разы я так и не увидел. Штука в том, что те ходки совершались в зимнее время, а зима в Таджике хреновая и перевалы почти всегда закрыты. На сей раз мы летели в самом начале апреля и я надеялся, что там все цветет, благоухает и горы залиты солнцем. 
    Пуков летел в Таджикистан (да и в «горячую точку») впервые. У него ведь трое детей, и зачем он вообще согласился на это дело - не знаю. Может, тоже захотел просраться. Хотя, после я узнал, конечно, зачем, но это особенная история. Главное, я знал, зачем и куда я летел, а он наверняка не догонял. Я уже говорит про то, что пишущие чувствуют себя хозяевами нашего брата-фотографа, а тут получалось, я, как более опытный, вроде как должен был вести коллегу за собой. Это ему было явно за падло, он не готов был принять подчинения. За что потом и пострадал.
    Так вот. Инициатором этого дела был я, но, когда из пресс-службы погранвойск позвонили, и сказали, что мы в списке, я оказался в дурацком положении. Вроде бы я раскручивал военно-бюрократическую машину, писал официальную бумагу, отвозил на Лубянку (там, в знаменитом доме, символе коммунистического кошмара, находится главное управление погранцов), а тут, когда позвонили и сказали, что мы в списке, я оказался не готов. У меня просто не было паспорта. Мы с супругой занимались обменом, и мой паспорт лежал в ментовке на прописке. А завтра надо было лететь.
    Времена далеко не совковые, Таджикистан - суверенное государство, и я дал тормоз. Но тут позвонил Ваня Мартынюк. Он был тогда начальником Пукова, редактором (пусть и самым маленьким). Ваня Мартынюк по виду - натуральный еврей, я даже однажды видел, как у него из-под майки выскочила шестиконечная звезда на цепочке. Но он помесь хохла с евреем. Говорят, там где хохол прошел, там еврею делать не хрена, а что делать если идет хохлоеврей? Но парень в сущности он хороший, добрый, хотя и халявщик. Так вот, звонит он и говорит: 
    - Гена, надо. Главный велел...
    - Но, как без паспорта?
    - У Пукова паспорт есть. Пройдет...
    - Но Пуков - не я. Ведь таможня и прочее...
    - Но, главный сказал...
    К черту главного. Не знаю, откуда-то у этой нации есть талант войти в доверие. Попал я под чары Мартынюка и помягчел, согласился. А дурак. Решили, что редакционной корочки нашей «Настоящей жизни» вполне достаточно. Хотя, она даже не номерная и за удостоверение личности ни при каких условиях не сойдет. По крайней мере, если в Москве меня мент остановит, для него редакционная корочка будит филькиной грамотой. Потом узнал - главному по фигу весь этот Таджикистан, и зачем это было Мартынюку - неясно. 
    Жене я обычно в «грячих» случаях говорю, что лечу куда-нибудь в Сибирь. Не знаю, верит ли, но наверное верит. Один раз было дело, сказал «В Чечню», так она: «Ложусь вдоль порога - и переступай через мой труп!» С тех пор не говорю. А приносишь домой честно заработанные на войне баксы - берет...
    Когда ты летишь в «горячую точку», особенно с нашими военными, готовься к самому трудному: ожиданию. Ждать приходится часто и всегда-то все у военных находится в неопределенности. Ежели получена резолюция генерала, это еще не значит, что летишь. Надо попасть в список. В сексе главное - оргазм. В армии - список. Бумагу я составил еще месяц назад, а тут - звонок с Лубянки: завтра борт, мы в списке. 
    В восемь утра встретились в Шереметьево-1. Слонялись по аэропорту час, второй, майор со списком то появлялся, то исчезал, и где-то к обеду выяснилось, что сегодня не летим. Завтра так же надо было подъезжать к восьми. Кто понимает, тому не надо объяснять, а для тех, кто не слишком в курсе, поясню: для того, чтобы попасть в Шереметьево к восьми, из дома надо выходить в пять. Второй день повторился как и предыдущий. Опять слонялись по залам, причем, тот майор каждые полчаса говорил, что вот-вот взлетаем, а где-то в два он нас отпустил. На третий день мы, конечно, набрались пива и совсем не ждали, что полетим. Тем более что на четвертый день решили вовсе не приезжать в это гадское вонючее Шереметьево, которое к тому же лично меня стало уже раздражать. 
    Но в десять часов поступила команда садиться в автобус. И через час наш борт уже выруливал на взлетную полосу. 
    ...Мягкий удар - и самолет характерно затрясся, что означало: мы приземлились. Летели мы ровно пять часов. Едва только открылись ворота (в ИЛ-76 задняя, отъезжающая вниз крышка называется воротами, о боковой люк - калиткой), мы попытались выскочить первыми. Чтобы пописать. Но как бы не так! Нас затолкали назад какие-то военные в автоматами наперевес, в касках и бронежилетах. К воротам подъехал БТР, и эти военные стали выносить из самолета тряпичные мешки. Штук пятнадцать. Проделано это было стремительно и вскоре БТР, газонув с места, улетел в неизвестность. Капитан сказал, что это была зарплата для всей группы войск. Мы побежали писать прямо под колеса борта и я представил, как, наверное, было бы красиво, если бы боеприпасы взорвались прямо в воздухе, на десятикилометровой высоте, и деньги разлетелись по сторонам...
    Никакой таможни не было. Нас отвезли на автобусе в центр Душанбе, в штаб погранвойск, где нам сообщили, что борт (вертолет) на Московский, а нашей целью был Московский погранотряд (тема наша была простая и абстрактная: «Жизнь пограничников на таджико-афганской границе»), полетит завтра. Предложили довезти либо до гостиницы, либо до каких-то казарм. Пуков захотел остановиться в гостинице (по его паспорту) и я уверенно заявил, что мы дойдем пешком. 
    Уже смеркалось, было тепло, градусов 20 (в Москве, когда вылетали, термометр вообще не поднимался выше ноля). Народу на улице почти никого не было. Транспорта  - тем более. Один раз только мимо пролетел какой-то кортеж из «Мерса» с темными стеклами и двух джипов. Мы уверенно дотопали до площади, президентского дворца, дальше я помнил, что надо повернуть налево, мы повернули туда и пошли вдоль забора городского парка. В последний раз я был в Душанбе года два назад и по идее должен был помнить. Но, пройдя метров двести, я вдруг засомневался:
    - Ч-черт... Эти города все такие... одинаковые.
    Пуков нервно передернулся. До этого он - и это чувствовалась - был все время на взводе, но старался не выдавать себя. Но тут:
    - Я так и знал, так и знал! - почти визжал он. Особенно его, кажется, сбил с толку только что проехавший «Мерседес». - Сусанин. Что с нами будет?! Куда? Куда нам теперь?! 
    Лично я Душанбе не боялся. Однажды мы даже гуляли по улицам, и вполне спокойно, в год, когда тут была самая заварушка. Но здесь почему-то я растерялся. Среди множества моих недостатков есть одно существенное достоинство: я хорошо ориентируюсь. В маленьком городе я быстро соображаю где-что, за пять минут. В большом - за пятнадцать. Для города, в котором я был в четвертый раз, это был настоящий срыв, проруха. Пуков набросился на какого-то одинокого таджика в халате:
    - Дед, гостиница! Ну, скажи... те. Пройти надо!
    Как удивительно быстро они все забыли русский язык. То ли таджик не понимал, то ли не хотел понять. Вообще, как я давно понял, таджики - нация своеобразная. Своеобразие это обусловлено тем, что была когда-то великая таджико-персидская культура, давшая человечеству творения Рудаки, Фирдоуси, Саади, Омара Хайяма, а потом эта цивилизация деградировала под натиском других, диких но воинственных народов. Таджики теперь стали такими же дикими, зато помнят, что когда-то они были гордостью человечества. Почти как и русские. Таджики - самых херовые солдаты на свете, они бегут при первом же выстреле. Но они очень хитрые. Как чечены, только наоборот. Чечены - прирожденные разбойники, а таджики - прирожденные халявщики. При советской власти в Таджикистане не выращивали хлеб - все привозили из других республик - зато это была  супердотационная республика, куда везли, везли, везли... За каким хреном мы держимся за эту нищую страну, мне один умный человек объяснил. Здесь есть урановый рудник. Этим, кажется, все сказано.  
    Постепенно я все-таки стал понимать, что мы действительно идем в верном направлении, просто дорога вначале показалась длинней, чем она есть на самом деле, но Пукова понесло. Он поочередно пристал к пяти или шести прохожим (практически, всем, кто попался на нашем пути) все с теми же нечленораздельными вопросами: «Гостиница...», да «Куда?..» несчастные таджики от него просто убегали. Мои попытки остановить его безумство закончились самыми для меня обидными прозвищами - «Рыжый» и «Веленгурин» (напомню, моя фамилия Веленурин и пусть меня назовут лучше «рыжим» чем ошибутся с одной буквой в фамилии). Наконец, я просто плюнул на Мишу и пошел своим путем. Он, хотя и бросался грязными ругательствами, все равно сучил немного позади, и вот наконец слева показалась эта проклятая гостиница. Правда, Пуков так до конца и не верил, что это действительно она; дело в том, что стемнело, очертания здания терялись во мгле, и мой напарник банально трусил. Наверное, когда-то ему рассказали какие-нибудь страшилки про Душанбе. 
    В гостинице солидный таджик-администратор вначале попытался по советской привычке содрать с нас взятку, мотивируя тем, что якобы мест нет, но наши корочки возымели действие и по паспорту Пукова нас все-таки определили в двухместный номер. 
    Утро окрасило наши взоры дождем. Мы довольно долго торчали в управлении, в пресс-службе, и в конце концов выяснилось, что перевалы закрыты и мы никуда не полетим. Но был и положительный момент: одним бортом с нами летели киногруппа и какая-то комиссия. Последней надо было в Московский срочно, а, значит, следующим утром, если не будет погоды, комиссия поедет по земле, для чего формируется колонна. Киношников почему-то не взяли… Пуков  со вчерашнего вечера со мной не разговаривал, тем не менее, он не был против, когда нам с теми полковниками, которые составляли комиссию, предложили съездить на базар. 
    Базар в Душанбе шумный, цены маленькие и таджики охотно берут наши рубли (как, впрочем, взяли не манаты, а рубли по курсу и в гостинице). Если у нас в России на рынках нищенствуют таджики (точнее, это вовсе не таджики, а таджикские цыгане), так здесь «отъявленными» маргиналами стали русские. Славяне торговали своим жалким скарбом типа рваных ботинок и дырявых чайников в самом дальнем, «блошином» углу базара. Среди более богатых рядов шныряли оборванные блондинистые и курносые пацаны. Один из них пытался залезть ко мне в кофр, но делал он это так неумело, что я запросто схватил его немытую ручонку и сунул в нее десять рублей. Пуков купил себе тюбетейку и повеселел. Больше всего его заинтересовали люди, продающие на углах местный легкий наркотик нос. При советах он был запрещен, а теперь - пожалуйста, хоть зажрись, даже палаточки из фанеры стали строить, на которых неумелой рукой начертано: «НОС». Делают эту гадость, говорят, из птичьего говна, еще добавляют табак и коноплю, и его жуют даже служащие нашей армии (только, конечно, таджикской национальности). Ведь ислам запрещает курение, вот, они и придумали адекватную замену. Не знаю уж насколько каноны ислама среди «юрчиков» строги, но многие таджики одновременно жуют нос и курят.
    Так вот. Пуков купил пакет носа, едва только мы вышли за ворота базара, стал эту пакость жевать. Вокруг собралась целая толпа таджиков, они с интересом наблюдали. И Пукова «повело». С непривычки, конечно. Лично я этот басурманский нос видел много раз, но - ей богу! - мне ни разу не приходило в голову, даже если был сильно выпимши, его жевать. А Пукову пришло сразу. 
    Глазки у него сошлись в кучку, после каждого шага его бросало в сторону и в конце концов он просто сел на тротуар и схватился за голову. Седые аксакалы вокруг откровенно смеялись и живо обсуждали происходящее. Для них это было классное шоу: урус нажевался носа. Я поднял Пукова с асфальта и потащил его к «УАЗику», который нас привез на базар. Миша был явно не в себе и бормотал только: «Чтой-то я, чтой-то я...» В гостинице он завалился спать.
    Наутро он сказал, что у него жутко трещит голова. Ну, хорошо, если с похмелюги - там принял двести грамм и все - а тут мне пришлось искать аптеку. Аптеки не нашли, но какие-то таблетки ему впарили в пресс-службе. Но (как он утверждал) не полегчало. Это, кстати, его и спасло.
    Колонна состояла из одного БТР, «Урала»  и двух «УАЗиков». Нас поместили на заднее сиденье первого «УАЗика», которое на профессиональном жаргоне называется «собачником», где мы сидели согнувшись и лицом друг к другу. Путь предстоял в 300 километров, но нам сказали, что это страшное везение для нас, потому как перевалы откроются не скоро (снова лил дождь, правда, теплый) и других колонн в ближайшие дни не предвидится. Вообще-то я всегда мечтал попасть в центр Памира, в Мургаб, но туда колонны не ходят, к тому же я прекрасно  понял, что с Пуковым глупо «залетать» так далеко. Мургаб расположен где-то на высоте пяти километров, туда обычно ссылают за какую-то провинность, либо если человек неугоден. Сами офицеры-пограничники рассказывали, что нашему, русскому человеку больше года там жить нельзя - «садится» сердце - но, тем не менее, я всегда мечтал туда попасть (как и сейчас, впрочем, не оставляю надежды). Просто посмотреть, ведь дальше Калаи-Хумба (там тоже погранотряд) я не заезжал, даже в Хороге не был. Для нашей конкретной задачи, с учетом Пукова, у которого трое детей, Московский просто был ближе всего. А, впрочем, и там имелись горные заставы, на что я и надеялся. 
    Гиссарскую долину мы оставили быстро (колонны всегда передвигаются на максимально возможной скорости) и за перевалом нас ждал Курган-Тюбе, матерый рассадник ваххабизма, о чем свидетельствовали многочисленные развалины частных домов, встречающихся нам на пути. Здесь «вовчики» мочили «юрчиков» и наоборот, а отражались это на том, что грабили и поджигали дома всех, у кого можно было хоть чем-то поживиться.
    «Вовчики» - это ваххабиты. «Юрчики» - это сторонники коммунистического и одновременно феодального режима, а так же России как силы, поддерживающей их. В данный момент у власти находились юрчики. Это были выходцы из Куляба, так называемый «кулябский клан», и, естественно, наши подкармливали этот режим уже хотя бы потому что обратная сторона сразу же поставила бы вопрос о выводе российских войск. У них, конечно, ничего бы не получилось, однако, смена власти оказалась для наших неприятным моментом, ведь через «Таджик» отмываются крутые бабки и к тому же здесь самый важный вопрос - это вопрос наркомафии, которая (хотя этого еще никто не доказал) напрочь повязана с русскими военными. 
    Наших солдат, кстати, почему-то называют «васьками». 
    Остановка в пути была только одна, на выезде из Курган-Тюбе, у придорожной чайханы. Рядом с чайханой был кишлак, сплошь состоящий из глиняных заборов. Это Восток, здесь каждый дом - крепость, и улицы кишлаков представляют собой пустынные пространства, ограниченные глиняными заборами, очень напоминающие крепостные стены. Пока мы под навесом (опять лил дождь) вкушали только что приготовленный плов, по периметру стояли бойцы охраны с пулеметами. Вид их выражал озабоченность. Когда один из полковников (на самом деле, среди них встречались и подполковники) принес характерно звенящую сумку и предложил нам присоединиться, я не отказался. «Кристалловскую» водку «Завалинка» пили стаканами. Пуков не пил. И не ел. Налили и таджику, который нас обхаживал. Тот не отказался.
    Вечером четверть полковников лежали в санчасти погранотряда под капельницами. Вторая четверть лежала в гостинице и тоже под капельницами. Всего - половина комиссии. Я попал во вторую, здоровую половину. Потому что много выпил водки. Пуков тоже, потому что не ел плов. Это опыт: когда едешь куда-нибудь во враждебный регион, лучше выпей, только знай: пить надо свое, а не местное, этому правилу неуклонно следовали полковники, то есть водку везли из Москвы, только вот, беда, что половина из них оказались то ли язвенниками, то ли трезвенниками. Хотя, знатоки заявили, что это была вовсе не попытка отравления. Плов таджики готовят на хлопковом масле, редкой гадости, которую организм европейца не принимает.
    Утром, после развода, мы толкались в штабе погранотряда. Офицерский состав обсуждал событие, случившееся пять минут назад: таджикские мальчики кинули гранату через забор. Она разорвалась, но близко никого не было, а потому пострадавших не было. Тем не менее, было жутковато. Я уж молчу про Пукова - он продолжал переживать сомнительный «кайф» от носа и отключился от реальности вовсе - ну, а я лично как-то решил не дергаться. Тем более что в гарнизонном магазине было много довольно дешевого нашего, российского пива. Поселили нас (бесплатно) в гостинице, точнее, в однокомнатной квартирке, переделанной под гостиничный номер, и с пивом я вернулся туда. 
    Едва я только вошел, в номер, зазвонил телефон. Нас вызывали. Я схватил Пукова в охапку и рванул опять в штаб. Оказалось командир отряда нас не забыл, он осведомился о здоровье, выслушал наши просьбы (точнее, цель, ради которой мы приехали), поднял телефонную трубку, коротко что-то сказал и вскоре мы неслись по грунтовой дороге, опять в «УАЗике», только на нормальном, заднем сиденье и вез нас подполковник, представившийся Василием Васильевичем. Нас он тоже звал по имени-отчеству. Оказалось, Василий Васильевич - начальник комендатуры, расположенной на базе заставы №6. Василий Васильевич оказался очень хорошим и добрым человеком, с ним на заставе жили жена и дочка, но что больше всего меня удивило, так это то, что он знал наизусть почти все «гарики», четверостишия Игоря Губермана. Он цитировал их по любому поводу и порой очень даже метко. Сам Василий Васильевич, замечу, никакого отношения к еврейской нации не имел. По крайне мере, внешне.
    Я рассказал Василию Васильевичу, как однажды пил виски с Геберманом. Дело было так. Послали меня его снимать, а квартира у него расположена напротив Третьяковки, в писательском доме. Время было пять вечера, но Игорь только-только проснулся, он провел меня на кухню, достал из холодильника бутыль виски, налил себе и предложил мне. В общем мы уговорили полбутылки (он был со страшного похмела), а я его так и сфотографировал с рюмкой и перед бутылкой виски. Василия Васильевича мой рассказ привел в восторг. Наверное, из 6-й заставы дом на Третьяковке смотрелся как Марс.
    Мы прожили на заставе два дня, побывали и в сауне, и на базаре в ближайшем от заставы кишлаке Пархар (мы ходили по рядам, в то время как за нами двигался целый шлейф из примерно сорока любопытных таджиков), а один раз даже попали в гости одному уважаемому бабаю, как нам объяснили, бывшему председателю колхоза, а теперь просто авторитету. Я так понял, что бабай в кишлаке контролирует все - от оборота водки до наркопутей, а, впрочем, я этого не утверждаю. Факт, что пока мы сидели по-турецки на коврах, на обслуживали три жены бабая. Водку разливали по пиалам.
    Я наконец-то смог окончательно плюнуть на Пукова и совершенно не обращал внимания на то, чем он занимается. Кажется, он только сидел и курил. Василий Васильевич обеспечил мне все: я проехался по границе с ДШГ (десантно-штурмовой группой), которая совершала плановый объезд приграничной местности, участвовал в установке мин-ловушек, изучил гнездо гремучей змеи, побывал еще на двух заставах, прогулялся по берегу реки Пяндж и посмотрел в бинокль, как афганцы на той стороне моют в реке золото. Замечу, границу в свое время, еще при царе, провели условно и по обоим берегам все равно живут таджики, но для нас «те» таджики, на левом берегу Пянджа, стали «афганцами». Здесь, в Таджикистане нищета, но там живут еще хуже, и единственным занятие для афганцев кроме переправки опиума через границу остается мытье золота в Пяндже. Намывают они, говорят, по несколько граммов в месяц на семью, однако этого им вполне хватает на жизнь.
    Я даже сделал постановочный снимок на тему «задержание нарушителя». Мне специально вывели недавно задержанного таджика и крутые бойцы на фоне камышей очень красиво заломали его и положили фейсом на гальку. Что делать - в нашей профессии есть кое-какие секреты...
    В общем, все шло хорошо, даже дождь перестал, но не хватало лишь одного. Гор. Люблю я их... Здесь, на 6-й заставе, в наличии имелась лишь громадная долина реки с непрерывно меняющимся руслом (одну из застав даже подмыло) и маленькая цепь холмов на севере. 
    Когда Василий Васильевич вернул нас в погранотряд (на прощание он подарил нам по тюбетейке, для Пукова она стала уже второй - зря покупал), Пуков заперся в гостинице, а я лазил по округе. И тут - о, счастье! - я узнал, что вскоре, буквально через полчаса, должен лететь борт (вертолет МИ-8) на Душанбе. И, что замечательно, с залетом на горные заставы! 
    Пуков вначале упорно сопротивлялся. Он не хотел в горы. Он хотел вернуться так же, как и прибыл сода, по земле. Я бы его на хрен бросил, но держало меня теперь одно: отсутствие паспорта. «Подцепил» он меня, гад... Тем не менее, я силой собрал его манатки и дотащил до вертушки. 
    Из пассажиров с нами летело только трое офицеров. Борт приземлился минут через двадцать, и те трое... просто вытолкали нас наружу, после чего вертолет резко взлетел и исчез за отрогами гор. Я оглянулся: действительно мы попали в горы, только... ага, сообразил я: видно они полетели туда, куда нам, журналистам, нежелательно попадать а нас временно скинули. Один раз я был на 12-й заставе, которую духи разрушили, и догадывался, что место, в котором мы сейчас очутились, скорее всего, 10-я застава, где была такая же комендатура, что и на 6-й. Вокруг царила тишина, маленькое плато, на котором мы стояли, находилось в обрамлении совершенно голых коричневых гор. С одной стороны, чуть пониже, виднелось много боевой техники, с другой, чуть выше, находились строения. Светило солнце. Значит так, заключил я: мне дали какое-то время, чтобы поснимать. Я достал аппарат, совершенно забыл о Пукове.
    - Гена! Нас кинули?
    - Типа того. Ну, ничего, поживем тут с месячишко, может прилетит за нами кто...
    Лучше бы я так не шутил. Пуков взвизгнул, подпрыгнул на месте и стал беспорядочно метаться по площадке:
    - Пропал...Пропал!!! Куда?! Ах, сволочь рыжая!..
    Это конечно, ко мне. Он подумал, что я его подставил. Трое детей - это не шутка. Но ведь я тебя, друг, не заставлял лететь в эту командировку! Захотел пересидеть - да не вышло (я давно понял сверхзадачу Пукова…)? В общем, я вполне научился не обращать на этого неврастеника внимания. Я пошел к технике, возле которой копошились бойцы. Снимать. Я приглядел замечательную пулеметную точку, на которой можно было сделать красивый постановочный кадр. 
    А Пуков побежал наверх. Уже прошло добрых сорок минут, я наснимался вдоволь, и, когда я услышал шум лопастей из-за гор, поспешил на заставу. Забирать напарника. Там была обстановка комнаты для буйных в дурдоме. Пуков рвал и метал, пограничники виновато стояли вокруг него и... молча смотрели на него с сочувствием. Пуков дозванивался до Москвы. До Лубянки. Позывных он не знал, просто кричал по разным коммутаторам, чтобы его соединили с Москвой, с управлением погранвойск. И, что характерно, он почти дозвонился! Точнее, говорил с кем-то, тот не понимал, потому что Миша лепетал про какие-то горы, про то, что он центральная пресса, про то, что все его кинули, про... В общем, когда я его попытался потянуть на вертолетную площадку, он стал отбрыкиваться. Пуков целиком был поглощен вопросом личного спасения.
    Я вернулся к уже вернувшемуся борту, объяснил (хотя, сквозь шум винтов сделать это нелегко) ситуацию и мы с двумя из них пошли снова на гору. От телефонного аппарата мы его оттаскивали втроем. Он ревел как гамадрил на токовище, и все еще пытался объяснить что-то тому, на другом конце провода, что он «из центральной прессы и его кинули». 
    Отдышался он в вертолете минут через пятнадцать. Лишних вопросов попутчикам я не задавал, но куда уж тут скроешь «шило в мешке» если с нами теперь летело не трое а пятеро. Еще двое были солдаты-таджики. У одного из них были перевязаны обе руки (очень аккуратно перевязаны), другой сидел, обхватив лицо руками и постоянно причитал по-своему. У второго точно контузия, заключил я. «Нет, не война. Дурики, не умеют обращаться с боеприпасами» - пояснил один из офицеров. 
    Они просили не снимать. Но я «с пупа», незаметно, это дело снял. Думал я только о том, что - был бы у меня документ - я бы улетел с бортом, а Пукова бы оставил звонить на этой горной заставе звонить, а сам бы улетел, офицерам бы сказал: «Он хочет тут поработать...» Прости, господи, слаб я... Или подл.
    В Душанбе нас ждало разочарование. Ближайший борт на Москву не раньше чем через неделю. Но Пуков был настроен решительно. Он часа два сидел на телефоне - и в конце концов дозвонился до пресс-службы погранвойск. На Лубянку. Там отдали должное распоряжение: занести нас в список на борт сухопутных войск, который должен лететь послезавтра. У погранцов и у 201-й дивизии (армейской группировки) разные командования и армейские борты летают чаще. Кстати, с этим бортом должна была лететь целая журналистская группа, к которой нас и прикрепили. Точнее, отвезли в казармы, где те самые журналисты квасили. Они тоже не были в горах, а работали в Пянджском погранотряде, еще более равнинном, чем в Московском. 
    Мужики (телегруппа, несколько пишущих и три фотографа, которых я не знал) имели помятый вид и, судя по всему, им не слишком повезло. Как с погодой, так и с фактурой. Видно было, что двое из журналистов явно находились в состоянии запоя. Казарма была поделена на две половины. В одной квасили журналисты, в другой сержанты дрессировали (в армейском жаргоне есть более сильное слово, но все-таки мы - в какой-то мере - последователи великой и целомудренной русской литературы а потому оставим резкие выражения...) молодое таджикское поколение солдат. Представьте себе: в шесть утра в одной половине вскакивают и одеваются за 45 секунд бойцы, в другой - дрыхнут богатырским сном, испуская нехороший дух перегара, русские журналисты. Чушь, абсурд, Но это было.
    Два дня пролетели быстро. Пуков лежал на койке и курил (таджикские воины каждые пять минут подметали пол по нашими койками, хотя, на самом деле они это делали, чтобы подобрать бычки), я гулял по окрестностям военской части. Это был пригород Душанбе, больше похожий на гигантский кишлак, очень грязный, но какой-то, черт возьми, милый, камерный. Некоторые русские деревни очень даже похожи на таджикские кишлаки. Таджикские дети повально занимались сбором хвороста в полях, на которых наверное раньше рос хлопок. Один раз я даже забрел на русское кладбище. Там как раз были похороны. Я стоял в сторонке и наблюдал за бедно одетыми русскими (откровенно говоря, после недели командировки я тоже не мог похвастать чистотой своей одежды). Меньше недели назад на Душанбинском базаре я спрашивал у бедных русских, торгующих на блошином рынке, не хотят ли они уехать, на что они отвечали: «А кто нас ждет?..» Гроб привезли в кузове обшарпанного «ЗИЛа» и выглядело все по меньше мере убого. 
    Борт, на который, кроме нас, журналистов, погрузили больше ста военных, некоторых с женами и даже детьми, взлетел, как и было определено заранее, в восемь утра, и мы уже предвкушали скорою встречу с нашей «немытой» но кажущейся тако-о-о-ой родной Россией. Более родной, чем неделю назад.
    Но через полчаса мы почувствовали удар о землю - и моторы самолета стали глохнуть. Открылась калитка, и в нее просунулось славянское лицо:
    - Мужики, кому нужна водка? Только быстро, а то скоро здесь будет ГКБ Туркмении. Они запрещают торговлю...
    Водку, конечно, купили и первыми стали выходить в калитку летчики, нам же было сообщено:
    - Прилетели. Это Мары, Туркменистан. Москва не принимает. У них обледенение полосы...
    - А когда полетим?
    - А х... его знает...
    Когда настал мой черед вылезать в калитку, передо мной открылся пейзаж: голое, ровное-ровное поле, и метрах в ста - верблюды. Много верблюдов. Некоторые наши пассажиры уже фотографировались среди них. 
    Мне, честно говоря, уже было не до фотографии, потому что в мыслях я был уже дома, среди семьи. Не хотелось ни пить, ни курить, ни есть. Вообще, все по фигу было только военным, и я знал, почему: их отпуск исчислялся с момента приезда до места и дорога вычиталась из их службы. Другие журналисты были такими же мрачными, как и я. Все до единого мои коллеги отказались от поездки в город, где, говорили есть замечательный золотой памятник Туркменбаши. Мы просто боялись, что борт улетит без нас, хотя, летчики уверяли, что это случится не ранее чем завтра.
    Я слонялся в одиночестве в окрестностях аэродрома (погода была пасмурная, но довольно теплая и не дождливая), причем, так, чтобы наш самолет на исчезал из поля зрения. Что делал Пуков, я не знал. Еще в Душанбе он мне заявил, что я его достал, подставил и вообще сволочь и гад. Я в очередной раз плюнул (в переносном смысле) на него.
    Мы находились на авиабазе, раньше, как нам сказали, здесь стоял авиаполк, но теперь самолетов не было видно, правда, опять же рассказали нам, четыре истребителя все же здесь есть, и четыре летчика со всего бывшего полка поддерживают их боеготовность  - исключительно для того, чтобы в праздник пролететь над Туркменбаши и продемонстрировать мощь Туркменской авиации. День пролетел быстро и спать нас определили в спортзале на матах, под верблюжьими одеялами. 
    Следующий день пролетел так же, на виду у одинокого самолета, и, едва мы только опять собирались ложиться на маты, поступила команда садиться на борт. Мы не верили, что это не шутка…

Отроки менюшские

    Когда городской человек пишет о деревне, получается полная фигня. Я называю это «зоопарком». Почему? А потому что городская фифочка или пижон с мобилой наизготовку приезжает в деревню, чтобы подивиться и приколоться. Типа как в зоопарк или кунсткамеру. Большинство журналистов (даже не подавляющее, а удручающее большинство) «варятся» в котле мегаполиса, считая именно свою жизнь настоящей, полной. В то время как жители деревень, как впрочем и обитатели небольших городков и даже крупных поселков, думают иначе. Из глубинки хорошо заметна искусственность, надуманность городской жизни. Если кто хочет оспорить сей тезис - обращайтесь к «Царь-рыбе» Виктора Петровича Астафьева. Да и вообще к мировой литературе. 
    Но не надо забывать выражение, кажется, Кропоткина: «идиотизм сельской жизни», придуманный им еще в позапрошлом веке. Деревенское существование вполне по плечу дебилу, но, с другой стороны, дебил и в городе не пропадет. Но ему в городе будет сложнее – и знаете, почему? В большом селении человек зачастую оказывается наедине с самим собой. В деревни всякий дурачок на учете и он жалеем. Люди деревенские знают простую истину: один блаженный деревню спасает. А город вообще не спасет никто. А в сущности вся прелесть спора о преимуществах двух видов существования заключается в том, что в них нет места компромиссу. 
    Как бы то ни было, возникает конфликт между видением «отсюда» и взглядом «оттуда». Практически каждая публикация в нашей «Настоящей жизни», посвященная провинции, вызывает крайне негативные отклики. Я недавно понял, почему. Именно потому, что у нас наблюдается взгляд «посетителя зоопарка». Сверху вниз. Это очень обидно для людей, некоторые проглатывают, а некоторые возмущаются и даже брызжут слюной. Я что заметил: приезжаешь куда-нибудь в Урюпинск или в Нерехту и слышишь: «Вот, были у нас тут коллеги из такого-то издания, мы их обхаживали, а они о нас гадость написали...» Приходится оправдываться, хотя ты лично в этой гадости не виноват. Точнее, пока не виноват, потому что неизвестно, что твой пишущий напишет, кого оскорбит... 
    Так вот о деревне. Познакомился с жизнью деревни я довольно поздно. Время, которое выпало на мою тогдашнюю молодость (я и сейчас считаю себя молодым, только «молодость» моя ныне стала более, что ли, зрелая) было сложным и непонятным. Я работал в одном НИИ, которое более точно называлось ВНИИКИ (что, по идее, должно было в нужной степени засекретить смысл деятельности учреждения, который, кажется, не до конца был ясен самим сотрудникам).
    Как самый малоценный член научного сообщества, все летние месяцы я проводил в подшефном совхозе имени XXII съезда, который вольно раскинул свои сельскохозяйственные орудия  по скудным полям близ города Волоколамска. Жили мы, т.н. «шефы» в стареньком купеческом домике в деревне Княжево, и в нашем маргинальном сообществе имелись историк, поэт, бизнесмен, книгоиздатель и я, фотожурналист. Все это ждало нас в будущем, а пока мы были всего лишь «мясом» для помощи передовому сельскому хозяйству. С утра мы занимались сельскохозяйственными работами, по мере интеллигентских сил помогая аборигенам, которые и в то относительно благополучное для советской деревни время уделяли релаксирующему действию спиртного гораздо больше времени, чем аграрному труду.
    Обычно нас ставили на самые тупые работы, типа картошку гнилую из гуртов выбирать. А тут призвали на месяц и говорят: «Ребята, по четыре тонны накосите и можете гулять!» Ну, кто знал тогда, что четыре тонны - это четыре огро-о-омных стога... 
    Взялись лихо. Когда половина кос были удачно поломаны, ясно стало, что этими инструментами надо уметь владеть. В первую очередь необходимо постоянно прижимать «пятку» косы к земле, чтобы трава срезалась ровнехонько под корень. Это не так просто делать - надо стараться двигаться по специфической траектории, иначе коса будет постоянно вгрызаться в землю. К тому же руки уставали настолько, что через час пошевелить конечностями безболезненно было затруднительно.
    В общем, первые четыре утра стали одними из самых черных в моей биографии. К вечеру мы представляли собой безрадостное зрелище - полутрупы, к тому же места живого на открытых частях туловищ от укусов всяких насекомых не было. Ох, и любят они потные мужицкие тела... А потные бабские – любят втройне! На пятый день я совершил первое значительное открытие: оказывается, косу двигать надо не руками,  а всем туловищем сразу. Тогда и руки не устают, и она сама ровно идет. Замечу, что прекрасно «работает» талия (глядя сейчас на свой животик, с завистью вспоминаю те дни: кажется, тогда я сократил его сантиметров на двадцать). В первый раз я обедал, поднимал руку с ложкой, - и у меня ничего не болело. 
    Следующая проблема началась с дождями. С болью мы вглядывались в небо, когда очередная туча начинала заволакивать небо. Нужно было бежать скидывать сено в копны, а, если учесть, что нам выделили далеко не самые лучшие лужайки в дальних уголках леса, бегать приходилось помногу. Но и с этим справились - свозили сено на поляну возле нашей избушки и сушили там. Несколько девчат, что были с нами, выучились лихо его «гортать». Стога росли. 
    Утренняя роса... Все спит еще. По долам стелется маслянистый туман, ты ныряешь в его прохладу - и облачка стыдливо разбегаются, обнажая тяжелую зелень, усыпанную жемчугом. Один раз коса моя наткнулась... на малюсеньких розовых существ, сбившихся в кучку. Глаз у них не было и они жалобно так пищали... я понял, что это крысиное гнездо и рука моя не решилась тронуть крысят - так и оставил нетронутым их островок. Коса ходит уже на «автопилоте», голова же занята разнообразными мыслями. В частности, уже и о женщинах есть силы задуматься. Замечаешь, что одна из них подолгу задерживает свой взор на твоих спорых движениях, а оглянешься - стыдливо отводит глаза... Чувствуется, что Она слегка взволнована. Платье очерчивает упругое тело, упрямые волосы выбиваются из-под косынки... 
    Дневные гуляния, ночные купания - делу это уже не мешает, а, может.. и помогает даже? И приходит второе открытие. Оказывается, сено - не просто корм для скотины. Это еще и корм для нашего воображения. Что может быть сладостнее пьянящего запаха только что срезанных трав и цветов? Кажется, надо быть великим святым, что бы устоять перед позывами, казалось бы, банального - кучей умирающих растений... Да что я говорю! Ведь все знают, что нет в деревне ничего романтичнее банального сеновала - и в русском языке, однако, слово «сеновал» стало почти синонимом слову «любовь»...
    По четыре тонны «на нос» мы, конечно, не сдали. Где-то по две получилось. За тонну нам тогда заплатили по шестнадцать «ре», которые мы удачно в тот же вечер пропили и проели. Тогда, конечно, меня занимали другие мысли. В частности, не понимал я, какого хрена я - городской житель - должен помогать этой дребаной деревне? Лишь сейчас я начинаю догадываться, что были это одни из лучших дней моей жизни...  
    Очень скоро сенокосная жизнь стала для меня кайфом. А ближе к вечеру я пробегал обычные для себя пять километров (тогда я занимался спортом), крутил легкие «амуры», читал книги, собирал грибы. А, когда наступала ночь, с девушкой по имени Тина мы ходили купаться в Рузском водохранилище. И не подумайте: никакой «клубнички»! Она была замужем (правда, я бел неженат) и я ни в коей мере не претендовал ни на что такое. Просто мы любили плавать под звездами. Романтики, наверное. Плюс одной ей было страшно ходить эти два километра от купеческого домика до воды в полной темноте (ночи стояли безлунные). 
    Дорогу мы знали настолько, что могли вполне уверенно передвигаться в темноте. Мы плавали около получаса, переодевались рядышком (все равно было темно) и шли назад. Так продолжалось около двух недель. 
    Однажды, когда мы с Тиной вышли из водохранилища, вдруг замерли. Привычной тишины будто не бывало: все вокруг было буквально наполнено монотонным, ни на что не похожим гудением. Вы будете смеяться, но первая реакция была такая: инопланетяне! Может быть, вы забыли, но тогда, на исходе советской власти, всякая уфологическая чертовщина была в моде.
    - Нас сейчас заберут! - патетически воскликнула Тина. Жутковато (скажу откровенно) было и мне, ведь темнота, как известно, усугубляет панические настроения. Тем не менее, я сделал несколько шагов по берегу - и вдруг нога моя уткнулась во что-то острое и... движущееся! Я взвизгнул от боли и пытался побежать, но опять укололся. Два прыжка в сторону - и снова боль! Я сел... но тут же подскочил, наверное, метра на два в высоту. И гудение вокруг стало походить на начинающееся безумие. Но тут...
    Вдруг, совершенно неожиданно, взошла Луна. Контраст с темнотой был настолько высок, что стало видно почти как днем. Картина, которая предстала передо мной, была такова: по колено в воде закрыв лицо руками стоит Тина. А берег, да и луг, спускающийся к берегу, был буквально усеян... ежами. Их было десятки, сотни, хотя, может быть человеческое восприятие склонно приумножать. И звук, который нас испугал поначалу, просто-напросто состоял из частого дыхания ежиков. Мы, как были, мокрые пошли через странное ежиное собрание. Большинство из ежей сгруппировались парами и не сразу мы поняли, что они занимаются любовью! Причем, ни одна из особей на нас совершенно не обращала внимания...  
    Почему я вспомнил именно этот случай? Точно не знаю сам. Возможно потому, что наша жизнь во многом состоит из упущенных возможностей. Или потому, что за 15 лет я разучился плавать под звездами. Или потому что когда-то у нас было много всего, даже ежей... 
    Нет. Дело не в этом. Тогда я был «мясом» для сельского хозяйства. Теперь же я фотожурналист, и, возможно (по крайней мере я надеюсь) кому-то моя работа приносит пользу. А друзья мои из «мяса» превратились в историка, поэта, бизнесмена и книгоиздателя. Поэт, правда, спился.
    …Менюша - древня парадоксальная. Она находится в относительной близости от Великого Новгорода (туда ходит даже не междугородный автобус, а пригородный), но это - просто каноническая глубинка. Мало того того, что несколько лет назад здесь ликвидирован колхоз и люди брошены на самопрокорм; в город на заработки нет возможно ехать, ибо дорога слишком дорога… да к тому же пригородный автобус» едет в одну сторону два часа.  Раздали людям их паи и сказали: «Каждый спасается в одиночку. Дерзайте...» Те, кто был колхозным начальством, поимели технику, рядовым достался хрен с маслом. Чем люди живут?
    Лесом живут. Производят самовольную вырубку, а так же собирают грибы и клюкву. «Клюквенный» мотив здесь превалирует. Собирают ее и осенью, и весной (промороженная - она даже лучше) и делают из нее все, вплоть до самогона, который здесь тыворят очень качественный, с двойным перегоном. Для нас даже его однажды подожгли, чтобы продемонстрировать его крепость. Горел красноватый клюквенный самогон весело, даже пришлось задуть, так как мы побоялись, что огонь перекинется на занавески.
    Пуков хоть и не пил тогда, но курил (я к тому времени бросил) и к нашей сакральной цели идти отказался. Сослался на слабое сердце. Он к тому времени уже увлекся иконами и вместо того, чтобы работать, шнырял по деревне (а она по своим габаритам немаленькая: главная и одновременно единственная улица тянется километра на три) в поисках «раритетов». Для чего это ему нужно было - я тогда не знал, но потом я понял: ему просто тупо нравилось сидеть дома в окружении икон. Это его «озарение» произошло случайно, в Нижнем Новгороде. Тогда мы возвращались со Светлояра. До поезда оставалось много времени и мы лазили по городу и заглянули в «Антиквар», где на полках стояли иконы. Одна из них, вся изъеденная червями, стоила всего 150 рублей. Она и стала его первым приобретением. Потом, видно, это дело его затянуло, и через год он смело мог прийти в кабинет нашего гендиректора (она распоряжается финансами) Марьи Петровны, доброй и сердобольной тетушки, и заявить: «Мне нечем кормить детей. Дайте денег...» Она давала - и Пуков радостно бежал покупать заказанную у барыги икону, потому как к тому времени вокруг него, как и любого другого богатенького лоха, как рой, вился целый клан иконной мафии. Позже иконы отомстили Пукову, но об этом - в другой раз.
    Перед началом рассказа об удивительном озере и о странном чуде я все-таки хотел бы поделиться двумя своими «менюшскими» наблюдениями. Первое - скверное. В деревню поместили районный детский дом. Из-за того, что жизнь в деревне, мягко говоря, «не очень», рожать здесь почти перестали, и местная школа оказалась ненужной. Но осталось школьное здание, вполне приличное, и в него решили переместить сирот. Начальство довольно, преподаватели довольны, потому что у них осталась работа, а вот детей как-то забыли спросить, желают ли они жить в медвежьем углу. Воздух, тишина и все прочее - это для старичков наверное хорошо, а вот детишкам надо другое. Вот и слоняются они целыми днями вдоль и поперек деревни, не зная, чем заняться. Некоторые начинают подумывать о «воле», представление о коей здесь, среди болот, стало несколько фантастическим и слишком ярким. Вот будет весело, когда повзрослевшие сироты вырвутся наконец на «волю»!
    Наблюдение второе еще скверней. Деревню «держит» один мужичек, мой тезка Гена. «Держит» - это значит, что он обладает здесь немалой властью. Гена - прожженный зек, мелкий бандюга, имеющий три или четыре ходки на зону, и все за пакостные какие-то делишки типа воровства. Так вот, власть егойная заключается в том, что он умеет пользоваться... спичками. Он не терпит, когда на него косо смотрят, а всякие замечания по поводу своего поведения и образа жизни (Гена не выходит из «клюквенного» запоя) он рассматривает как сигнал к действию. Ночью дом человека, который смел возражать Гене, неожиданно загорается. За последний год число таких домов составило четыре. Все знают, чья это работа, но в милицию никто не заявляет, думают, что Гена прознает о том, кто именно заявил – и последует очередное умелое применение спичек. Вообще такой маразматический факт прежде всего говорит о слабости власти и о недоверии к ней со стороны граждан, но тема эта много раз обсасывается по телевизору, а потому сейчас не будем ее развивать. В такой ситуации наверное остается только один метод: грохнуть на фиг этого подонка. Но кто решиться? Кстати, в общемировом смысле такая коллизия называется «террором». В мире до сих пор не знают, как бороться с этой напастью, а что там - маленькая Менюша? 
    Ну, поворчали, а теперь вперед, к святыне!
    Если бы я, дурак, знал, что путь будет таким тяжелым! Проселок до деревни Старое Веретье, дальше, за околицей, оборачивается едва заметной среди буйных трав тропинкой. Тропинка ныряет в кусты, переходит в канаву, потом пригорок, а за ним... Нет, не могу вспоминать без содрогания... Может быть, местным и легко топать  несколько километров по сплошному болоту, но мне это топание через трясину, когда под ногами только: «хлюп, хлюп, хлюп...», показалось просто адским испытанием. Плюс ко всему - вчерашняя доза клюквенного самогону... Меня поддерживало только то, что рядом со мной тот же путь проделывали пожилые люди, которым, наверное, было гораздо тяжелее, чем мне. К тому же они знали, на что идут, а я еще нет.
    Глава администрации Менюши, чудесная русская женщина Марья Гусева одолжила сапоги, достающие до колен, которые уже на первых болотных метрах нахлебались воды. Нет, по колено проваливался я не так часто — были и относительно «сухие» места, там ноги погружались лишь по щиколотку, но перед каждым шагом приходилось вытягивать ногу из трясины, и вскоре сердце мое стучало, как машина для забивания свай, чувствовалось, как по спине прохладными потоками стекает пот. Странным казалось то, что на болоте нет ни одного комара, да и змеи тоже не встретились ни разу.
    Озеро, как обычно и бывает в такие поэтические моменты, открылось внезапно. Конечно, перед тем как сюда приехать, я представлял себе убийственную пошлость Светлояра, обилие туристов и выпивки, но здесь все вышло наоборот. Сквозь кусты оно выглядело каким-то серым, угрюмым. Но когда заросли расступились, водная гладь приобрела бирюзовый оттенок. Оно оказалось небольшим, не больше километра в диаметре. Ветра над ним совершенно не было, и ни одна волна не колебала его гладь. Тишина... Потом, уже в середине дня, я понял, что мне несказанно повезло в том, что я успел подойти к озеру вместе с первой группой паломников. Иначе я никогда не узнал бы, что такое благодать. Мне показалось, что то, что испытал я на берегу Менюшского озера (да и мои попутчики тоже стояли затаив дыхание...), очень напоминало это мистическое состояние... Мы разделись, кинули одежду на кочки (туда хоть одежду можно бросить) и подошли к самой его границе. После ледяной топи, буквально обжигавшей ноги, вода в самом озере неожиданно обволокла теплом. Первыми прыгнули мои спутники. И мне показалось на мгновение, что ЕМУ нанесена страшная, болезненная рана. И легкий вздох из-под моих ног, пронесшись над зеркалом озера, улетел к горизонту. Через мгновение прыгнул и я...
    По-настоящему волшебным Святое озеро считается только один день в году. Каждый, сумевший пройти к нему, просто обязан в нем искупаться — таков многовековой обычай. Ну вот, подумали, наверное, вы, опять язычество. Да и неправда все это, наверное... Но штука в том, что праздник озера — православная традиция, и она давно уже освящена Отцами церкви. 
    В 7000 году от сотворения мира (в 1492 году от Р.Х.) здесь произошел загадочный инцидент. К сожалению, письменных источников о случившемся не сохранилось, и сведения, сохраняемые в устных сказаниях, несколько противоречивы, однако общую картину из них можно сложить. Два мальчика, пятилетний Ванюша и трехлетний Яшка, сыновья крестьян Исидора и Варвары, играли на окраине деревни. И старший из братьев случайно убил младшего. Альтернативное предание настаивает, что накануне Исидор зарезал барана и повез его продавать. Ванюша играючи представил, что Яшка будто бы баран — и полоснул братика ножом. Удар был смертельным. Ваня со страху спрятался в печку, да еще затолкал туда трупик братца, и тут как назло пришла мать и затопила ее. Мальчик, боясь расправы, голоса не подал, и тела детишек сгорели до косточек.
    Есть и третье предание: младший из братьев случайно утонул в речке Менюше, а старший, испугавшись, что его обвинят, залез в печь. Некоторые «знатоки-сказители» считают, что в печку залезли, играя, оба. Как бы то ни было, на следующий день, 25 июля по старому стилю, тела двух мальчиков, чистые и будто бы не тронутые огнем и тленом, всплыли в озере, которое называлось Каменным. Одни говорят, мальчики были в гробиках, другие — без. Их случайно (правда, жизнь показывает, что ничего случайного не бывает) обнаружили охотники; они принесли тела мальчиков родителям и те похоронили их. Место их первоначального захоронения (деревня, где они жили, называется Верхний Прихон) до сих пор почитается и там имеется колодец с чудотворной водой.
    Спустя недолгое время через описываемые места проходил из Пскова в Новгород монах, имя которого не сохранилось. Он прилег отдохнуть на опушке леса и ему был голос свыше: «Не ходи дальше, останься здесь, найди могилку отроков Иоанна и Иакова, перенеси к озеру и часовню поставь». Монах так и поступил, только пещеру для отроков он выкопал в нескольких верстах от озера, так как сплошная заболоченность вокруг него не позволяла что-либо там построить. Монах возвел над могилкой часовню, вокруг которой вскоре вырос монастырь, просуществовавший лет эдак 400 и упраздненный лишь в 1764 году «за отсутствием доходов». Но сельский приход в деревне Менюша остался, и в 1841 году завершено было строительство Троицкого храма, для этой местности - колоссального сооружения. Точно неизвестно, когда озеро стало называться Святым (или Менюшским – у него два имени), но есть множество свидетельств, что еще триста и даже пятьсот лет назад в Иванов день в нему стекалось огромное число паломников.
    Советский период нашей истории отмечен довольно редким проявлением жизнестойкости народного православия. Первое, что попытались сделать большевики, — вскрыть могилку. Как только плиту удалось подцепить и она сдвинулась с места, пещера стала стремительно наполняться водой, и «исследователям» пришлось срочно драпать наверх. Вода тут же ушла, и с тех пор никто уже не пытался нарушить покой отроков.
    Иоанн и Иаков канонизированы Православной церковью, так что упоминание о них вы можете найти в жизнеописаниях русских святых. В большинстве менюшских домов иконы с изображением отроков висят на самом почетном месте. Пуков конечно пытался поиметь такую икону, но здесь ему «не выгорело». Он только зло скрипел зубами и надеялся у какого-то местного пьянчужки выцыганить другую «доску». Глупец! Он не знал, что те, кто пьет, давно все святое пропили, а те, кто пока держится, не пустит к святому ни Пукова, ни пьяниц (ежели те попытаются, например, икону украсть). 
    Глава Менюши сводила нас к старенькой бабушке, Антонине Ивановне Андриановой, 1913 года рождения, которая рассказала, что тут творилось во времена, когда она «была помоложе и пошустрее»: 
    — ...Времена нынче худые, колхоз наш развалился, живем только клюквой. Сама я всю жизнь проработала и дояркой, и овчаркой, и курятницей — куда торнут. А все одно на озеро ходили всегда. Раньше и крестный ход был на озеро, а дорога туда была получше. Я ходила пока вот ноги ходили. Народу было!.. По двенадцать подвод у каждого двора стояло, и родственников, и знакомых, и чужих приносило. Обязательно к Иванову дню пироги пекли, с рыбой, да у нас и сейчас все пекут. На озере две купальни было — мужская и женская — и купались обязательно голые. И оставляли часть одежды с больного места. Очень много одежды всегда плавало. Рассказывали, девочка одна слепая исцелилась. Пока подъезжала от Старого Веретья к Менюше, сначала солнце увидела, потом спину лошади, а в церкви уже — все! Давали завет: если поможет — то еще приезжали. А когда была борьба с религией — не пускали нас. Солярку в озеро выливали! Или сидит милиция: «Куда идете?» А толпа большая: «Посмотреть». — «Вернитесь, граждане!» Кто постарше, в разговоры не вступают, в деревне-то власть — это власть, а кто помоложе: «Вы что, запрещаете нам ходить?» А что они сделают? Смех: агитбригады у Веретья сажали с гитарами — отговаривать... Троицкий храм был красивейшим на всю округу. Такой был красивый, цветущий, весь в золоте. Купол — голубой, и по нему — цветы золотые...
    Купол давно обрушился. Теперь в храме над прихожанами сияет голубое небо, а если погода портится, с высоты на пол перед алтарем сыплет дождь. На крыше дети-сироты собирают… землянику. За десятилетия забвения там вырос целый лесок, который лишь недавно выкорчевали. До несчастья на куполе селилось семейство аистов — птицы теперь переселились на водонапорную башню. И еще, что особенно удивительно, на посетителей Троицкого храма сверху одно вренмя капал... мед! Оказывается, в шпиле колокольни жили пчелы. Но и они вынуждены были ретироваться: шпиль снесло ураганом...
    В пещерке, точнее, подвальном помещении под храмом, где упокоились менюшские отроки, пока все цело. Местные жители, как могут, ухаживают за святыней, но их сил хватает лишь на пещерку, храм отдан на съедение времени. В день, когда мы приехали в деревню, в церкви и пещерке прибирались детдомовцы (ох, они, сироты, - прямо-таки как какая-то каинова печать для деревни - они везде...). Для реставрации нужны средства, а где их взять в местности, где колхоз ликвидирован, люди брошены на «единоличный прокорм»? Всего в Менюше, Старом и Горном Веретье, принадлежащих одному сельсовету, проживает около 400 человек и абсолютное большинство из них — пенсионеры. За год здесь регистрируется 15 смертей, 1-2 рождения и с 84-го года не было ни одной свадьбы. Они надеются, что кто-то сможет помочь сохранению их святыни - Троицкого храма - но, наверное, сейчас у каждого человека ворох других забот и кому есть дело до каких-то, пусть и святых, мальчиков?
    ...Накупавшись вдоволь, я двинулся назад уже в одиночку, будто не чувствуя усталости. Ноги, хоть и утопали все так же в трясине, несли как какое-то автономное транспортное средство, будто кто-то перетаскивал из за меня. Хоть я совершенно не спешил, все равно дошел до суши за тридцать пять минут, а ведь туда, к озеру я тащился около часа. Наверное, думал я, в том, что путь нелегок, есть смысл, может быть, заложенный свыше. Своеобразное испытание. От Старого Веретья я повернул налево: проселок был настолько прям, что линия дороги упиралась аккурат в Троицкий храм в Менюше, хоть и расстояние между деревнями - целых четыре километра. 
    В этот день я еще раз ходил к волшебному озеру, уже после праздничной службы. Службы была красивая и дождь сверху в храме не лил потому что была замечательная солнечная погода. Народу у озера было, в отличие от раннего утра, множество. Люди купались, срывали прекрасные лилии (они обладают удивительным свойством: в воде они закрыты, но в человеческой руке раскрываются буквально на глазах), набирали в бутылки воду, которая считается целебной. Подумалось: неужели все это наяву, все как-то походит на сон...
    Единственное, что немного портило картину - это большое количество брошенной одежды. По обычаю, паломники и сейчас оставляют ту часть одежды, которая покрывает больные места. Все-таки трусы и лифчики в болоте - это уже не одежда, а мусор. 
    …Ну, а когда я вторично вернулся с озера, то пошел по адресочку, который мне указала добрая Марья. В одном из домов в деревне Горное Веретье должны жить... отроки Иван и Яков. Хозяев дома не оказалось, скорее всего, они пошли на озеро, и я пошел за околицу, в луг, и целый час там провалялся в траве, отдохнул и, кстати, высушил одежду и даже внутренности сапог. 
    Первое, что я увидел в стареньком, но крепком доме - это была колыбель. В любом уважающем себя музее можно увидеть этот «предмет старого крестьянского быта», но колыбель как предмет «нового быта», да еще и с ребенком внутри, я увидел впервые. Хозяева, Николай и Татьяна Мануриковы, - простые работяги от сохи, крестьяне, и они не любят всяческих «подарков» городской цивилизации. Ну, чего хорошего в коляске? Они давно ее забросили на чердак уже после того, как у них родился второй ребенок. Всего у них теперь трое детей и старшие из них, Иван и Таисия,  по очереди, а то и вместе «зыбают», то есть, качают в колыбели своего братика Яшку. 
    Николай помнит себя, когда он сам качался в этой же самой колыбели. Да и мама его, Валентина Ивановна, тоже была ее «жительницей». А всего колыбели этой ни много, ни мало - восемьдесят лет. Недавно Николай подбил слегка отломавшийся угол - и теперь зыбка, как новенькая, колышется себе на очепе (длинной деревянной жерди), бесшумно и мягко. Мануриковы абсолютно убежденно заявили, что дети в старинном этом устройстве спят гораздо лучше и вырастают они более спокойными, степенными, что ли. Эту же самую степенность я приметил во всей этой простой крестьянской (и непьющей!) семье.
    ...А Ванюшу с Яшкой родители назвали в честь святых менюшских отроков. Двухлетнего «Иакова» прибегают «зыбить» соседние девчонки, им тоже интересно.
    На вопрос - как жизнь? - Яшка из своей любимой колыбельки весело крикнул: «Холосо!» 
    А вечером бабушка поет мальчику старинные колыбельные песни, такую, к примеру:
    ...Баю-баю, надо спать,
    Вот придут тебя качать: 
    Поди конь, успокой, 
    Приди щука, убаюкай,
    Приди сом, дай мне сон,
     Приди, несушка дай подушку.
    Все придут тебя качать, 
    Будет Яша засыпать...
    - ...Холосо-о-о-о!
    
Шашлыкоград
    
    Началась командировка с незначительного инцидента. Мы с Пуковым сели в «люксовский вагон», но в разные купе. По всем приметам на противоположном от меня месте должен был находиться пассажир, но его не было. Через два купе от моего кипела пьянка и я понял, что он там. Я спокойно допил свое пиво и улегся спать. Но в два часа ночи распахнулась дверь и мой сосед включил верхний свет. Он стал шумно, то и дело отрыгивая, копаться в своем хозяйстве. Я попросил его выключить верхний свет, но он меня будто не слушал, после чего я, применив словосочетание «старый мудак» (он действительно был немолод, толст и сильно пьян), выключил-таки верхний свет и включил лампочку у его изголовья. 
    Сосед побежал «стучать» проводнице, что типа его сейчас оскорбили. Через некоторое время пришел наряд милиции. Что характерно, пристали менты именно к нему, стали проверять у этого старого мудака документы - ведь я вроде как спал (точнее, если честно, притворялся, что дрыхну), а от этого борова разило как от грузчика и вел он себя сильно неспокойно.
    Утром он выглядел кровно обиженным, и по тому, как некоторые другие мужички их других купе перед ним пресмыкались, я понял, что этот гражданин - какой-то средний мордовский чиновник, и возглавляет он группу еще более мелких чиновников. Судя по всему, он привык себя чувствовать хозяином. Видимо он поделился произошедшим с подчиненными, и те его униженно успокаивали, посматривая в мою сторону гневно и одновременно испуганно. Если исходить из диспозиции, я вышел победителем, но почему-то я до сих пор не чувствую, что добился сатисфакции и откровенно жалею о том, что на прощание я ему не сказал: «Тупой мордовский чиновник». Почему? Да потому что потом я видел столько тупых мордовских чиновников, что не приведи Господь! В той же Зубовой поляне их - сколько угодно. Это отражается на всем, начиная от «веерного отключения» электричества, из-за чего по вечерам половина поселка погружается во тьму, и заканчивая ассортиментом местных магазинов: вроде бы капитализм у нас, а в них - шаром покати, и водка только одного типа - мордовского, скверного производства. В общем, не капитализм тут, а феодализм в самой своей уродливой красе. Единственное, что хорошо - нас, журналистов, боялись трогать, но в глазах районных чиновников явно прочитывалось желание избавиться от нашего брата поскорее.
    Когда по молодости я трудился в совхозе имени XXII съезда, самое отдаленное его отделение, в тупиковой деревне Княжево называлось среди местных «ё...й Мордовией». Тогда я не знал, почему. Теперь знаю. 
    Цель нашей командировки была проста. Мы узнали, что в Мордовии есть село, которое весьма успешно живет трассой. Пуков утверждал, что другого такого населенного пункта нет не только в России, но и на всей планете Земля. На протяжении трех километров трасса, пролегающая через село с названием Умет, буквально усеяна разнообразными кафе, харчевнями, бунгало, чайханами, трактирами и прочими пунктами питания. А, для желающих здесь имеются и дорожные бордели.
    Кто-то мне сказал, что переводе с мордовского «умёт» означает: «скрытое место», хотя на самом деле оказалось, что поселок буквально «нанизан» на одну из самых грузонапряженных шоссейных дорог России, и ничего «скрытого» здесь не найдешь. И даже наоборот: на каждом метре дороги надписи, щиты, плакаты призывают остановиться, посмотреть, попробовать...  
    Но наше знакомство с Умётом началось не с автодороги, а с местной железнодорожной станции, носящей название «Теплый стан». Со стороны станции поселок скорее напоминает захудалый леспромхоз: потемневшие избы, какие-то бараки, уродливые заборы.  К тому же на станции случилась встреча, надолго определившая мое личное отношение к Умёту (справедливости ради замечу, что впоследствии я здесь испытывал только положительные эмоции).
    Когда электричка, поднимая снежную пыль, уползла в перспективу, впритык к рельсе, прямо на шпалах мы увидели... человеческое тело. Оно не шевелилось. И руки у лежащего были вывернуты как-то неестественно «Ну все, - прикинул я, - сшибло, наверное, мирянина и теперь идти на станцию, чтоб сообщили, куда надо... Теперь мы свидетели, менты замучают. А ведь мы для другого приехали, черт подери...» Пуков явно думал так же, потому что предложил скорее двигаться дальше, но я все-таки подошел к вероятному трупу вплотную, так как была надежда, что человек еще жив. Сегодня температура ниже ноля - закоченеет же...
    К счастью, я заметил, что губы его шевелятся. Наклонившись ниже, я различил слова: «О-о-о-о... братишка... помоги через линию перейти...» Осмотрев его, я понял, что он цел и невредим, разве только, человек допился до того, что не способен управлять конечностями. Я ухватил его за шкирман, подбежал помочь Пуков и мы заставили его сначала встать на четвереньки - а потом сделали его даже «человеком прямоходящим», то есть, стоящим на ногах. По ровному он двигал ногами сам, а через рельсы нам приходилось его «перебрасывать». И знаете, что услышали мы от него, как только ступили на безопасное место? А вот, что:
    - Это... у тебя... выпить... есть?
    Как ни странно, мне стало весело. Ведь про Умёт нам рассказывали в том плане, что здесь «крутятся большие деньги», что людям некогда спиваться, что... в общем, много всего такого говорили, и далеко не в лестном ключе. Но слухи слухами - а самому посмотреть тоже не мешало бы, и не я виноват в том, что сначала мы увидели «изнанку», точнее, типично русскую картину. «Фасад» - это трасса «Москва-Челябинск», идущая параллельно железной дороге и метрах в ста от нее. И, если «с изнанки» Умёт - обыкновенная российская глубинка, то «с фасада» это просто уникальнейшее явление наших дней, действительно не имеющее аналогов не только в стране, но, возможно и в доступной человечеству Вселенной. Здешние острые языки назвали это явление «Шашлыкоградом», или «Мангальским проспектом», потому что проезжающие по трассе рискуют захлебнуться слюной от соблазнительных запахов самой разнообразной пищи, и над эдаким гастрономическим беспределом «царствуют» сотни дымящих мангалов. Возле большинства из них копошатся симпатичные (и не очень) девушки.
    Зубово-Полянский район Мордовии, к которому приписано село Умет, имеет две достопримечательности: плохую и хорошую. Плохая - знаменитые мордовские лагеря, называемые «Учреждение ЖХ-385», или «Дубравлаг», включающие в свой состав целых 23 колонии. Среди них есть зона для ментов, для иностранцев, для пожизненно заключенных и даже туберкулезная зона. В общем, целый паноптикум российской пенитенциарной системы. Ниже мы еще коснемся лагерной темы, причем, с неожиданной стороны.
     «Шашлыкоград», от которого до Москвы 430 километров, на мой взгляд, вполне годится на роль достопримечательности «со знаком полюс»: ведь редко, где в глубинке люди смогли приспособиться к нынешним сволочным временам. Кстати, для меня так и осталось загадкой: почему именно здесь? У нас громадная страна, шоссейных дорог - не меряно, а поселок, живущий «кормежным промыслом», только один. Местные жители, кстати, тоже не смогли толком объяснить, почему случилось именно так. 
    Главе Умётской администрации Людмиле Якуниной от нас прежде всего хотелось узнать, будем ли мы «развивать» тему дорожной проституции. Для меня этот поворот оказался неожиданным, потому как в наше время профессия номер один - уже не экзотика, а некоторым эта тема даже приелась. Но Пуковские глаза загорелись и он уже не мог говорить о другом - только о проститутках. «Глава Умёта» (так написано на двери ее кабинета) пояснила, что в одной популярной желтой газете появилась недавно статья, в которой рассказывалось, что якобы на трассе в Умёте женщины торгуют... своими дочерьми. От этой подлой лжи весь поселок пребывает в шоке и, естественно, очень настороженно относится к любым представителям прессы. Ну, ладно там - торговать собой (нашему брату-журналисту тоже приходиться заниматься этой пакостью, не случайно ведь наша профессия имеет номер второй в списке древнейших профессий...), но что бы самым святым... в общем, как обычно и случается, нам пришлось отплевываться за наших коллег, даже несмотря на то, что наша «Настоящая жизнь» еще пока не в чем перед Уметом не провинилась. Пока не провинилась...
    ...Сразу же во мне пробудилось чувство, называемое «дежа вю», то есть, ощущение того, что когда-то все это было. Теперь, уже дома, порывшись в книгах, я нашел довольно интересный фрагмент из «Путешествия из Петербурга в Москву», сочиненного две сотни лет назад. Вот, что происходило в далекие времена на трассе (не Челябинской, конечно, а на нынешней «Е-95», но, тем не менее, до боли российской):
    «...Путешественник, условившись о пребывании своем с услужливыми старушкою или парнем, становятся во двор... Баня для него уже готова. Путешественник раздевается, идет в баню, где его встречает хозяйка (если молоды), или ее дочь, или свойственницы ее... Сие производят совлекши с себя одежды, возжигая в нем любострастный огонь...»
    Я бы не обратил Вашего внимания на весьма сомнительный опус Радищева (говорят, он довольно много приврал и весьма сильно сгустил краски), если бы не узнал, что Умётские «пункты общественного питания», называемые здесь «точками», предоставляют современным путникам такую услугу, как... баня. Баня есть далеко не при всякой «точке», но их довольно много. 
    Но, замечу, баня в Умётском варианте - обыкновенная русская баня, без «радивщевщины». Возможное заблуждение о распущенных нравах основано на том факте, что хозяева «точек» берут в работницы преимущественно молодых девушек. Это делается по одной простой причине: надо привлечь клиента, ведь конкуренция весьма серьезная. Ну, представьте, не будет ли приятнее водителю-дальнобойщику (а они составляют львиную долю клиентуры), если его накормит симпатичная девчонка! К тому же у каждой «точки»  имеется постоянная клиентура: водители предпочитают останавливаться в одном и том же месте. Ну, а что касается «клубнички»... разве кто-то будет делиться с хитропопыми журналистами правдой? Да, мы узнали, конечно, что девочка в час стоит от 200 до 400 рублей. Примерно столько же стоит обед. Обидно даже, что тело ценится не дороже еды. Вот, откуда взялось, например, Пуковское увлечение проститутками? Да, просто оттого, что на периферии они дешевые! В Москве он ни разу не снимал блядей...
    Между прочим, то, что выпестовалось в Умёте, - замечательнейшая модель становления в России капитализма. Забавно проследить, как произошла  реорганизация капитализма из разряда «дикого» в степень «управляемого». Хотя, управляемым монстр русской экономики не стал до сих пор и вряд ли станет при нашей жизни.
    Умёт по своему советскому назначению - типичный лесной поселок при крупном деревообрабатывающем комбинате. Обычно в таких населенных пунктах собирается люди самых разных национальностей и из самых дальних уголков страны. В эдаких анклавах характерны полная утрата традиций и нелюбовь к земле. В результате перестройки комбинат стал разваливаться и, естественно, самой главной бедой для поселка с населением в 3600 человек стала безработица. В последние пару лет, кстати, комбинат ожил. Новый руководитель сумел освоить производство садовой мебели такого качества, что она абсолютно вся уходит за рубеж - причем, рубеж не Мордовии, а России.
    Но пятнадцать лет назад, когда «Шашлыкоград» только рождался, с работой было даже не плохо, а вообще никак. Первая «точка» была основана местной жительницей Натальей Татаровой - это зафиксированный в анналах исторический факт. Она была каким-то торговым работником, опыт у нее был, вот она его и применила. Поселковому совету это не понравилось и «точку» прикрыли. Люди, между тем, задумались. И поняли, что это - отличный способ хоть как-то «протянуть». Стихийные «точки» стали плодиться вдоль трассы, как грибы и вскоре никаким властям, даже под угрозой тюрьмы, со стихийным движением справиться стало не по зубам.
     «Точки» выглядели не слишком приглядно: уродливый навесик от дождя и мангал. На мангале шампуры и чайник. Ассортимент простой: шашлык, пельмени, кофе, чай. Несмотря на убожество, водители стали останавливаться в Умёте пообедать все чаще и чаще; просто, тогда альтернативных точек общественного питания не было на протяжении 300 километров. Вскоре хозяева «точек» стали строить вдоль дороги капитальные, теплые дома, и у каждого домика для привлечения клиентов появилось свое название («Ням-ням», «Браток», «У милых дам», «Обжорка» и т.д.). 
    «Глава Умёта» Людмила в те времена, уволившись с комбината, работала юрисконсультом в райцентре. Зарплату задерживали, а жить между тем хотелось:
    - И меня жизнь тоже заставила выходить на трассу (не в том смысле, как вы подумали!), я приходила с работы, переодевалась - и на «точку», торговать... Хозяева мои были знакомые, мы работали когда-то вместе, и они не обижали. Вообще, на каждой «точке» работает по три работницы. Они заступают на сутки, а потом двое суток отдыхают. Хозяева в основном занимаются организацией и снабжением. Два года назад меня выбрали главой, и мы потихоньку стали все узаконивать. Создавали комиссии из милиции, пожарных, налоговиков, - и убеждали людей зарегистрироваться. И теперь у нас свидетельства имеют 156 точек. Мы провели хронометраж и определили среднюю сумму налога с продаж - 2000 рублей в год. Эти деньги идут к нам в поселковый совет. Подоходный налог с «точек» - 3400 рублей в год, и эти деньги «уходят» в район. Для нас это, конечно, мало, но зато мы платим зарплату бюджетникам, а их  в Умёте 167 человек. У нас, между прочим функционирует больница на 25 коек, детская музыкальная школа, 2 детских садика (один из них мы недавно отремонтировали). Мы собираем молоко и мясо у населения, чтобы его как-то поддержать...
    ...В общем, как я понял, контролировать столь сложную и необычную систему главе Умёта удается. Позже мы узнали, что неофициально в Умёте больше 200 «точек». 156 точек, на которые накинут хомут, на мой взгляд, цифра достойная, и по отношению ко всей экономике государства в целом такое соотношение, наверняка не из самых плохих. Не все из «точек» работают нормально, с прибылью: все-таки, не каждому дано умело и талантливо развить свое дело. Но в данный момент мы чувствовали, что шибко засиделись в кабинете главы Умёта, и Пуков предложил переместиться на трассу. 
    По пути мы узнали подробности одного инцидента произошедшего июле 98-го. Мы бы и не узнали о нем, если бы случайно на полпути между Зубовой Поляной и Умётом не приметили у кромки леса памятный знак из черного мрамора. На глянцевой поверхности выгравированы лица трех молодых парней. Или - подумал я тогда - авария, или бандитская разборка. Верным оказалось второе предположение. 
    Оказалось, делили Умёт. С местными ребятами приехали разбираться «подольские». Говорят, ребята из Подмосковья  приехали с добрыми намерениями (хотели мирно договорится), и первым за ствол схватился «зубово-полянский». Но «подольские» оказались более профессиональными стрелками, и в результате «битвы за «Шашлыкоград» пальма первенства перешла - сами понимаете - к кому. Бандиты ведут себя не слишком по-джентельменски. Приезжают они, как правило, на неделю и не спеша посещают точки «ковровым методом», употребляя много еды, выпивки и женщин. Естественно, на халяву. Отказывать им не принято, поэтому они чувствуют себя абсолютными хозяевами жизни. В любом случае у оборотистых хозяев прибыль с «точек» довольно значительна - и ее хватает как на официальные налоги, так и на рэкет.  
    Говорят, что «подольские» почти все родом их окрестных сел. Кстати, мы узнали сумму «рэкета». Естественно, я ее не разглашу (не мое это дело, в конце концов), но замечу, что эта цифра по сравнению с официальными налогами не настолько и значительна. Ей-богу!
    Итак, на трассе Людмила немного замялась (к кому нас завести?) но вскоре решительно свернула в сторону заведения с названием «Казачек. Кубанская кухня». Что собой представляет типичная «точка»? Домик разделен на три части - прихожая, зал, как правило, всего в два стола (иногда три), и кухня. Перед домиком мангал, за ним - туалет, на замке. В принципе, все. Да, еще внутреннее убранство домика хозяева стараются оформлять в определенном стиле. Если здесь потчуют кубанской кухней, то интерьер оформлен как казачий курень, если кухня грузинская, или  армянская, или мордовская, или корейская (есть и корейская «точка»), то все на «точке» приобретает свой национальный колорит.
    На удачу вскоре приехали хозяева «Казачка». Как выяснилось, ездили на рынок. Виктор Траньков выгружал что-то из машины, и Пуков разговорился с его женой, Татьяной: 
    - Что на рынке покупали?
    - У нас там два постоянных поставщика. Один привозит на рынок сметану, а еще муж договорился в одной деревне барана посмотреть. 
    - Зачем его смотреть?
    - А как же, от этого зависит качество еды, а клиентов нам терять не за чем...
    В это время Виктор Михайлович пронес мимо какую-то коробку, на ходу обронив: «Тридцать лет прожить, спотыкаясь о баранов - можно научится выбирать... Мы сами, живыми их сюда привозим - и прямо здесь режем».
    - Да, у меня муж с Кубани. Так-то он инженер-строитель, но работы нет. Пробовали до этого мебель делать, - налогами «задавили».
    - А кому из вас принадлежит идея «точку» открыть? 
    - Мужу. Его дед готовил здорово и... как бы это сказать... трудоемко, что ли. Если он делает говядину в пиве, то пиво выбирает только определенного сорта. Вино готовим сами - иначе мясо в горшке не дойдет. У нас в Умёте ведь много кухонь, конкуренция большая. К тому же хозяин у меня чужую веру уважает, он говорит: «Кормить надо добром!» Мусульмане свинину ведь есть не будут... трасса-то идет на Башкирию, на Среднюю Азию. И еще мы считаем: раз мужики платят, надо, чтобы не только съедобно было, но и вкусно. 
    - Трудно было все это построить? 
    - У нас трое сыновей, они помогали.
    - А сейчас участвуют в вашем деле?
    - Нет, он по своим работам. Двое водителями, а один в транспортной милиции. 
    - Работниц у вас много?
    - Трое. Знаете, ведь девочки - это наше «лицо». Мы ими очень довольны и хорошо, что они у нас уже долго. Ведь знаете, как важен образ девушки, которая и накормит, и доброе слово скажет. Это так по-нашему...
    Заглядываю в меню (красивая папка с гербом Советского Союза на лицевой стороне, наверное, в ней вручались почетные грамоты). Салат стоит 50 рублей, борщ со свининой - 70, харчо - 80, шашлык - 140, порция пельменей - 75, жаркое, телятина по-гусарски, баранина в пиве - по 160, кофе - 30. Не знаю, не знаю, мне при наших суточных такое удовольствие не по карману... Хозяева объясняют что все делается только из отборных продуктов, а они неуклонно дорожают. 
    Здесь же другое еще: внимание, такт, душевность... Водители в большинстве своем люди простые, но требовательные (правда, в последний год они победнее стали). Они ведь как рассуждают: «Дома я послушный, всеядный, а вот здесь хочу покапризничать! Если у вас не понравится - пойду в другую «точку». Но, как правило все равно одни и те же люди останавливаются в определенном месте. Это больше, чем привычка. Это - традиция.
    На Умёт работает не только Зубовополянский район Мордовии, но соседние Рязанская и Пензенская область. В селах стал процветать такой промысел, как лепка пельменей. Целыми семьями этим занимаются. Работа находится даже для самых последних умётских бичей типа того, которого мы стащили с рельсов: дров порубить, воды наносить. «Точки» пытались открыть и в других городах и селах, через которые проходит трасса но - ничего не получилось. «Ниша» оказалась заполненной. 
    Среди обитателей «Шашлыкограда» ходит слух, что скоро их «рай» кончится. Трасса построена еще вовремя войны и не справляется с потоком машин: в сутки через Умёт проходит от 17 до 18 тысяч авто. По одним слухам, трассу расширят, по другим - она пройдет стороной. Но думать об этом пока никому не хочется. Да и некогда.
    Побывали мы и в других «точках». Каждая из них по-своему интересна (кстати, и цены везде приблизительно одинаковы). И - знаете - рассказывать можно о всех! Но ограничусь еще только одним человеком. Руслан Камеев наполовину казах, наполовину русский, и приехал он сюда с Каспия в 92-м. Его кухня особенная, не национальная, а творческая, то есть готовятся у него его «фирменные» блюда. Любопытно, что он сначала открыл свое заведение, а потом  объявил конкурс среди клиентов на лучшее название. Как только не предлагали именовать «точку»: «Волчий яр», «Ливерпуль», «Яма», «Шелковый путь»... Он думал долго и наконец решил остановится на «Калине красной». 
    И у него полюбили останавливаться артисты.  Руслан мне показывал их автографы - люди действительно знаменитые, но их имен я не приведу. И вот почему: в «Дубравлаге» есть так называемая 4-я колония, в которую сажают жителей Москвы и Подмосковья. Так вот, «солнцевские» часто возят туда знаменитостей, давать «шефские» концерты. Артисты наши калачи тертые, много всяких экзотических вещей перевидали, но, по наблюдению Руслана, в Умете они выглядят откровенно уставшими, затюканными, и... испуганными. Ведь посещение лагерей, кажется, ни у кого не вызывает положительных эмоций, даже если братва за это отваливает приличные бабки. К тому же эклектичный и диковатый вид уметских «точек» не всех приводит в восторг. Кстати, еще о лагерях: в заведении Руслана клиенты могут купить изделия народных промыслов (резьбу, керамику), изготовленные заключенными. Он имеет в Дубравлаге целую сеть знакомых, которые дают зекам заказы на изготовление сувениров типа «made in мордовские лагеря». Сувениры, откровенно говоря, расходятся неважно, зато отлично украшают интерьер «Калины красной», добавляя в домашний уют аромат зоны. Как сказали бы латиняне: «помни о зоне»...
    Бывают в Умете и экзотические случаи. Так, недавно у иностранцев, по-русски не понимающих «не бельмеса», сломалась «Вольво». А была ночь с 8 на 9 марта. Из местных умельцев все изрядно выпимши. Руслан долго приводил в чувство одного классного кузнеца - и все-таки привел. Но что тот сделает, если у «Вольво» переломилась стремянка для крепления рессоры, такой запчасти на тысячи верст вокруг не сыщешь? Но кузнец сказал: «Будет, как надо!» - и пошел искать подходящий материал. Нашел простой наш русский... лом. Просверлил в нем отверстия, погнул, нарезал резьбу - и пристроил-таки! Те заплатили 300 рублей. Жадные попались европейцы-то… Недавно те самые иностранцы вновь останавливались у Руслана и поведали, что на умётском ломе их машина доехала до самой Голландии, к тому же дома они на ремонт списали 800 евро. 
    Ну вот, пожалуй, и все, что мне хотелось рассказать про «Шашлыкоград». Положа руку на сердце, замечу, что пока умётские «точки» не слишком приглядны, не случайно проезжие артисты при их виде впадали в ступор. Но ведь все еще начинается! Вдруг через несколько лет вдоль новой трассы будут стоять шикарные каменные, с громадными стеклянными витринами, кафе, рестораны, бистро... может, и пара публичных домов. Поживем - увидим!
    Все познается в сравнении. В эту командировку мы жили в райцентре, в гостинице «Березка». Мне не дали ключа, объяснив, что в номере все равно отсутствует... замок. Объяснили: «Не бойтесь, у нас ничего не крадут!» (действительно, кстати, не украли). К тому же в номере не было воды. Представляете, как пахло в туалете! Каждый день я спрашивал сменяющихся хозяек про воду и лишь на третьи сутки добрая мордовская тетка вняла моей мольбе и пошла разбираться. Оказалось, три дня назад уборщица зачем-то перекрыла вентиль в подвале... Знаете, когда я сидел в номере без замка и воды, я вспоминал... туалеты при «точках» в Умёте. Чистые и при замках. Вот что значит частная собственность, а не казенная убогость!
    Ведь в ругаемом многими «Шашлыкограде» я чувствовал себя, как ни странно, полноценным ЧЕЛОВЕКОМ. Европейцем. Мне улыбались приятные лица, меня угощали мясом с пылу-жару, поили натуральным кофе... Хочу в Умёт!
    А Пуков, кстати, побрезговал снять в Умете проститутку. Посчитал, что там грязновато. Да, еще кое-что: нас, журналистов, однако, приравняли к бандитам: мы тоже питались в «точках» на халяву. 


    Блуждания в темноте
    
    Можете спросить, для чего я вообще пишу этот вот свой «мемуар». Думаете, я не знаю сам, для чего, но я-то прекрасно знаю! И сейчас объяснюсь. Да, я всего лишь фотограф, мое дело - карточки щелкать, но ведь есть что-то такое в душе, что просится не только на снимки! В общем, я не пишу даже, а выливаю на бумагу то, что накопилось внутри. Оно просто уже не в силах там держаться.
    Порой едешь с каким-нибудь пишущим, вроде все нормально, видишь, как он общается с героем, в оценках увиденного и услышанного у нас наблюдается полное взаимопонимание, а на «выходе», то есть, в газете, получается полная туфта. Читаешь - и уши вянут: жизнь, преображаясь в текст, оборачивается обидной неправдой. 
    Фотограф, между прочим,  - это продолжение глаз простого обывателя. Он просто забирается в те места, куда обычный человек и хотел бы забраться – да все не до сук… ой, простите… не досуг. Обыватель видит глазами фотографа, оценивает, возмущается или наоборот. Так же и в работе пишущего: он рассказывает о том, что видел и слышал. Если объектив фотоаппарата уже в силу своей объективности солгать не способен, писатель еще как может наврать! Хотя, и в нашем деле бывает такое, что жизнь придумывается, то есть, делаются постановочные кадры. И случается такое, что герои просто не узнают себя на карточках. В общем, с какой стороны не посмотреть - хоть с литературной, хоть с фотографической - название газеты нашей («Настоящая жизнь») мною воспринимается с горькой иронией…
    Но я сейчас хочу рассказать не о правде и кривде, а про редкое явление благородства со стороны Миши Пукова. Это было на заре наших совместных поездок и он, наверное, еще окончательно не обнаглел. В первый раз в Галич мы попали случайно: ехали из Перми, где делали очередной дурацкий репортаж про балет толстых. Тетки, скажу прямо, были отвратительные - но добрые, а немного обидно было за другое. Ехали мы в Пермь в знаменитое балетное училище, а, как только Пуков узнал, что есть такой балет толстых, плюнул на училище для худых и мы переключились на сало. Тем не менее, возвращались мы в хорошем расположении духа и нас высадили в Галиче за пьянку. Благородство Пукова заключалось в том, что в то время он не пил, но, тем не  менее, пострадал в какой-то мере именно за меня. Ну, а я выпивал, конечно, но не так чтобы сильно. В основном, пиво, но иногда бывало и прочее. 
    Кстати, Пуков, едва только он появился в нашей редакции, пробудил во мне надежду. Дело в том, что среди других пишущих отношение к командировкам было напряженное, и видно было, что едут они с заметной неохотой. Короче, трудно им было оторвать жопу от насиженного кресла. А в Пукове чувствовалось отчаяние, и, приглядываясь к нему, я вспоминал песню Высоцкого «Настоящих буйных мало - вот и нету вожаков...» В общем, легкий был на подъем человек. Как и я. И вот однажды два сапога...
    ...Трудно было погасить горячку. Да и обидно: вроде, выпивал себе спокойно, лежали с Пуковым на верхних полках, разговаривали о высоких и не слишком материях, и вдруг - на тебе - этому очкастому фраеру в вельветовых тапочках не понравилось, что двое на верхних полках типа шумят. Сначала пытались дискутировать, потом показывали корочки, потом постарались применить дипломатию, но проводница сказала (этот козел сбегал - и пожаловался начальнику поезда), что на этой станции обитают крутые менты и препираться не имеет смысла. В общем, высадили.
    Ну, не суки ли? Журналист разве не имеют право расслабиться? Даже и не мешали вроде бы никому, а тот очкарик, видите ли, книжку читать не мог. А надо уметь читать в любых условиях! Как он в метро, например, читает, да еще и стоя? Менты действительно оказались серьезными товарищами, молча вытолкали, подали вещи - и встали невдалеке, наверное, предупреждая возможную нашу попытку вернуться в вагон. Поезд, пронзительно свистнув, отправился к закату, по направлению к столице и мы остались одни на пустынной платформе. 
    - Так, «Станция Галич Северной ЖД». Ага, это где Гришка Отрепьев готовился в самодержцы, - с умным видом заключил Пуков. Он был как-то слишком спокоен.
    - Какой-такой Гришка? Чего ты умничаешь, чё делать-то будем? - раздраженно причитал я. Мне действительно было сильно не по себе, - видишь же, что в жопу попали.
    - Это, как посмотреть. Подождет твоя Москва, в следующий поезд сядем - пойдем, посмотрим расписание.
    - Нет, ты скажи. Кто такой Гришка?
    - Тупарик, надо было в школе учиться, а не... Это Лжедмитрий первый. Типа царь. 
    Хмель от непредвиденных событий растворился. Несколько шагов по ступенькам вниз - и мы в деревянном здании вокзала. Расписание говорило о том, что наш поезд с соседом-очкариком «Соликамск-Москва» прибытием 21.06 и отправлением 21.08 был последним на этот день. Следующий, «Владивосток-Москва», прибывает в 8.02 утра. Пожилая сонная кассирша сказала, что с нашими билетами мы можем в этот поезд сесть, но по мере наличия мест. А о наличии таковых будет известно за два часа до прибытия поезда, то есть, в 6 утра. Смотрела сквозь плексигласовое стекло она враждебно и на вопрос о возможности ночевки проинформировала, что в центре города имеется гостиница, после чего закрылась занавеской.
    Со мной еще была половина полуторалитровой бутылки пива «Красный восток, янтарное». В сумерках мы нашли завокзальный скверик, огороженный кустами; там не было скамеек, зато имелось бревно. Мы присели, и я не спеша допил пиво. Пуков тоже хлебнул, но немного. «Закодирован» ведь… Час еще был непоздний, тем не менее, мы за все время не увидели ни одного человека. Город, казалось, вымер. Как пройти к гостинице, мы у кассирши спросить не успели, а возвращаться в вокзал не слишком-то хотелось. 
    Ни магазинов, ни палаток, на привокзальной площади не имелось. Так же были темны глазницы окон двухэтажных деревянных бараков, которые окаймляли площадь. Решили идти вверх, через пути. Через сотню метров мы уперлись в громадную белую стену, на которой красовалась надпись: «Галич - страна. Цой - бог». Да, этот Цой и  через два десятилетия после свой гибели все еще бог. Как Элвис для штатов… Мы повернули и двинулись вдоль путей, и еще через пару сотен метров вышли на автотрассу, пересекающую железную дорогу.  Трасса была разбитая, но прямая. Движения по ней не наблюдалось. Решили опять идти вверх, и через пятнадцать минут перед нами возникла надпись: «Успенский Паисиев монастырь». Я вспомнил, как однажды, правда, при менее драматичных обстоятельствах, я попросился переночевать в монастырь, и меня пустили, причем, монах, принявший меня, заметил: «Вы же в русском монастыре, вас не бросят...» Но данная надпись не уточняла, какой этот Успенский монастырь - мужской или женский -  и, хотя от давно не ремонтированной трассы в сторону предполагаемого монастыря ныряла асфальтированная дорога, самого монастыря разглядеть было нельзя. Дорога терялась в черном лесу.
    Мы обернулись назад и... Пуков даже присвистнул. Перед нами открылся город. Весь, целиком. Даже не перед нами, а под нами, потому как, двигаясь по трассе, мы не заметили, что поднялись на гору. Ясно было, что мы изначально не угадали с направлением. Трасса, по которой мы только что чесали, прямо-таки врезалась в город, справа от нее светились огни невысоких домов, слева же открывался простор озера. Большого озера, горизонт которого терялся в окончательно сгустившихся сумерках. Ну, коль пошла такая пьянка, а не поискать ли нам в этом городе приключений? Тем более что спать совершенно не хотелось, мышцы после долгого лежания на полках просили напряжения, действия, в, общем, вперед, вниз!
    Сзади, по трассе, тихонько - мы даже поначалу не заметили - подкатила какая-то иномарка с затемненными стеклами и без габаритных огней. Тачка притормозила и стало как-то жутковато. Искать приключений как-то сразу расхотелось. Неловкая пауза продолжалась всего-то несколько секунд, после чего иномарка резко дернулась вперед и, ускоряясь, умчалась в город. Мы решили найти эту гадскую гостиницу. Черт задери этого фраера в купе: может, налили бы ему  - и не выеживался бы!
    Кстати, если некоторые думают, что журналисты ищут приключений, то ошибаются: лично я всегда молюсь, чтобы никаких приключений не было. Меньше авантюр - больше работы. Но жизнь иногда сама придумывает для тебя «вводные».
    Днем было плюс 33 градуса, а в купе - так вообще парилка, вот, собственно, от этого я и начал «охлаждаться» пивком. Ну, доохлаждались, конечно, до того, что народу не понравилось. А народ - известное дело - быдло, ему вообще ничего не нравится. В Общем, Пуков предложил искупаться, так сказать бодрости духа добавить, и мы свернули в темный переулок, подразумевая, что он должен упереться в озеро. 
    Но переулок уперся в мрачное здание. От мостовой оно было отделено высоким забором, богато украшенным сверху колючей проволокой. По всем приметам, это была тюрьма. Мы замешкались, не зная, с какой стороны обойти казенный дом, решили попробовать справа, но вскоре поняли, что сегодня явно не наш день, потому что мы опять ошиблись: тропинка потерялась в камышах. Запад потемнел окончательно и сумерки обратились в совершенную тьму, однако, возвращаться к парадному ходу тюрьмы не очень-то хотелось. Двух бугаев с сумками в ночи могли принять за кого угодно, но только не за журналистов. Вздохнув, мы решили идти вперед, сквозь заросли.
    Очень скоро под ногами забулькала жижа, но в нас нарастала какая-то отчаянная решимость дойти хоть до чего-нибудь. Счет времени был потерян, и, когда мы наконец вышли к открытой воде, никакого облегчения не почувствовали. Мы стояли по колено в этом чертовом озере, оно было совершенно спокойным и (наверное, из-за камышей) сюда совершенно не доносились звуки города. А может этот город вообще на ночь вымирает? Ведь с момента нашей высадки мы не встретили ни одного человека! Может и в иномарке вовсе людей не было?! Пуков предложил идти вдоль кромки зарослей, ведь все равно уже промокли, а я представил себя со стороны: мы выглядели либо абсолютными идиотами либо китайскими шпионами. К тому же мы старались двигаться тихо, прислушивались к темноте и лишь один только раз это вековое спокойствие нарушил размеренный плеск чего-то, возможно, весел. Мы замерли, и, наверное, оба представляли, какого будет оказаться застигнутым в этом виде, и так стояли, пока плески не растворились в тишине. 
    Наконец, мы почувствовали твердую и сухую почву, точнее, песок. Скорее всего, это был пляж. В мокрых штанах и ботинках искать гостиницу уже не имело смысла. Наконец-то из-за горизонта выскочила луна и мы разглядели тропинку, которая от берега, пересекая железную дорогу, вела наверх. Надо было хотя бы высушиться. 
    ...Мы не сразу поняли, что вышли на кладбище. Вроде лесок как лесок, но странно как-то среди ветвей в лунном свете поблескивал металл. Слабыми нервами мы, вроде, не страдали, и никаких таких мистических комплексов, связанных с ночными погостами и мертвецами вообще не имели. Мы выбрали просторную оградку со скамейкой и столиком передней, вольготно там расположились, сняли штаны, выжили и развесили на крестах. Немного донимали комары, но мы старались побольше курить, и это пока отгоняло кровопивцев. Часы показывали пятнадцать минут второго, мы решили посидеть здесь хотя бы до трех, а там видно будет. Едва только мы расслабились, со стороны аллеи, всего шагах десяти мы услышали шаги. Одно дело - мертвые, а тут - что-то живое и, кажется, нервишки у меня стали сдавать, потому что сердце у меня застучало как механический пресс и по телу потекли холодные ручьи.  
    Хотя, это и звучит пошло, мы замерли. Мы не курили в этот момент, и нам казалось, что во мраке нас невозможно заметить, однако, неопределенная тень, накатившись, остановилась рядом. Кулаки невольно сжались, и я почувствовал, что у меня затряслись колени. Тень произвела звук:
    - Эй, тут кто?
    Мы еще больше вжались и даже стиснули зубы.
    - Да откликнитесь вы, мать вашу, - (он грязно выругался), - я ж слышу, как вы... дышите.
    - Люди, кто... - Вдруг выцедил Пуков.
    - А что вы там... если люди?
    - Слушай, отец, ты бы шагал себе, а то... Отдыхаем мы.
    - Дак, кто на кладбище отдыхает?
    - Батя, бывает все. Мы тут случайно.
    - А вы случайно не таблички свинчиваете, а то много вас таких. Людей. 
    - Да, не видишь, что ли? Сидим ведь - и все.
    - Не вижу. Незрячий я. 
    - Вы, товарищ, чуднее нас, - оцепенение спало и с меня, - разве слепые по кладбищу ходят? По ночам...
    - Я тут работаю. Сторожем. Ну, вы точно не свинчиваете? Это ж кощунство... 
    - Да, точно, отец, мы с поезда... сошли, ну, и заблудились. 
    - Де не отец я тебе. Небось, ненамного старше, дак. Если не врете - пошли со мной. Хоть, чаем напою.
    Слепой говорил так уверенно, что мы даже не имели мысли поступить иначе, тем более что жутко хотелось прервать дикую «полосу», которой мы идиотски следовали уже несколько часов. Слепой шел по дорожкам кладбища без палочки, уверенно и поворачивал, даже не касаясь руками оград или деревьев. Очень скоро мы очутились внутри тесного домика передняя стена которого едва вмещала дверь и окно.
    Внутри негромко и хрипло трындело радио и было темно. Чиркнула спичка и осветила внутренности комнаты. Скоро зажглась конфорка и руки потянули спички Пукову:
    - Вон, там, керосинка. Мне-то на .... - Он опять выругался. - не надо...
    Когда робкий свет достиг углов комнаты, ее можно было разглядеть. Железная, аккуратно застеленная кровать, над ней вместо ковра - вырезанные из журналов (или уж не знаю, из чего) иконки. Грубый столик, два стула возле него, кованный сундук напротив; добрую треть комнаты занимала беленая печь. На плите о двух конфорках посвистывал чайник. Несмотря на замкнутое пространство и зной, в домике было не душно и доже свежо.
    - А как насчет выпить? - Осмелел я. -  А то сушит...
    - Батюшка не благословляет. Сейчас пост. Петровский.
    Сторож повернулся так, что лицо его осветилось полностью. Оно действительно оказалось молодым, с куцей светлой бородкой и сильно приплющенным носом. Блестящие глаза глядели прямиком на меня. Слишком было не похоже на глаза слепого. Ничего себе - батюшка не благословляет... А матом выражаться он благословляет? 
    - Ну, а брюки подсушить, ботинки...
    - Сейчас, печку разожгу. Вы себе чай наливайте, там, на столе, сухари, а я за дровами. 
    Когда он вышел, я прошептал:
    - Может, дернем отсюда, непонятно как-то... 
    - Неудобно. Подождем. Или ты торопишься куда? - Пуков попытался покрутить транзистор, но он все так же хрипел, наверное, из-за севших батареек. Когда сторож вернулся и стал копошиться у печи, я спросил:
    - А вы совсем... слепой?
    - Была контузия. Сначала ничего не видел. И не слышал. Потом, в госпитале все вернулось. Но через два года зрение стало пропадать. Постепенно. У уже больше года не вижу ничего. Кроме солнца. 
    - Где ж это вас?
    - Разве это так важно?..
    Чай пили молча. Сухари брать не решались. Смотрели на огонь в русской печке, и все время казалось, что сторож на нас смотрит. Первым нарушил мучительную паузу он:
    - Ну, как там? В столице.
    - Мы с Урала. Из Перми. Вот, не доехали... - Как-то не хотелось представляться москвичами.
    - Пермь... Нет, не бывал. И как там?
    - Как везде. По разному. Ну, мы пойдем, наверно. 
    - И куда? - Он пощупал китайский будильник без стекла. - Половина вторго. Вы, вот, что: я все равно не сплю, значит, так, вы ложитесь, я уйду, в во сколько нужно, разбужу. Во сколько?
    - А до вокзала далеко?
    - Дак, десять минут, не спеша. 
    - Ну, ладно, нам где-то в семь встать надо, наверно. Да, блин...
    Очень скоро Пуков сопел на просторной кровати. Я не мог заснуть и прислушивался к треску поленьев в печи. В комнате стало жарко. Как это так - думалось - слепой сторож... 
    ...Когда меня аккуратно тронули за плечо, вся комната была залита светом, бьющим из раскрытого окна. Часы показывали пятнадцать минут восьмого. На стульях была разложена наша одежда, а на столе дымился чай. 
    А через два часа мы проезжали в поезде (как всегда, он опоздал) мимо кладбища. При дневном свете оно представляло собой горку, заросшую лесом, посреди которой белела церковь. 
    Через год нам с Пуковым довелось снова очутиться в Галиче, но теперь уже целенаправленно, а не под нажимом тупых обстоятельств. В глухой деревне Костома Галичского района проживает гениальный поэт Сергей Александрович Потехин. Начальник районного отдела культуры нас предупредил, что человек он в сущности хороший, но непредсказуемый. «Фифти-фифти»: либо он нас примет, либо пошлет на три буквы и четыре стороны. Купили бутылку водки, полкило конфет (начальник настоял), и рванули в эту самую «глухую деревню», которая на самом деле оказалась не такой уж и глухой. К довольно крепкому, но бедному селу Костома, в которой Потехин должен был жить, вела хотя и не асфальтированная, но довольно приличная дорога. 
    Критический момент установления контакта прошел весьма удачно, потому что он нас не прогнал и даже более того: чувствовалась, что в этом деревенском мужике (у него была «классическая» рожа сельского пропойцы, единственное, что добавляло долю благородства - длинные «поэтические» локоны) скопилась жажда общения. 
    Сергей (сговорились называть друг друга по именам) много рассказывал, много показывал, и общение шло нормально, пока мы не раскрыли бутылку. Пуков потом в своей статье всего этого не отразил. Написал он, в общем-то бойко, но получилось как бы интервью, поверхностная фиксация разговора. Прошел еще, наверное, год, и я решил в порядке опыта самолично описать эту встречу. Жаль Пукова теперь уже не достать, а то бы я сейчас поместил рядом его статью и свои жалкие опыты, но сейчас остается только привести второе. Без разрешения помещать чужие статьи нехорошо. 
    Свой вариант статьи я помещаю еще по одной причине. В тот жаркий июльский день, когда мы сидели на траве перед домом, выпивали и говорили «о том - о сем» с гением, я вдруг, до душевной боли почувствовал этого человека. Я этого Сережу Потехина пронзительно понял. Вся боль его существования, вся трагедия бытия Поэта (я не случайно с большой буквы пишу) в этом подлом и бездарном мире стала восприниматься как моя боль и моя трагедия. Хотя, скажу честно, что смотрел я на Потехина по столичной привычке свысока. Итак.
    Сережа Потехин живет бобылем. Домик его расположился в стороне от родного его села Костомы, среди развалин некогда процветающего сырзавода. И, хотя образ его жизни всеми своими гранями указывает, что Потехин вовсе не «от мира сего»  (просто хрестоматийный чудак!), издано несколько книжек его стихов. Да и талант его признан: как-никак, а в члены Союза писателей зачислили.
    Вокруг его дома целые плантации клубники. Сережа сам удивляется, насколько легко она плодится - но это только для него удивительно, поскольку свежему глазу сразу заметно, с какими любовью и старанием клубничные грядки возделаны. Естественно, для деревенских мальчишек это настоящая Мекка. Воровать приходят в основном ночью. Потехин может их и попугать немного - но никогда не будет ругать. Пускай уж берут! Не жалко... Вот если бы попросили, он не отказал бы никогда. Но на то они и пацаны, чтоб приключения на кое-что искать - сам таким был.
    С утра набрал ведро клубники, отнес в деревню и продал. На выручку купил чекушечку водки и... карамельных конфет.  Выпил, заел сладостями, и вот тебе - полное почти счастье. Но надо еще на реку Тебзу сходить, верши проверить. Это снасти такие. Допотопные, но весьма продуктивные. Плетнем перегораживается речка, а в небольшой проем вставляется сооруженный из ивовых прутьев «сачок», в который рыба и попадается. Если такой «сачок» поставлен на рыбу, которая идет против течения, он называется вершей. Если наоборот, ту, что по течению отлавливает - веренькой. Потехин уважает только ту рыбу, что против идет. Такой у него принцип.
    Меня предупредили уже, что Сергей из «выпивающих», а посему мы прихватил с собой бутылочку.  Ну, выпили, закусили клубникой - и пристроились в тенечке, от слепней отбиваемся. Легковесные облака скоренько так проплывают над нами и по привычке из детства невольно пытаешься угадать в них осмысленные очертания: вот птица-птеродактиль пронеслась, а вот лев изготовился к прыжку, следом Архангел с трубой дефилирует...
    - А веришь ты, что Земля, Солнце, звезды - живые существа? - Будто угадав ход моих мыслей, вступает Сережа. - Вот на облака посмотришь - и хорошо как-то... давно уже доказано, что мысль вся в воде. Земля и мыслит этими самыми облаками... 
    - А человек?
    - Мне кажется, что он создан скорее не мыслить, а... чувствовать. 
    - Чувствовать, как ты, в одиночестве?
    - Ну, я ищу не одиночества, а уединения. Одиночество - это трагедия, уединение - благо. 
    Эх, думаю, Сергей Александрович... Вот, для тебя  Есенин - вечный кумир (и в том, что вы двойные тезки, ты видишь мистической знак). Но ведь тот Сергей юношей умчался в столицы и там смог реализовать свой дар «на все сто». А ты через пару лет уже полтинник разменяешь, а все зависаешь в своей родной и прекрасной Костоме (куда даже дороги асфальтированной нет). Варишься в своем соку... Один оппонент Есенинский писал: «Сидят старикашки - каждый хитр, землю попашет - попишет стихи.» А про тебя можно по-другому сказать: «Поставил верши - пошел творить вирши...» Да, я знаю, что ты очень многого достиг, учась понимать природу. Но достижения твои касаются только твоего внутреннего мира, но отнюдь не внешнего, материального. Ведь даже у каждой рыбки, что попадается в твою вершу, прощения просишь... И перед каждым кустиком, который ты срубишь, чтобы построить шалаш извиняешься... 
    ...И ведь судьба-вершительница обрубала все Сережины потуги оторваться от родной земли и отправится покорять Большой мир. А они были, были...
    Когда еще учился он в Костомской школе, душа ребенка не могла принять систему воспитания, которую местные учителя использовали в педагогическом процессе. Грубо говоря, учили по «домострою», а короче - били. Иногда и мордой об стол. Но - только малышей (ребят постарше трогать боялись по причине возможной мести). А способ восприятия знаний принимался только «зубрительный». И после школы Потехин поехал в райцентр - в педагогическое училище поступать, где оказался единственным мужчиной в группе.  На учителя пошел исключительно ради того, что бы понять: неужели во всем мире так? Оказалось, не так. Здесь учили как раз тому, что в основе всего - любовь. 
    Но доучится не сумел. Призвали в армию. Совершенно другой мир, где задумчивому деревенскому раздумчивому пареньку приспособится было, мягко говоря, очень трудно. Здесь более всего ценится серость - беспробудная серость с одновременным следованием тупым и прямолинейным законам. Сережа попал в «штукатурные» войска. Без шуток. За свои армейские полгода он только и делал, что штукатурил. Причем, штукатурили так: один командир бойцу, который внизу стены, приказывает штукатурить; другой кому-то сверху этой же стены - сбивать штукатурку отбойным молотком. Так навстречу друг другу и идут. Дурдом... А в перерывах драил полы и лестницы. С мылом. Однажды начальнику показалось, что лестница слишком плохо намылена - приказал мыльца добавить... и сам потом по этой лестнице скатился - с первого этажа до последнего! Все ступеньки пересчитал... Смех Сергею обошелся дорого. Что такое неприязнь - в тюрьме или в армии - нет надобности объяснять. А ведь к этой неприязни по закону человеческого стада обычно присоединяется вся «серая масса». Потехин стал объектом всеобщего пренебрежения и непрестанных «подколок»со стороны сначала начальства. А потом и таки же, как он солдатиков. Я знал одного почти гениального поэта, который не стал знаменит потому, что в девятнадцатилетнем возрасте покончил собой, не выдержав издевательств в армии. 
    Потехин отнесся к этому очень даже по-своему. То есть, надел маску шута. Взять того же ненавистного начальника. В своей неприязни к «шуту» ребята подыгрывают начальнику, но на самом деле они презирают самого этого начальника. А тут как раз «козел отпущения» нашелся... Вот в столовой, к примеру, наложат в тарелки горячей каши, а Потехина посадят за тарелку с холодной. Начальник придет: Потехин ест. Ну, сам вкушать садится - и, естественно, обжигается! 
    Через полгода Сережу из армии направили в дурдом. Настоящий. Произошло следующее. В ту зиму навалило полно снега, в частности, скопилось его порядочно на крыше гарнизонного туалета. А крыша была очень уж дряхлая. И - подумалось Сергею - надо бы свалить снег, а то, не ровен час, провалится; забыл Потехин главное правило армии и жизни вообще: «инициатива наказуема». И так получилось, что провалился он сам, когда забрался на злосчастную крышу с лопатой. И представьте себе - на голову тому самому ненавидящему начальнику, который безмятежно справлял свою нужду...
    Уже из психушки Потехина комиссовали. Об этом казенном доме Сергей говорит только: «Ну, там люди поумнее и поинтереснее были...» Вернулся в родные пенаты. Устроился скотником в колхоз «Красное знамя», которое мужики между собой называли или «Красное дышло», или «Красный мерин» (в зависимости от количества выпивки, среди мужиков даже приговорка была: «В колхозе «Красный мерин» крестьянин разуверен»).
    Так два десятка лет и отработал, уже никуда не пытаясь уехать. Да! Совсем забыл: была еще одна попытка «захватить» город. Это уже когда его стихи известны стали, приятели пытались его туда перетащить. Этот период он называет «подпольным». Устроили его в Дом культуры подсобным рабочим. И поселили Сережу в подвале под культурным учреждением. Пожил он там недолго, но «благородно», как он говорит, - в бархате. Полподвала заняты были огромным бархатным занавесом, в котором он «и спал, и блевал». Подружился с мышами, даже клички им дал. Иногда откликались. Приехал он в город, когда еще снега лежали, а тут уже и пташки запели, и домик на сырзаводе стал снится, и стала ощущаться городская толкотня, и начальства опять же много...
    Вскоре все и закончилось. Отмечали День победы. Ну, выпили под березками - все друзья и «повырубались». Сидит Сережа, скучает. А тут мужики из другой компании: «Эй, подойди-ка сюда!» Подошел - думал, сейчас плеснут. Но не плеснули. А один бугай, не говоря не слова, как даст герою нашему промеж глаз! «Ты хрен ли по карманам лазаешь?!» - «Какие карманы? Это мои друзья...» - «Ты где живешь?» Серега показал... на Дом культуры. «Ты чего нас лечишь, скотина?» - И еще несколько ударов обрушились на Потехина. 
    Может, он и еще бы подзадержался в городе, да с такой рожей - вся в синяках - пришлось опять возвращаться в родную Костому. Теперь уже - навсегда. Сергей теперь почти никуда не ездил, а вот к нему приезжали - многие. В том числе и женщины. 
    Вот мы и подошли к главному. Глупый вопрос о том, откуда берутся стихи, давно нашел в душе Потехина достойный ответ. Откуда? А с небес... Может, Земля, шевеля своими многочисленными облаками, посылает на Серегу особые импульсы, которые он преобразует в слова. Как бы то ни было, но Потехин знает, что стихи сочиняет вовсе не он, ему остается только улавливать токи, приходящие будто ниоткуда... Стол в его избе густо завален листочками, исписанными мелким подчерком. Неизрасходованную на стихи энергию Потехин отдает изготовлению странных фигурок из глины, которые он может лепить тысячами. Не на продажу. А так... Здесь и Смерть верхом на мужике, и птица с четырьмя крыльями, и пепельница в виде женщины (точнее, простите, в виде полового органа женщины), и добрый медведь, и злой зайчик, и русалка. Один классик заметил, что влюбленные, безумцы и поэты сотканы из одного воображения. Ну, а если первый, второй и третий - в одном человеке?
    Вначале была большая и безответная любовь - а потом уже стали приходить стихи. Сергей убежден, что превыше всех стихов на свете - женское начало. Сама природа - это и есть женское начало. «Земля родит - значит, она живая и начало это в себе несет исконно...» Чтобы быть ближе к Земле, он часто удаляется в лес. Строит себе там шалаш и живет в нем какое-то время. Ищет одиночества? «Не одиночества, а уединения», - поправляет он сам. Как-то ушел в дальнюю деревню на том конце леса (а дело было зимой), и по скотной привычке - на ферму. А темно уже, и сторож на него с криком: «Уйди, а то убью ненароком!» Ну, отошел и зарылся в копну за фермой. А утром просыпается, вилы втыкаются у самого носа: «Хрить, хрить!» Выскочил из копны - а тот с вилами сначала замер, а потом как заорет благим матом! Ну, пришлось убегать. Обоим. 
    Эта привычка с юности завелась. Семья Потехиных была большая, но пьющая. Особенно отец любил это дело. То есть выпить. С матерью они часто конфликтовали на этой почве, так что приходилось хоронится на ночь от разгулявшегося отца. Отец, когда Сережины стихи стали замечать, сам сочинил два. Из зависти. Одностишие и двустишие. И любил декламировать их в хорошем настроении, чтоб знали, что не только сын такой одаренный. Одно звучало: «Мы отбывали в Соликамске...» (воспоминания о годах, проведенных в лагерях, чем он несказанно гордился). Второе: «Шел бродяга - пьяница с реки, пели птички - маленьки пичужки…» Ну, а потом совсем на пьяной почве завихрения у него пошли... ну, да что обсуждать пускай теперь спокойно лежит теперь в Земле. Где и сами когда-то будем...
    Первую любовь Потехина зовут Любовью; до сих пор она проживает в Костоме. Любовь была безответной. Но послужила толчком к написанию первых стихов. Она и сейчас остается его главной музой. Он дружит с ее мужем, помогает им - той же клубникой. А детей их считает почти родными (ведь они могли же быть от него, при другом раскладе, если б она ответила взаимностью...) 
    Теперь он - признанный поэт. Но что это дает?
    Другие женщины возникали, как в трагикомичной пьесе, лишь на одно действие, растворяясь в мировом пространстве. Но это не спектакль. Это - жизнь. И если бы знать, что будет в следующем действии...
    Анфиса узнала о Сергее по радио. И влюбилась. Заочно. Письмами заваливала - и умоляла приехать. Хоть ненадолго. «Не могу без тебя, приезжай - и все!» И он решился рвануть. А жила Анфиса под Красноярском. Встретились на Красноярском вокзале и выяснилось, что она молода просто до безобразия. В свои семнадцать - просто ангелоподобное создание. А рядом ее сторожила мама. Но потом мама оставила их - а, пусть тешатся, мудаки! И они провели две ночи прямо в вокзале, днем же беспечно гуляли по городу не замечая, как неумолимо убегает время. На третий день пришло протрезвление. Вспомнилось, что денег на обратную дорогу нет. К тому же морозище, а он в полуботиночках. Анфиса пробовала побираться - и собрала три рубля с копейками. Обратно ехал зайцем. Выручало то, что в то время много дембелей  направлялось по домам, так он ложился на верхнюю полку над ними, а проводники и ревизоры к пьяным воякам приближаться остерегались. Дембеля ребята были добрые, даже кормили. К родным развалинам сырзавода он вернулся через две недели. 
    А через несколько лет она приехала к нему. Жить. Анфиса и замужем побывала, и девочка у нее родились. Но посмотрел на нее Сергей - где то прекрасное создание, что стреляло ему медяки в Красноярске? Матрона и Матрона... В общем, погостила она с недельку - и уехала к себе обратно. 
    Женщины вообще любят поэтов (или стихи?). Хоть в этом родственны судьбы Потехина и Есенина... Так же, по стихам, узнала Сережу и Софья. Попереписывались - и решили: пускай она приезжает к нему. Побудет хозяйкой в его доме. Тем более, время такое подошло, что Потехину очень уж хотелось иметь в своем доме хозяйку. Намеревались жить долго, но пробыла Софья в Костоме две недели. Обещала приехать навсегда, но... Сергей согласен уже был, чтоб и не жили они вместе. Просто вели совместное хозяйство, а уж уединение, которое она тоже любила, он сумел бы ей обеспечить. Сам бы переехал в землянку, которую построил пару лет назад (большой дом зимой трудно отапливать). Сейчас из своей Владимирской области письма пишет. Серьезные и назидательные. Вдарилась, видишь, в восточные философии, а сама, небось одна живет...
    Случались и совсем эмпирейные страсти. В Костоме сохранилась церковь, и вот однажды в ее пустых стенах зазвучала музыка. Это одна заезжая москвичка устроила импровизированный концерт. На флейте играла. Сергей тогда во всех святых готов был поверить - настолько звуки волшебной дудочки уносили его куда-то... Евгения, хоть и была еврейкой, характера оказалась весьма широкого. Но и в образ роковой женщины входила с удовольствием. Чувствовала, наверное, что мужик под ее дудку куда хошь уползет. Влекла его, влекла... Предлагала на бардовский фестиваль поехать: «Полетели со мной, у меня ведро самогонки есть!» Но любовь эту Сергей воспринимал уже как творческую. А потому темную магию он скинул с себя легко. Без сожаления. 
    Такие дела. А теперь сидим, философствуем. Выпили еще по чуть-чуть, и господина Потехина, члена союза писателей, Поэта, понесло по полной программе, он говорит, говорит, и, чем дальше, тем непонятнее, и настает момент, когда речь его воспринимается как бессмысленный бред. Кажется он и сам сейчас страдает оттого, что не в силах связать слова в предложения… 
    ...Вот смотрю я на вас сейчас, Сергей Александрович, пока вы на облака загляделись - и что замечаю? А то, что лицо Ваше испещрено глубокими морщинами... Двадцатипятилетняя девчонка будет с большим напрягом общаться с Вами: для нее Вы уже слишком... не молоды. Да еще и вечная русская беда - водка - внесла свою горестную лепту. Жизнь пролетела... как эти вот облака. Искали Вы уединения - а что нашли? То, чего Вы больше всего и боялись. Одиночество...
    Рабочий стол Сергея в неприбранной избе деревенского отшельника. Горка стихов вперемешку с письмами. Один листочек свисает с края стола и кажется, что - сядь на него муха - и улетит он под ноги, где будет безжалостно затоптан. Вглядываюсь в мелкий почерк: 
    Мрачна моя опочивальня,
    И мрачен свет в окне ночном.
    Но изумительно хрустальна
    Печаль о памятном былом.
    Еще не справлены поминки
    По тем несбыточным мечтам,
    Где в каждой капельке - росинке
    Построен мною божий храм,
    Где дивный сад, в котором птицы
    Поют зарю в жару и стынь,
    А родники живой водицы
    Поят солодку и полынь.
    Пускай душа лакала зелье,
    Непотребимое скотом,
    Она справляет новоселье 
    В парящем замке золотом.
    Еще трагичней и нелепей
    Бывали беды от разрух.
    Мечта жива, покуда в склепе.
    Любви не выветрился дух...
    ...Да, забыл совсем. В Галиче у нас было довольно много свободного времени и мы вполне могли зайти на старое кладбище. Но мы не зашли. Лично я об этом не жалею - сам не понимаю, почему.

Куганаволок

    Наверняка это было одно из самых красивых моих путешествий. Но место, в которое мы попали, - самое, наверное, безрадостное. Или точнее - беспросветное.
    Вот, представьте себе: когда-то здесь, на берегах озера, жили люди. Русские люди. Хорошо ли, плохо ли, но жили веками, без признаков цивилизации, зато со сложившимся укладом, и вот в одночасье берега озера опустели. И образовался уголок Европы с рекордно маленькой плотностью населения. Что случилось? Никакой катастрофы; возымел действие административный восторг, в результате которого жители оставили свои дома и уехали. Деревни эти «не имели перспективы», здесь не было электричества и прочих благ цивилизации, и при товарище Хрущеве весь этот регион признали не имеющим права на существование. Рассказывали, что многие не хотели оставлять места, на которых жили еще далекие предки, и при выселении использовались войска. Со стариками так было наверняка. Я помню, как выселялись старые дома в центре Москвы (я там вырос) и многих старух буквально «выкуривали» из их убогих комнатушек в коммуналках. Я сам однажды помогал одной полусумасшедшей старухе хоронить ее кота. Он был единственной ее радостью и мужики из ЖЭКа его отравили - только для того чтобы старуха больше не упорствовала. Все—таки тогдашние работники жилкоммунхоза были еще гуманистами, ибо нынешние горе-риэлторы пришьют бабку – и даже в церковь не сходят свечку поставить…
    Так вот. Старики наверняка сопротивлялись, но молодые-то без сомнения тянулись к цивилизации! И плевать они хотели на свои Богом и властями забытые деревеньки. Летка-енка и буги-вуги гораздо интереснее занудного напутствия стариков. Так было во все времена… 
    Озеро называется Водлозеро. Находится оно между Онежским озером и рекой Онегой, километрах в ста от Белого моря. Про этот уголок Русского Севера (именно русского, ведь, даже несмотря на то, что административно Пудожский район принадлежит к Карелии, доброе тысячелетие его населяют славяне) я узнал от своего друга Кости Козлова. Царство Косте небесное! Умер он в 99-м году от рака. Был он удивительным человеком, у которого душа за Русь буквально болела. Был Костя руководителем организации «Реставросъ», эта структура объединяла молодых людей, которые хотели ездить по России и помогать восстанавливать храмы. Хотя «Реставросъ» и функционировал под эгидой Церкви, здесь на православии не «циклились» и принимали добровольцев, не спрашивая об их вероисповедании. 
    Сам Костя много путешествовал по России (сам я с ним ездил всего два раза - в Белозерск и в Лукьянову пустынь во Владимирской области), и он много мне рассказывал. Он был непревзойденным знатоком русского Севера, живой энциклопедией. Был… Костя был из той когорты людей, которым можно доверять наверняка. Он, кстати, рассказал мне, что посреди озера (оно очень большое - восемьдесят километров с севера на юг) есть остров, на котором расположен погост: деревянная церковь и кладбище. На Ильин день, 2 августа, потомки водлозер (жителей озера) съезжаются на остров, чтобы помянуть своих предков и вообще пообщаться. На берегу озера теперь осталась только одна деревня - Куганаволок - которая является здешним административным центром, там же обитает некоторая часть руководства Водлозерского национального парка, образованного уже после кончины советской власти, когда в данном регионе успели благополучно все похерить.
    «Погост», «остров», «поминовение» - все это звучало аппетитно. На поверку, скажу я вам, вышло так же аппетитно, только с маленькими дополнительными нюансами. 
    Иные могут думать, что  я себя выгораживаю и одновременно наговариваю на хороших людей типа Миши Пукова. Возможно, отчасти это и правда. Но... А, впрочем, зачем я должен оправдываться? Я просто рассказываю все как было, и не моя вина, что из множества деталей в моей рыжей, но иногда сообразительной голове задержались именно те факты, которые я сейчас воспроизвожу. Иногда Пуков действительно вел себя благородно и по-дружески (например, на Светлояре), но в данный случай он довольно здорово подосрал. Нет, не мне, а работе. 
    Я вот о чем сейчас подумал. Кое-кто обратил внимание на то, что у меня грубый язык. Извините, но я говорю на нормальном языке журналистов, только разве часто выбрасываю из «жизненной ткани» матерные слова. Работа у нашего брата тяжелая, нас вполне можно прировнять к грузчикам или к шоферам, потому как общаться приходится не только с истеблишментом, но и со всяким быдлом. В общем, плюньте смело в лицо тому, кто назовет профессию журналиста интеллигентной (заметьте: слово это я уже научился писать без ошибок!)
    Дирекция Водлозерского национального парка, с которой я заранее созванивался из Москвы, находится в Петрозаводске. С вокзала мы сразу пришли туда, нас препроводили к одному его сотруднику, который что-то творил при помощи компьютера Первое, что он сказал это:
    - А вы зря. Билетов на «Метеор» вы уже не возьмете...
    Для того, чтобы попасть на Водлозеро, надо на «Метеоре» пересечь Онегу, ну, а там должен ждать  служебный транспорт (так обещал директор). Мы быстренько полетели на речной вокзал, который был довольно далеко и билетов по всеобщему закону подлости действительно не было, «Метеор» же до пристани Шола (куда нам нужно было попасть) ходит лишь два раза: утром и вечером. Утренний транспорт ушел давно, а вечерний «Метеор» оставался нашим последним шансом попасть на Водлозеро. Страна наша приемлет примитивный образ поведения и, когда мы предложили двойную цену, пара билетиков случайно у кассирши все-таки  завалялась. Будем считать, нам подвезло. Падла этот сотрудник парка – я же созванивался, могбы и заказать…
     Остаток времени до рейса мы провели в прогулке по Петрозаводску, на редкость безликому и серому городу, главной достопримечательностью которого следовало бы считать установленное какими-то скандинавами чугунное дерево с человеческим ухом на стволе и надписью над ним: «Прошепчи любое желание». Мы так и не поняли, кто там, за этим ухом скрывается: волшебник или майор ФСБ. Любимый прикол Пукова - подходить к женщинам, торгующим на улица овощами-фруктами и спрашивать: «Бананы местные?» За два часа он проделал это шесть раз, и, что интересно, девушки реагировали весьма своеобразно: они обижались. Вообще, хотя Миша и занимается фигней, это своеобразный тест: в разных регионах женщины реагируют на сей своеобразный тест по-разному - от смеха до агрессии. Характер населения отражается и на «бананах». Так вот, здешние продавщицы попросту не догоняли. Это говорит о многом.
    Озеро на «Метеоре» мы пересекли меньше чем за два часа. Возле убогой пристани мы отыскали транспорт национального парка: УАЗ типа «буханка». Народу в него набилось много причем, среди пассажиров «буханки» был тот самый сотрудник, который нас хотел отослать куда подальше. Он был с женой и дочерью. Все два часа дороги по скверной грунтовой дороге, вихляющей среди дремучего леса, мы с Мишей просидели на полу транспорта. 
    Нас высадили из «буханки» на окраине поселка Когонаволок, и, после того как машина укатила дальше, мы остались наедине с собой. По телефону, когда я еще созванивался из Москвы, директор, Олег Червяков, мне сказал, что здесь есть гостиница, что нас не только примут и поселят, но и накормят и обогреют. Ни первого, тем более ни второго, ни третьего не маячило даже на горизонте. Мы потратили около часа на поиски директорского дома, и, когда нашли, узнали, что директор в отлучке но невдалеке живет его зам. Его мы нашли быстро и узнали от него, что во-первых, здесь есть гостиница и нам заказано, во-вторых этот товарищ, который нас встретил, специально приставлен был к нам, так как он ответственный по работе с прессой. В третьих, странно, что пресс-секретарь не заказал нам билеты.  
    Выяснилось вот, что: пресс-секретарь  по национальности карел, их в республике очень немного (в основном Карелию населяют русские, хохлы и черные), и, если его попытаться проучить административным способом, это может закончиться скандалом: многие пострадают за попытку преследования нацменьшинства и одновременно представителя коренного населения. Я бы не рассказал об этом эксцессе, если бы в две другие командировки в Карелию меня не подставляли либо не кидали маленькие, но все из себя начальники. По странному совпадению все они были карелами. Я потом анализировал эту закономерность и пришел к такому выводу: они (то есть карелы) любят прогибаться перед иностранцами, которых здесь немерено - в основном финнов и шведов, и они таким образом борются против своего притеснения при советской власти, которое действительно имело место. Каждая нация борется по-своему. Спасибо, что здесь, в Карелии - не по чеченскому сценарию…
    Гостиница оказалась аккуратным финским домиком, в котором мы стали единственными постояльцами. Пуков поселился в одной комнате на восемь коек, я - в другой с таким же количеством спальных мест. У хозяйки гостиницы мы купили немного еды и бутылку самогона. Плата за постой была небольшой, и Пуков долго ее упрашивал выписать квитанцию с суммой, превышающей официальную в четыре раза. Он обрабатывал женщину долго, но та, следуя, наверное, суровой северной традиции, не пошла на компромисс (мы сулили ей мзду за услугу) и выписала квитанцию как положено. Может, с нашей стороны это покажется малость неблагородным, но что делать: все мы грешны, суточные мизерные, а кушать хочется, и не только кильки в томате и кабачковую икру, но и колбасу.  
    Вечер в начале августа здесь, на Севере до-о-олгий и мы довольно продолжительное время созерцали местную природу, сидя на камнях на берегу озера. 
    Следующий день полностью оправдал мои ожидания (спасибо тебе, Костя Козлов! Может, встретимся...). Национальный парк нашел средства на главное, что для праздника нужно: транспорт. Во-первых, автобусы к пристани Куганаволок подвезли много людей, в основном из райцентра Пудож, где большинство водлозер осело (но многие приехали и своим ходом), а во-вторых к пристани были пришвартованы баржи. Баржи заполнились людьми и караван потянулся через озеро. Озеро имеет очень сложную географию - на нем много островов, полуостровов и отмелей - и за пару часов мы проплыли мимо трех деревень. Все они были мертвы. Если с утра было хмурно и довольно холодно, то, когда мы подошли к острову Ильинский погост, облака развеялись и стало припекать солнце. Как нам объяснили, в такое время года тепло и сухо бывает редко, тем более что был Ильин день - это поворот от лету к осени. 
    Деревянный храм  с воды не видно из за высоких деревьев, которые обильно покрывают остров. Надо пройти сквозь лесную чащу, и только тогда перед тобой отрывается большая поляна, на краю которой притаился шедевр деревянного зодчества XVII века. С караваном приехали даже монахи из Муромского монастыря, которые провели в церкви молебен. Мы заметили, что потомки водлозер не умеют правильно креститься: монахи с привычным видом занималась христианским ликбезом - показывали, как правильно совершать крестное знамение. Водлозеры вели себя как послушные, но явно непутевые ученики. Один из монахов даже прочитал проповедь – о том, как надо верить. Народ внемлел почтительно. Но заметно было, что многие уже «разговелись». Ведь могилы предков рядом – как не помянуть?..
    На старых могилах с полусгнившими деревянными крестами сидели люди и поминали пращуров. Пока я ходил по кладбищу и снимал, тоже «напоминался»: все норовили угостить меня водкой или самогоном. Потом была совместная трапеза с домашними пирогами и овощами с огорода, после чего состоялось некое подобие сабантуя. Всенародные игрища включали в себя лазание на столб, битву на мешках и ловлю бутылок посредством длинных шестов. Под конец поляна была довольно густо усыпана пьяными. Вот, собственно и все.
    Почему я говорю про действо так коротко? Да просто потому что я фотограф! Я прекрасно знаю, что язык фотографии более подходит для описания праздников, трагедий или фарсов. А что может сделать язык? Только соврать. Фотография, конечно, тоже может здорово набрехать, но все-таки она более объективна. Уже хотя бы потому что делается они при помощи объектива.
    Отправлялись баржи (их тянули катера) рано, часа в два, но мы с Пуковым должны были остаться. Заранее мы договорились с директором о том, что сделаем репортах о детском экологическом лагере, который национальный парк организовал в одной из заброшенных деревень. С Пуковым мы разошлись еще с утра, и нашел я его на барже. Я поднялся туда и напомнил Мише, что нас ждут на острове (нас действительно ждала жена директора). Пуков ответил неожиданно:
    - У меня вечером свиданье. В Куганаволоке. 
    - Но ведь нас ждут...
    - Ты не знаешь, это такая девушка...
    Я растерялся. Есть принцип: сначала самолеты - а потом девушки. А тут - девушки без самолетов... Главное: я в те времена более-менее грамотно писать. Я пробовал, конечно, но печатали в нашей «Настоящей жизни» только подписи под репортажами или отдельными карточками. Про большие тексты говорили: искренно, но непрофессионально. Да и Миша мне частенько говорил примерно то же. Что писать, мол, надо профессии-анально. Что такое «профессионально» - я до конца не понимал. Если бы понял - наверняка научился бы писать...
     Если я останусь, размышлял я, натолкнувший на Мишино сопротивление, кто же тогда напишет?
    Баржа уже начала отходить от берега, а я пребывал в замешательстве. Жена директора стояла на острове, на камнях, и кричала:
    - Мальчики, куда вы? Мы же ждем!...
    Итак, соображал я. Вот, сейчас спрыгну - и оставлю Пукова с его мыслями о свидании... но ведь не смогу написать! А писать надо профессии-анально... 
    Я молча развел руками и соорудил недоуменную морду в сторону жены директора. А баржа все отплывала, отплывала...
    Это была одна из самых позорных минут моей недотепистой жизни. Супруга директора провожала нашу баржу непонимающим взглядом. Девушка, с которой Пуков договорился о вечернем свидании, находилась на одном с нами плавсредстве. Это была совершенно юная особа больше похожая на карелку, чем на русскую: с льняными волосами, серыми раскосыми и дикими глазами и широкими скулами. Она была невелика ростом, но имела широкий костяк. Сидела она рядышком со своей бабушкой, у которой прямо-таки лучились глаза, наверное, под впечатлением свидания с местами своей молодости. Вообще, заметно было, что люди вполне счастливы и даже одухотворены. 
    В пути к нам с Мишей пристали две женщины «бальзаковского» возраста, которые пытались нас откровенно клеить. Были они явно выпимши и действовали довольно агрессивно, в стиле амазонок. Одна из них представилась работником культуры, завклубом. Увидев ее улыбку (точнее, зубной оскал, в котором половина зубов отсутствовала), мы постарались отвертеться и это нам в сущности удалось, хотя был применен грубый словесный прием с использованием народно-ненормативной лексики. И ведь хорошо поняли! А вы говорите – интеллигенты…
    Ближе к вечеру мы с сыном гостиничной хозяйки пили в бане самогон. Есть такая русская северная традиция - баню использовать в качестве клуба для душевного мужского общения. То есть Пуков не пил (напомню: он был закодирован), а я очень даже пил. Сын хозяйки, звали его Артуром, был простым лесником, как все северяне он был малоразговорчив, зато все слова, которые изредка истекали из его могучего тела, содержали конкретную информацию. Например: «Рыбы в озере стало мало», «Клуб у нас закрыли», «Директор - наш человек», «С невестами у нас тут неважно, дак, пьют». Артуру за тридцать, а он до сих пор не был женат. Все свободные женщины здесь давно уже свалили на Большую Землю или накрепко сдружились с зеленым змием и потеряли товарный вид. Таково «проклятие Севера»…
    Свидание Пукову было назначено у пристани, и Миша меня, уже изрядно выпимшего, зачем-то потащил туда. Я не сопротивлялся потому что самогон оказался намного крепче, чем рассчитывал мой организм. В общем, меня здорово развезло. Северная красавица опоздала и за это время я, кажется, окончательно расклеился. Помню я этот вечер отрывочно, только, что я купался в озере и с кем-то хрипло спорил. 
    Проснулся я неожиданно от стука в дверь. Было светло, и, посмотрев на часы, я увидел, что на часах одиннадцать. Я вспомнил, что нахожусь в Куганаволоке, в гостинице. В окне я увидел ту самую парочку беззубых теток, которые приставали к нам на барже. Меня передернуло. Я вдруг понял, что сейчас не завтрашнее утро, а вчерашний вечер. Открывать я не стал и снова завалился спать. Всю ночь мне снились какие-то жуткие монстры, которые лезли в окна.
    Утром я обнаружил, что мы в гостинице опять двое. Точнее, трое, считая северную красавицу. После того как она ушла, Пуков рассказал, что я вчера немного почудил. Вначале я что-то невнятно кричал, а потом бегал по берегу в чем мать родила. Это я так купался. Благо, происходило сие безобразие в безлюдном месте, без лишних глаз, тем не менее, было все же неприятно. 
    У нас оставалась возможность попасть-таки в заброшенную деревню с детским лагерем. Но Пуков твердо заявил, что он больше никуда не хочет и вообще они договорились с его новой пассией встретится в Пудоже. В каком-то смысле я моего напарника понял: он просто захотел расслабиться, отдохнуть от своей шумной семьи с тремя детьми. 
    В общем, мы уехали в Пудож. Дело вот еще, в чем. У нас на руках были обратные билеты из Петрозаводска, на послезавтра. В принципе мы поступили правильно - летом с билетами в Карелию и обратно полный финиш - но тем самым мы обрекли себя на ожидание. Тема про детишек-экологов сорвалась, а занять время было нечем. 
    Пудож мне показался самым безликим городом из всех, которые я видел. Даже безличнее Петрозаводска. Настолько безликим, что несмотря на сутки, проведенные в нем, я город соврешенно не запомнил. Назавтра девушка с раскосыми глазами оставила Пукова. Она даже с ним не попрощалась. 
    Пуков хотел рассказать мне детали своего мимолетного командировочного романа, с физиологическими подробностями но я как-то был не приучен смаковать интимные детали. Я почему-то предположил, что девушка не захотела пользоваться презервативом. И оказался прав. Я исходил из следующего соображения: девушка не отличается выдающимся экстерьером, семья наверняка бедная, «свои» парни сплошняком пьют... В общем, она, наверное, хотела ребенка от столичной «знаменитости». Тем самым она выполняла великую задачу: спасала генотип нации. Эх, если что-то получилось, как она обманулась...
    Возле автостанции Пудожа, на туалете, твердой рукой начертано: «Пирифирия е...я» Жестко, но, кажется, правдиво. Мы добрались до Шолы, оттуда «Метеором» до Петрозаводска и там вынуждены были «зависнуть» в гостинице до следующего дня, когда должен был отправиться наш поезд. Я занимался прогулками по этому серому городу с ушастым деревом, а Пуков сидел в гостиничном баре. Потом, в поезде, он рассказал, что он наблюдал за тем, как здесь построен бизнес с проститутками. Главные клиенты карельских (точнее - русских) проституток - финны. Оказалось, это настолько опасливая нация, что они не заводят девочек в свои номера. У гостиницы стоит микроавтобус, так вот, в нем и происходит любовное обслуживание. Причем непрерывным потоком. 
    Тем не менее, постараюсь быть справедливым по отношению к Петрозаводску: город этот - немножечко Европа. Потому что здесь не принято кидать под ноги окурки, переходить дорогу на красный свет, а водители здесь, как в Прибалтике, любезно пропускают пешехода.
    Дома, в конторе Пуков подло рассказал всем про то как я бегал в неглиже. Мне было, конечно, стыдно, но теперь, надеюсь, я отомстил этой вот писаниной. С тех пор всегда в момент, когда в разгар работы мне предлагают расслабиться и все такое, я так и говорю: «сначала мы испортим самолеты - а потом девушек...»

Град отвергающий

    ...И однажды случился надлом. У Пукова было множество недостатков, но я ценил главное его достоинство: мобильность. Редко кто может в любой момент оторвать свою задницу от причала типа кресла и уехать куда-нибудь в Скотопригоньевск (если вы думаете, что такое пренебрежительное имя провинциальному городу выдумал я, то ошибаетесь: это придумал Достоевский Ф.М. и в этом вымышленном городке развивалось действие «Братьев Карамазовых»).
    Пуковское увлечение проститутками можно было терпеть. Тем более что и мне от всего этого перепадали прелюбопытные наблюдения. Не слишком, наверное, было хорошо слушать рассказы о сексуальных подвигах из уст коллеги, но ведь не я его тянул за язык. Ему просто доставляло удовольствие рассказывать. Еще Пукову нравилось в баре щелкнуть пальцем, после чего к его туловищу прибегали несколько девочек. Это была власть. Пуская она была основана прежде всего на деньгах, но все-таки это была власть.
    Можно было принять и эту внезапно возникшую тягу к иконам. Пускай от этой мании доставалось и его детям (в прессе как-то не принято интересоваться личной жизнью коллег, но можно было предположить, что жена мужниного «хобби»  не приветствовала). Потом, когда Пуков запил, причем, запил жестоко, он эти иконы менял буквально на бутылку, только для того, чтобы опохмелиться. Как понять: иконы ему отомстили, или он сам себя наказал? Мы-то сами судить не будем. Потому что не хотим, чтобы так же засудили нас. Я даже вытерпел инцидент на Водлозере, когда Пуков отказался от выполнения профессиональной задачи ради мимолетного секса. Не вытерпел я только одного: пренебрежительного, надменного отношения к провинции.
    Но в те времена он был в фаворе, его поставили начальником отдела информации, и его примечал даже наш таинственный Главный Редактор. Некоторые подумают, я комплексую, потому что я как был, так и остался обыкновенным фотокором. Наверняка доля обиды в этих строках имеется, но все же, все же...  Ведь я терпел и это. Не вытерпел я только одного: когда Пуков буквально обосрал один город. Нас там везде возили, окучивали, помогали, а Пуков написал, что Нерехта наполовину состоит из фашистов, а наполовину - из проституток. Нерехта - это такой городок в Костромской области, очень красивый и почти нищий. Есть там и бляди, есть и Русское Национальное единство, но Пуков превысил некий барьер. Вроде бы, статья его вышла довольно живая и в чем-то даже талантливая, но сквозь строки сквозило: «Тут живут ублюдки!» Это гораздо хуже, чем «зоопарк».
    В этом году я был в Нерехте, через несколько лет после того как мы побывали там с Пуковым. Меня там встретили, мягко говоря, холодно. Рассказали одну притчу: 
    На Кавказе во время свадьбы тамада громко пукнул за столом. Ему стало стыдно и он ушел в горы. Семь долгих лет он прожил в горах и наконец решил спуститься. Он встретил в ущелье мальчика и спросил: «Скажи, мальчик, что здесь произошло за последние семь лет?» - «А ничего. После того как тамада пукнул на свадьбе, больше ничего нового не случилось...»
    Там все, до самой последней детали - помнили. Думаете, я оправдывался перед жителями Нерехты? Нет! я сказал: «Значит, был повод так написать...» Какими бы ни были наши внутренние отношения, солидарность - превыше всего. 
    Если вы подумали, что я один такой святой, то глубоко ошибаетесь. Случалось, и я кидал Пукова. Однажды послали нас в Нижний: кто-то по ящику увидел сюжет про мужика, который живет со своей дочерью и имеет от нее детей. Мы нашли его, но мужик оказался не таки простым: он стал торговаться за право с ним общаться и снять его семью. Торговался Миша и сошлись они на 1850 рублях. Поначалу мы собирались заплатить пополам, но потом у меня что-то переклинило и я заявил: «Плати сам...» Как в воду глядел...
    Мужик разоткровенничался, рассказал, что дочь ему родила троих. С ними-то жила одна дочка-внучка, а другой ребенок при загадочных обстоятельствах умер. Третий же находился в данный момент в интернате для идиотов. В общем, классический пример инцеста и его отвратительных плодов. Зарабатывали они тем, что были городскими нищими: девочка пела у стен Нижегородского кремля, а ее отец-дед собирал гроши. В принципе это был беспредел, да и обстановка их квартиры скорее напоминала дом какого-то маньяка (даже запах был какой-то специфически - я бывал в квартирах маньяков и потому знаю...). А на прощание мужик дал понять, что он живет со своей дочерью-внучкой. В постели они спят все втроем. Девочке, между тем, было тогда всего 11 годков...
    И мы решили сходить в психбольницу для того, чтобы выяснить, не являются ли эти «герои» патентованными психами. Оказалось, что дочка-жена маньяка действительно у них на учете. И, когда мы уже были дома, позвонил главврач Нижегородской психушки и под страхом суда запретил публикацию. Ее не было, и Пуков оказался кроме творческого еще и в финансовом пролете.   
    Следующая и последняя наша командировка после Нерехты была в село Верхний Мамон, райцентр Воронежской области. Просто так, из-за прикольного названия.  Принимали нас по классу «люкс». Мы пировали в спецкабинете у главы района, поселили нас в «доме рыбака» (есть такие специфические заведения, спецгостиницы, оставшиеся еще со времен райкомов партии: там наличествуют камины, бильярды, бары и прочее).  
    Но Пукову и этого показалось мало. В кабинете главы он заявил, что на ночь ему нужна девочка и ему хотелось бы поиметь красивую икону. Девочки (сразу две!) действительно постучались вечером в «Дом рыбака». И икону ему подарили. А так же отвезли на прием к какой-то знаменитой колдунье-целительнице, которая жила в селе Нижний Мамон, естественно, по настойчивому требованию моего напарника. 
    Его провели без очереди, хотя, в сенях и прихожей и даже во дворе толпилось много народу - взрослых и детей. Он провел у нее минут двадцать, и рассказал, что старуха якобы нашла на нем порчу от первой пуковской жены. Пока она эту порчу «снимала», вся почернела и сказала, что теперь все будет нормально. Только надо через годик связаться еще. Эти двадцать минут я курил во дворе и узнал от мужиков, что старуха берется помогать даже при раке, и среди детишек в прихожей много раковых больных. Некоторые ждут своей очереди по три-четыре дня. 
    Пуков бабке, естественно, не заплатил, так вот я думаю: где-то через год он жестоко сорвался, запил, остался без жены, семьи и даже без квартиры - он умудрился задолжать 18 тысяч баксов и обменял московскую квартиру (слава Богу, не женину, а свою!) на барак в Кашире. Теперь он вообще числится пропавшим без вести, даже трудовую книжку он из редакции не забрал, так вот я теперь думаю: может, и старуха приложила к этому руку?
    Я и в себе нахожу ростки жестокости: мне его совершенно не жалко!
    В следующую командировку я ехал один. Время было прекрасное: начала мая, цветение, и я решил отправиться в какой-нибудь маленький городок на Волге, чтобы просто пофотографировать красоту и, возможно, попытаться что-то написать. Я выбрал Юрьевец. Причина была во-первых, в том, что там я не был, а во-вторых там родился Тарковский, чиь фильмы я не то, что люблю, а, скажем так, уважаю.
    Все четыре дня в Юрьевце непрерывно лил дождь. Текст мой не приняли, сказали, что он «ни о чем». В общем, пошла у меня «непруха». Тем не менее, этот отвергнутый текст, с некоторыми исправлениями, я приведу сейчас. И вот, почему: как-то я познакомился с одним мужиком из глубинки, который долго жил в Юрьевце. Узнав, что я там был, он попросил дать ему почитать мои опыты, и неожиданно для меня заявил после, что он по тексту узнал этот город. В самом лучшем смысле этого слова узнал!
    
    «...И тогда полторы тысячи человек бросились к патриаршему приказу, были мужики с дубинами, бабы с ухватами; попы всех четырнадцати церквей вытащили Аввакума на улицу, били, топтали и полумертвого бросили под избной угол. Воевода наскоро созвал пушкарей и бросился на выручку. Разыскав, они умчали его на лошади в протопопов двор. Прознав про то, горожане снова взволновались и подступили к двору, у которого воевода выставил заслон...»
    Так закончилось 8-недельное пребывание Аввакума Кондратьева в городе Юрьевце, куда он был поставлен протопопом, то есть, главным городским священником. А случилось это в далеком 1652 году. Чем же не потрафил юрьевчанам будущий духовный лидер старообрядчества? Да благочестия, понимаешь, ему не хватало! Город богатый: «в обиход» царя» в год дает 21 осетра, 50 белорыбиц, 70 громадных стерлядей, отправляющихся в Москву живыми в «прорезных» стругах. Юрьевчане исправно вносили многочисленные подати в казну церкви, потому как входил город тогда в патриаршую область, но даже при таком оброке здесь процветали 57 лавок, 16 кузниц и 13 рыночных полков.
    Но слишком уж любят скоморохов да медведей. У мощей Симона блаженного, ходившего по преданию по воде через Волгу, кликушествуют лживые пророки, дети боярские в корчмах до исподнего проигрываются, а потом кирпичами друг другу головы ломают, многие невенчанные живут, мужики с женками в одних банях моются, а туда же ходят монахи с монахинями... Попытка установления порядка не удалась.
    Как, наверное, и любая попытка решительно переустроить общество. За последующие годы рецидивы благонамеренности повторялись неоднократно. Но тема эта слишком скучна, чтобы заострять на ней внимание. Шагнем лучше вперед эдак на лет 350, то есть, в наше время.
    ...Когда в Юрьевец приехала телевизионная группа из Англии, они просили Светлану поводить их по городу. Перед европейцами стояли три цели: найти пьяного, безработного и детей. По закону подлости (забавно, что местная, самая раскрученная юрьевецкая рок-группа именно так и называется: «Закон подлости») ни пьяных, ни безработных не попадалось. Зато было много детей, которым англичане задавали единственный вопрос: знают ли они, кто такой Андрей Тарковский. Дети знали. Правда, не очень. Путались немного: то ли он был писателем, то ли композитором, то ли мультики снимал (для детского понимания это, в сущности не слишком разнится: творческий человек - и все). Но на кинематографическом варианте все-таки останавливалось большинство по той простой причине, что в музее Тарковского (а в нем побывали все юрьевецкие дети) им показывали не книжки, не пластинки, а мультики. 
    Но ведь любой вам скажет, что фильмы Тарковского предназначены вовсе не для детского восприятия. Да и не всякий взрослый их понимает. Тем не менее, на последних Днях Тарковского, которые приурочены к дню рождения режиссера (4 апреля), когда в кинотеатре показывали его фильм «Андрей Рублев», случилось невероятное:  все досидели до конца, в том числе и дети. А фильм, между прочим, длится 3,5 часа! После первой серии специально сделали антракт, чтобы те, кто притомился, смогли бы незаметно «свалить». Никто не ушел. 
    Я вот что заметил: в маленьких городах люди по-особенному восприимчивы к слову; каждое вскользь и, вроде бы, безо всякой подоплеки брошенное слово может весьма больно ранить. В этом смысле жители крупных городов более «твердолобы». Вот, скажи я, к примеру: «в Юрьевце большая плотность музеев на душу населения», - будет обида. Поэтому применю казенные слова: в городе существуют три музея, четвертый почти готов к открытию и в проекте значится пятый. Работают музеи: Историко-художественный, Тарковского и братьев Весниных (уроженцы Юрьевца, архитекторы, чье главное детище - Днепрогэс). Собран материал для музея ремесел и промыслов города, который будет называться «Амбар». Так же планируется создать музей сказок режиссера Александра Роу, тоже родившегося здесь. Тарковский (вот уж богата здешняя земля на кинематографистов!) на самом деле родился не в Юрьевце, а в селе Завражье, на противоположном берегу Волги, но в доме, где теперь его музей, он провел несколько лет своего детства. 
    Лично для меня (какой-накакой, рыжий, неуклюжий - а все же мужчина!), в общем-то приятно было, что сотрудницы музеев - молодые, обаятельные женщины, любящие свое дело и умеющие рассказывать. Из их рассказов я, правда понял, что самая опытная из девушек работает в этой системе всего два года. Где же те люди, которые стояли у истоков хотя бы того же музея Тарковского, открытого в 1996 году? Внятного ответа я не получил, но по некоторым намекам ясно было, что в недалеком прошлом здесь бушевали нешуточные страсти. Честно говоря, не хотелось вдаваться в их смысл. Цель моя была проста: найти хотя бы одного человека, стоящего у истоков. Девушки, которые по большому счету имели весьма приблизительное представление о жизни и творчестве автора «Андрея Рублева» посоветовали связаться со Светланой Жихаревой. 
    - ...И, все-таки, можете вы объяснить, зачем на меня вышли? - пытала меня Светлана. Худенькая, высокая, белой куртке, с зонтиком в руках, она чем-то напоминала добрую фею из сказки. - Ведь я всего лишь преподаватель в детской школе искусств...
    Мы встретились у давно заброшенного магазина «Старая керосинка» и Светлана вела меня к себе домой, в район Пушкариха, на самую окраину Юрьевца. Ну, как объяснить Светлане, что любой журналист - даже я, грешный - попытается «докопаться» до первоистоков той или иной идеи. А, значит, до человека. 
    - Кто, кроме вас, Светлана Константиновна, сможет внятно рассказать о том, что было? Ведь, насколько я осведомлен, материалы по тому же Тарковскому стали впервые собирать именно вы... 
    - Насчет темы «Тарковский и Юрьевец», - может быть, и так. Но знаете ли вы, что у нас в городе было одно из сильнейших на Волге краеведческих обществ? Его уничтожили в 30-х... 
    Несмотря на дождь, Светлана с нескрываемым удовольствием показала мне свою гордость: цветы. Сам я в них почти ничего не понимаю, но, судя по тому, что только в  саду их произрастает больше 200 (!) видов (плюс еще столько же в доме) картина складывается грандиозная. Водя по саду, хозяйка этого «цветочного пиршества» рассказывала:
    - Я открыла, что жизнь цветов в чем-то выше, чем жизнь человека. У них другая система обмена информации, им не нужен разум, но отчасти им можно позавидовать. Японцы говорят: «Хочешь быть счастливым - выращивай хризантемы».
    - У вас хризантем много. Значит, делаем вывод...
    - Счастье - вещь эфемерная. Я часто вспоминаю одну древнюю заповедь: «Будь счастлив как можешь, но не за счет счастья других...»
    Выяснилось, что к нынешней концепции множественности музеев Светлана относится неоднозначно. В частности, к идее музея сказок. В жизни Александра Роу был такой эпизод: ему запретили снимать кино, он приехал в Юрьевец и всю ночь провел у Богоявленской церкви. Он плакал, хотя, будучи сыном ирландца и гречанки, имел не слишком близкие отношения с православием (когда-то его отец был сюда «выписан» из Ирландии богатым юрьевецким купцом как специалист-электрик). 
    По образованию Светлана - историк. После института он работала в родном Юрьевце учителем, потом специалистом в РайОНО, сейчас же она преподает в детской школе искусств английский, историю искусств и художественную вышивку. С музеями отношения у нее, как уже говорилось, напряженные:
    - Я не была согласна с тем, чтобы Тарковского помещали в музей. Нужен был Дом, но в результате получился какой-то мемориал. А когда я начала борьбу за музейные фонды, меня просто-напросто устранили. Но это теперь не важно: все эти люди уже наказаны. Когда-нибудь все придут к тому, что нужен Дом с живыми воспоминаниями, а не музей-труп. Я недавно натолкнулась на советскую сказку, записанную костромскими краеведами где-то в 20-х: «Мужик рубил иконы, а баба их жгла в печи. А они не горят. Что делать? «Вот так чудо!» - воскликнула баба. А ей оттуда голос: «Это еще не чудо. Чудо будет впереди.» И родила баба черта. Думают: «Куда же его девать?» И в колодце топили, и в печи жгли, и в подполе держали. Не пропадает. И решили: отдать его в музей...» 
    Материалы по Тарковскому Светлана начала собирать еще в 80-х, когда режиссер считался еще диссидентом. Однажды, когда она еще преподавала в школе историю, на переменке к ней подошли совсем молоденькие юноша и девушка. Представились: Андрей и Кира Истратовы. Они показали Светлане обгорелый клочок газеты и пояснили: «Вот, были в гостях у родственников, жгли старые газеты и наткнулись на это...» Клочок содержал Светину статью в местной газете «Волга». О Тарковском. Завязалась дружба, которая вылилась в значимое для города событие: в 90-м году они провели фестиваль «Дни Тарковского», в организации которого помогала Марина Арсеньевна Тарковская, сестра режиссера. Они проводили этот фестиваль три года, после чего «бразды» перешли к другим людям. Опять же, связано все было с какими-то интригами. Дни Тарковского, тем не менее, теперь проходят ежегодно и, по сути, являются самым значительным городским событием.
    Пообедав (Светлана угостила меня «фирменным» лакомством - вареньем из физалиса), мы направились к школе, где в 2 часа дня должны были начинаться занятия. Пьяные (а, возможно, и безработные) попадались часто. Даже, слишком. В городе, как выяснилось, не работает ни одно производящее предприятие. От экономики происходят и все городские беды. 
    Хотя, бедность породила один - правда, сомнительный - «плюс». Центр города давно не переустраивался, отчего он сохранил неповторимый колорит, ощущение того, что будто бы целый век был где-то бесследно потерян. Светлана рассказала мне о том, как некие отважные люди однажды спасли город (в настоящее время она уточняет их имена). Когда заполняли Горьковское водохранилище, полгорода по проекту должны были уйти под воду. Нашлись смельчаки, которые подались в столицу, взяв с собой альбом с видами Юрьевца. Они какими-то одним им ведомыми способами пробились лично к Сталину и смогли-таки убедить генералиссимуса пересмотреть проект и  распорядиться построить защитную дамбу.
    Когда мы проходили мимо этой дамбы, Волгу штормило: увесистые волны шумно бились о бетонные стены, в которых виднелись промоины. Тарковский суда приезжал в зрелом возрасте - он готовился снять фильм о своем детстве («Зеркало») - и, говорят, был сильно расстроен. Тихая, с перекатами Волга превратилась в бескрайнее море и погребла в своей пучине красивейший Кривоезерский монастырь, стоявший аккурат напротив центра Юрьевца (его мы прекрасно знаем по картинам Левитана «Тихая обитель» и «Вечерний звон»). Для дамбы к тому же срыли Георгиевскую гору - его любимое место. В общем, город своего детства он не узнал.
    Я вдруг подумал: а многие ли знают из нас, россиян, кто такой вообще Тарковский? Надо отдать должное властям, меня поселили в спецгостинице типа «изба рыбака», в которой жил я один. Там была кухня, и, что самое удивительное, холодильник, набитый едой и спиртным - начиная от водки и кончая дорогими бальзамами. Еду я не тронул, а вот к бальзамчикам приложился. Так вот: гостиничная хозяйка, простая женщина, сказала мне как-то: «А по мне, у этого Тарковского «тараканы в голове». Ну, природа у него красивая, а остальное... философия». Какое-никакое, а все-таки мнение. Некоторые и того не смогут сказать. И даже не знают, что Тарковского изгнали из России. Кстати, эта женщина высказала мнение о том, что с момента  создания водохранилища город Юрьевец был как бы проклят. Глупость, конечно, но ведь действительно закрылась Льнопрядильная фабрика, являвшаяся градообразующим предприятием (на ее территории теперь функционирует только ночной бар «Сталкер»). А уж о том, что когда-то здесь с успехом работали лыжная фабрика и пивозавод - уже давно забыли. 
    Протопоп Аввакум здесь был не единственным изгоем. На той же льнопрядильной фабрике учеником тесемщика-смазчика некогда работал популярный певец Валерий Леонтьев. Парня с экстравагантным поведением, любящего нетрадиционно одеваться, устраивающего концерты прямо в цеху, мягко говоря, недолюбливали. И он удрал из города, чтобы завоевать Москву. Ему удалось это сделать. Недавно школе №1, которую заканчивал Леонтьев, исполнилось 100 лет. Преподаватели написали своему знаменитому выпускнику письмо с просьбой хоть чем-то материально помочь (это не сплетня, я специально заходил туда, что бы получить подтверждение вышеизложенного факта). Писали несколько раз. Результат - нулевой. Та же женщина оправдывала певца: «Да его замучили, бедного, затюкали. Не знает, как откреститься: все просят денег...» Валерий Леонтьев действительно постарался забыть город, который его взрастил!
    ...Из-за дождя мы немного запоздали. Детишки уже ждали и буквально облепили Светлану. Все знают, как трудно детям дается язык, так вот, на уроке заметно было, что английский малыши усваивают с удовольствием. Наверное, особенная энергетика моей героини здесь не на последнем месте. Когда мы еще шли по тихой и уютной улице Ленина, Светлана обронила, что занимаясь с маленькими детьми, она сама получает невыразимое удовольствие:
    - ...Меня однажды восхитила фраза Эразма Ротердамского: «Учитель - это вторая должность после царской». И я так же думаю о педагогической деятельности. Знаете, я в детстве очень хотела заниматься автомобилями, я обожала копаться в двигателях внутреннего сгорания.. А теперь мой «двигатель» - это дети. 
    - Вы же - историк...
    - Есть вещи, когда обычные слова неприменимы. Однажды некий чиновник мне сказал: «Вы никто» (я пыталась защитить человека). Вы знаете, я даже не обиделась. Хотя бы, потому, что знаю, что я «второй человек после царя». Это он - никто... 
    - Но ведь бывали минуты, когда все хотелось бросить - и уехать?  Мне кажется, в этом городе вы одиноки...
    - Меня даже приглашали. Но мне везде плохо. И только здесь иногда бывает хорошо. Я много ездила, хорошо знаю Лиссабон, излазила вдоль и поперек Афины. Но как же мне оставить Юрьевец, если здесь все - мое?
    После окончания занятий мы со Светланой Жихаревой расстались. Она, как Мери Поппинс, открыв свой зонтик, стремительно «растворилась» в дожде. Но, перед тем, как попрощаться, мы вместе спросили у ее детей, что бы они сделали в родном Юрьевце, если бы стали его градоначальниками. Сначала ребятишки стеснялись сказать, но вскоре уже стали перебивать друг друга:
    -  Домов побольше настроила бы... - И кафе!.. - И еще музеев. - Зоопарк надо!!! - И плавательный бассейн... - Железную дорогу! - Нет, от нее шуму много будет... - Да, просто дома бы отремонтировали. - А я бы доллар брал штрафу за каждую брошенную бумажку! - Да, и учителей добрых побольше...
    ...Проклятая дамба, которую в данный момент укрепляют, построена так,  что из части города, которая находится ниже уровня Волги, необходимо постоянно откачивать воду. Отключишь - через несколько часов нижняя часть будет затоплена. Насосы электрические. Город нищ и весь в долгах. Если электроэнергию за долги отключат, будет новая Антлантида...
    
Между Миром и Благодатью
    
    «Что такое благодать и как с ней бороться?» - частенько я задаю себе этот дурацкий вопрос. Это когда мне хорошо и я знаю, что скоро так хреново, что мало не покажется. Но сейчас поведаю о другой Благодати. В которой люди живут (если это можно назвать жизнью). Ну, и об обратной стороне благодати. То есть, о хреновосм…
    И снова рассказываю о командировке, в которую я отправился один. За что и почти поплатился. «Почти» - потому что все окончилось относительно благополучно. Относительно, потому что я остался жив, при деньгах и документах, ну а что касается моего физического и душевного здоровья... но лучше все по порядку.
    Вообще-то настоящих злоключений, кроме этого и еще одного ограбления в Твери да попытки ограбления в поезде «Кострома-Москва», у меня в общем-то не было. И слава Господу! Ведь наша работа - добывать информацию, а не лезть во всякие передряги. Но бывают в нашей работе и проколы.  
    Не случайно среди журналистов принято ездить минимум вдвоем, так безопаснее, но бывают исключения, когда нужно только снять или только написать и такие исключения случаются часто. Пришел текст из Ярославской области, местного автора, про жизнь в деревнях Мир и Благодать, которые (Аркаша дал эту рукопись почитать) расположились на двух берегах одной речки. Написано было просто, конкретно, но без особых изюминок, ясно было только, что живут в этих Мире и Благодати херово, далеко не благодатно. Зато мирно. И начальство захотело украсить нашу «Настоящую жизнь» красивым фоторепортажем, оно (то есть, начальство) почему-то заклинилось на том, что там должна быть какая-то изюминка. А какая изюминка может быть в глубинке? Там только терн и лопухи. Как в воду начальство глядело...
    До райцентра Пошехонье я добрался легко, заселился в гостиницу, но время уже подходило к обеду, а автобус (и посмотрел на автостанции) ходил в Благодать (он так и назывался: «Пошехонье-Благодать») дважды в сутки; утром и днем. Оставалось ждать следующего утра. От нечего делать читал номер местной газеты «Сельская жизнь». Из нее следовало, что жизнь здесь явно не стоит на месте, а кое-что я даже выписал на память, например: 
    «...Во дворе собственного дома на улице Набережная Пертомки задержан гражданин С., который обжигал на костре ворованный телефонный кабель. Возбуждено уголовное дело...»
    «...Настоящим благодетелем для деревни Высоково стал здешний дачник, житель города Москвы. Он вышел на местную сельскую администрацию с предложением провести ремонт водонапорной башни. Свое желание навести порядок с обеспечением жителей водой он подкрепил и материально - взял на себя все расходы по ремонту водонапорной башни. Побольше бы у нас таких людей, которые творят благие дела. Конкретную помощь не заменят никакие красивые слова...»
    «Сегодня даже дети знают, что вкусное и полезное молоко дают такие животные как коровы...»
    Ну, и так далее. Настроение даже поднялось, только не понятно, от газеты или от четвертой бутылки пива. В гостинице было тепло, только непрерывное журчание в унитазе не позволяло по-настоящему расслабиться. Там не работал бачок, отчего вода лилась весело, непрерывно и шумно. Ох уж, эта вечная борьба  с унитазами гостиничных туалетов! Почему-то русские коммунальщики могут покорить все, вплоть до тараканов и даже мышей (ох уж сволочи, эти мыши - несколько раз они сжирали мою еду... ненавижу!), но вот унитазные проблемы для них представляются некоей Джомолунгмой. Бывало, я останавливался в замечательных (по провинциальным меркам) номерах, даже в люксах, которые, правда, на самом деле соответствуют западным двум звездочкам, и везде - без исключения! - наталкивался на унитазные недоразумения. То вода в бочке не набирается, то протекает внизу, то воды нет вообще, а один раз в Вологде, в двухкомнатном, с раздельным санузлом люксе я нашел идеальный унитаз, у которого отсутствовало... сиденье. Вот так.
    Если уж ворчать - так до конца. Я ничего не имею против начальства, но у него есть существенный недостаток. Почему-то они совершенно не смотрят за окно, когда посылают куда-то. Один раз меня заставили снимать полет на воздушном шаре в середине марта, под дождем и снегом. И все почему: захотелось им поставить материал про воздухоплавателей. Я пытался намекнуть, что неплохо было бы дождаться хотя бы начала мая, но разве им вдолбишь... В другой газете, в которой я работал раньше, прямо на двери фотоотдела висела карикатура: редактор вызывает фотографа и говорит: «Иди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что. Но чтобы было красиво».
    Короче, в Мир и Благодать меня послали в конце февраля, причем, на неделю вперед Гидрометцентр обещал гирлянду циклонов. «ПАЗик» до Благодати перся через сплошную снежную пелену и в темноте, но я не удивлялся, как водитель вообще видит дорогу. Наши водители - особенно когда выпьют - настоящие Шумахеры родных просторов. Им и дороги-то не нужно, главное - направление. Но, когда мы приехали, хмарь начала отступать, один раз щелочку между тучами сверкнуло солнышко. 
    Первый же домик, в котором светились окна, оказался школой. Начальной, с одной учительницей и шестью учениками. Учительница представилась Ольгой Владимировной. Она совсем молоденькая, 20-ти лет, но, как всех учителей, ее принято именовать только по имени-отчеству. Пока детишки не переменке грелись, взобравшись на русскую печь, поговорили. Ольга Владимировна попала сюда по распределению и вовсе не рада такому «раскладу»:
    - Хотелось бы в большой школе, но... кто-то ведь должен и этих детишек учить. Я и сама на заочном доучиваюсь. До высшего. При распределении мне предлагали еще одну школу, в деревне Тайбузино, но там еще хуже, и я туда не поехала. Там народу очень мало. 
    - А живете где?
    - Здесь, в Мире, мне дали квартиру. То есть, дом. 
    - И с кем вы там?
    - Одна. 
    -Не страшно?
    - Дом у меня на самом краю, и в общем-то страшновато. Как-то жутко, что ли... но сейчас, вроде, привыкла, за полгода-то. 
    - И так все время одна?
    - Нет, с соседями общаюсь, с родителями Любы (ученицы). Мама у нее в библиотеке работает. Еще знакомая есть, в деревне Голубково. Вот, ходим друг к другу в гости. Она дома сидит, не работает. А вечерами своими делами занимаюсь: телевизор, книги. Ничего, через два года уеду куда-нибудь... подальше.
    - Ну, а, там, мужики какие-нибудь... разгоряченные. Не ломятся?
    - А чего ко мне ломиться? Я ведь самогоном не торгую. Что им здесь делать-то? Только пить... 
    Про Мир и Благодать Ольга Владимировна рассказала вот, что. Есть легенда про то, что жители двух деревень в незапамятные времена (как деревни тогда назывались, толком не помнят, но вроде бы Мир некогда был Кудаковым) враждовали попуще зверей. Но однажды, поняв, что некому здесь мстить, да и не за что, порешили переименовать свои селения - да так, чтобы злобы меж ними никогда не было.
     Замечательно уже то, что каждый из «мир-благодатских» жителей имеет свою версию происхождения столь странных названий. Одни говорят, что назвал деревни так местный барин Лихачев, поскольку места эти его несказанно восхитили. Другие утверждают, что барин здесь «и не ночевал», имя селениям дали вольные мужики, решившие здесь осесть. Третьи напоминают, что это были церковные земли, и Мир и Благодать возникли с подачи местного попа, желающая, чтобы его паства блюла заповеди. 
    Как бы то ни было, в нынешние времена обязанности между деревнями распределены почти поровну. Поскольку сельсовет здесь единый, администрация расположилась в Мире, здесь же находятся правление колхоза «Сога» (назван по реке, которая невдалеке протекает и в которую впадает Безымянный ручей, разделяющий деревни) и начальная школа.
    Благодати достались «признаки цивилизации»: магазин, почта и медпункт. По населению наблюдается неравномерность: в Мире живет 63 человека, в Благодати - 31. Разница объясняется тем, что в последнее время новое строительство велось только в Мире. Всего же к сельсовету приписано 17 населенных пунктов, в которых проживает значительно меньшее число людей, но, поскольку дороги к этим деревням не расчищаются от снега, эти деревеньки будем считать «условно жилыми». Есть вариант добраться туда на лыжах, что сами «условно живущие» и делают. Но мне, незнающему человеку, попутешествовать по окрестностям отсоветовали: сказали, что я просто-напросто рискую заблудиться в лесах. А там волки, медведи всякие...
    Сходил на ферму, где как раз нашел председателя колхоза. Председатель оказался добрым мужиком, но каким-то забитым. Представился он Алексеем и как-то слишком спокойно рассказывал он мне про то, что у него имеется «стратегический запас» солярки - на случай, если кому-нибудь из «условно живущих» станет плохо. Тогда за ним пошлют гусеничный трактор. До Мира, слава Богу, дорогу чистят районные дорожники, и сюда скорая подойдет легко. Но чаще, когда звонишь в больницу, говорят: «Везите сами...» Председатель посетовал:
    - На моей шее «висит» восемьдесят шесть пенсионеров, а работающих у нас тридцать душ. Долгов - около миллиона, и весь доход «съедает» солярка. Сейчас вот, ужались до центральной усадьбы, имеем дойное стадо сорок голов. Больше - не вытянем...
    Оказалось, колхоз «Сога» не самый плохой: он занимает 4-е место по району. От конца. Честно говоря, охваченный свежими впечатлениями, я не мог себе представить, как можно жить еще хуже, чем в Благодати и Мире... Есть только один плюс: полей не меряно, трава растет сама по себе (пока), и колхоз заготавливает сено и силос в таких количествах, что может их продавать. Не все так скверно, наверное, как я себе представляю.
    Беда председателя в другом: из мужиков-колхозников к разряду непьющих относится только один. В этом - основная причина колхозного упадка. 
    Дорогу в Мир и Благодать простроили только 5 лет назад. До того из райцентра сюда можно было добраться либо на тракторе, либо пешком, либо... на самолете. С горькой усмешкой селяне вспоминают, как на «летающих птицах» в город возили молоко. Каждый день. При советской власти полет одного пассажира к «кукурузнике» обходился в 1 рубль до райцентра и в 4 рубля до Ярославля. 
    Я прикинул: до дневного автобуса шесть часов, а что если... ну, взять - и  тупо прогуляться в какую-нибудь «условно-живую» деревню! Подтолкнуло к авантюре вот, что: в Мир приехала автолавка. Это - событие, и, что замечательно, к автолавке, возникнув как тролли из сокрытых нор, подтягиваются люди. А ведь несколько минут назад Мир был совершенно безлюден. 
    Аккурат, когда я подошел к автолавке, возле нее терся паренек, держащий в одной руке охотничьи лыжи, другой же рукой закладывающий в рваный мешок хлебные кирпичи. Парень попался разговорчивый и видно было, что дефицит общения в нем назрел жуткий, почти пропасть образовалась от нехватки собеседника. Парня (звали его Анатолием) просто несло:
    - Деревня наша, Лебедево, - она в два двора всего. Нет, вы не думайте, - почему-то он ко мне обращался уважительно и на «вы», -  в старые времена до двадцати хозяйств было, народу!.. И особенно детей... Ну, а теперь, значит, два. В одном доме живут мужчина с женщиной, конечно, старые они уже, но ничего, скотину держат - корову там, теленка, птицу - молодцы, в общем. Миша и Марья Автономовна. У них дети в Рыбинске и где-то на Урале, ну, приезжают иногда, картошку копать. Хорошие люди. Раньше, когда телятник был в соседней деревне Лаврово, они там работали, ну, а теперь, конечно, на пенсии. Я с мамой живу. Мама у меня, Анна Ивановна, бывшая учительница, когда у нас начальная школа еще была, она там работала, и меня еще учила. Я только два месяца как с армии пришел. Работы у нас нет, отделение нарушено, на центральную усадьбу всю скотину свезли, сорок голов, да и ту прокормить не могут. Из Благодати позвонили, что автолавка приехала. Мама и говорит: «Толя, а не сходить ли тебе в Мир...» Дело такое, что дорогу зимой чистят только до Благодати, а от нас не проехать ни на чем кроме как на лыжах. Но телефон у нас в доме работает, вот, по нему и позвонили. Миша пришел, папирос заказал, песку, бутылочку к восьмому марта, а нам надо было спичек, соли, да вот, маме что хотел к женскому дню. Ну, собрался я, и пошел. На охотничьих лыжах прямиком через лес - два часа ходу...  
    Нагрузился этот Толик, нацепил лыжи - и быстренько, как таракан, почесал вниз, пропал в овраге, показался на другом его склоне, уже со стороны Благодати, и скоро его фигурка превратилась в точку, которая все удалялась, удалялась...
    Погода благодатная: солнышко светит, тепло, ветра нет. Решил и я сходить в строну Благодати, поснимать там. Когда я спустился в овраг, где под снегом по идее должен был течь ручей Безымянный, случился инцидент. На дне оврага состоялась битва - между «мирными» и «благодатными» собаками. 
    Они грызлись насмерть. Наводящая жуть - рык, брызги слюней напополам с кровью, разлетающиеся клоки шерсти... Две собаки были из Благодати, две - из Мира. Стычка продолжала минут пять, после чего остервенелые животные, зализывая раны, разбежались каждый в свою сторону...
    И я подумал: а что, если рвануть в это самое Лебедево? Два часа ходу - ведь успею к автобусу! Здесь, вроде бы, поснимал все, что можно, а гулять, положа руку на сердце, я обожаю
     За деревней тянулось поле, по свежей лыжне идти было легко и вскоре я вошел в лес. А, как только я углубился, солнце закрыла че-е-е-рная туча, сразу как-то потемнело, поднялся ветер, а вскоре повалил снег. Накой бывает на рубеже зимы и весны – плотный мокрый, косой… В общем, буран. И видимость стала приблизительно такой же, как рано утром, когда я еще ехал в автобусе. 
    Я был уверен, что все это временно и брел по лыжне вперед. Но время шло, а буран все не унимался и мокрый снег противно лип одежду. Прошло с полчаса, которые сплошь были посвящены борьбе со снегом, который норовил залепить глаза, и вдруг я с ужасом понял, что я бреду просто так, наугад, потому что никакой лыжни нет и в помине. И солнца не видно, и деревья залеплены и совсем я, дурак, не пойму, в какую сторону пилить дальше. Еще покойник-отец меня учил, когда мы по грибы ходили, что, если заплутаешь, надо все время книзу идти, так к реке рано или поздно выблудишь. Тем более что снег вроде как затих. Я пошел по завету отца в низину. 
    Тут, как назло, накатила новая туча. Снова снег хлещет, ветер еще, ничего, не сильный, но за два шага ничего не вижу. Опять какое-то время проходит (счет ему я потерял) и, когда более-менее стихло, совсем я не понимаю, где нахожусь. Вроде, внизу я, а дальше никакого низа вовсе и нет - один только… верх.  Кругом - сплошной осинник с  сосной кое-где, и снег такой мягкий под ногами, что бреду я, проваливаясь уже не по колено, а иногда и по то место, откуда растут ноги. Еще, наверное, полчаса я продирался наугад и забрел в ельник. Идти стало легче - снега там поменьше - но ельник такой густой, что не пробиться. Сколько уж я через него хреначил не помню, потому что забыл, что у меня есть часы. Это был первый признак начинающейся паники, и, хотя я все время себя успокаивал аутотренингом: «спокойно, Гена, спокойно...», - помогало это как-то нешибко.
     К тому же на меня нашла досада. Вот ведь дурень, думаю, леса я никогда не боялся, даже по болотам в лучшие времена бродил в одиночку, а тут - практически обложался! Обидно, горько, стыдно, но надо что-то делать. Хотя бы, выбрать направление.
    За ельником пошел светлый лес, береза с сосной, и, наконец солнце проглянуло, и понял я, где запад (в той стороне по идее должна была находиться Благодать). Я двинул туда, хотя, взял южнее, поскольку понял, что меня сильно повело к северу. Иду - и вдруг слышу - голоса! Ну, летом это могут быть грибники, ягодники, а кого зимой в эдакую глушь занести может? Или еще кто к той дребаной автолавке пошел? А чувства, между тем, двойственные. Одно дело - наедине с собой обложаться, а другое - публичный позор... Но что важнее - позор или... жизнь?! И что-то переключилось во мне так, что до боли захотелось мне людей увидеть (признаться, что заплутал, - все равно не признаюсь, придумаю что-нибудь на ходу...) и я пошел на голоса.
    Их было двое. Тоже без лыж - и это меня весьма сильно напрягло. Бредут они, и, как я, почти по пояс проваливаются. «Здравствуйте!» - кричу. Мужики обернулись. Ну, мужики как мужики, только мне стало не по себе. Один из них, помоложе (он в пальто и кепке-жириновке) говорит: «Подь суда». Ну, прикидываю, по сугробам не слишком-то шибко убежишь - и не спешу подходить, держусь в шагах двадцати:
    - Вы заблудились, или что?
    - Ты чё там замер? - Это второй спокойно так говорит. Он постарше, с коротенькой седой бородой, в черной телогрейке и в шапке из белого кролика. - Не бойсь, не тронем. - Желание видеть людей во мне как-то таяло.
    - А почем мне знать, что не тронете? Вы скажите, откуда и куда идете, может, и помогу...
    Молодой чего-то стал быстро тараторить - я и не разберу - а сам тихонько в мою сторону подгребает. Что-то про зиму, про древесину, про «пошехонь темную», наверное, за аборигена меня принял, а сам мой кофр глазами сверлит. Шагов за десять он сделал бросок. Я-то был настороже и упрыгал подальше (уж не знаю - откуда у меня прыть взялась!), но так чтобы видеть их. Смотрю: вроде как тот, в кепке, за мной не торопится, встал. Прикидываю: а нет ли здесь где поблизости какой-нибудь зоны? Я им:
    - Да вы, смотрю, лихие люди. Пойду я, коль так.
    - Погоди, ведь вроде заплутали мы. Скажи, как к городу выйти?
    - А какой город вы имеете....
    - Любой город, паря. 
    - Пошехонье, наверное, ближе, до него километров, наверно, сорок. Только, я сам немного заплутал...
    - Так, давай вместе выбираться, если и ты заплутал. Ты кто вообще-то?
    - Вы-то не говорите, чего и мне докладывать? 
    - Сам же видишь: мы так далеко не уйдем, - старый закурил, - ты не человек, что ль, так и бросишь нас?
    В этот момент опять накатила тьма и повалила снежная гуща. Да, думаю, пускай эти друзья сгинут, мне б не пропасть... что ж делать? А не привести их хотя бы к Благодати? Ну, положим, буду впереди идти и дорогу показывать. А какая там к чертовой матери дорога, если я и сам, дурак, заплутал?
    Опять же, приблизится к ним боюсь, а пелена такая, что друг друга мы почти не видим. Думаю: бросить их к лешему, неизвестно что произойдет, потому как ясно - люди лихие, а вести их дальше - смысла нет. Снова спрашиваю:
    - Вы хоть скажите, кто такие? А то поведу вас - не знаю, к чьей погибели...
    - Ну, ты вахлак! - кричат, - сам-то ты кто?
    - Из газеты. Я здесь в командировке, а вот вас-то не знаю.
    - Эх, ты... - матом опять ругаются - Ну, люди мы: чего надо еще? Выведи нас - и всего делов-то!
    - А идете откуда?
    - Откуда-откуда... из тех местов, где тебя не бывало!
    Досада на меня нашла. Так и говорю им:
    - Идите себе сами. Небось, как из тех местов выходили, не спрашивали, куда... - Гляжу: примолкли они. А по каким-то приметам (я ж тоже в каком-то смысле охотник) заметил я, что за снежной пеленой один из них ко мне в тыл заходит. Это я, что ли дурак? Обмануть меня - матерого репортера? Я уже прикинул, что тот, который молодой, - шагах в восьми от меня, за деревом притаился - наизготовке. Страшновато, конечно, но я отступаю в сторону, и не бегу пока. Если на «пушку» меня не взяли, значит, нет у них ее, так что можно «поиграть с ними». А не рвануть ли, думаю, мне к Благодати, там какое-никокое - а прикрытие - да еще по телефону можно звякнуть в ментовку (там-то у них участкового наверняка нет). Но как, к черту найти эту проклятую Благодать? Я ведь еще и сам толком не сориентировался, только направление определил...
    - Мужики, - кричу, - вы не шалите, отведу я вас к поселку - там автобус в город пойдет. Ты выдь из-за дерева-то, не стесняйся...
    И тут я слышу знакомый щелчок (ох, сколь в «горячих точках» я таких щелчков наслышался!), так, мгновение все решает сейчас - грохнет! Дернулся я в сторону - и пуля (по резкому выстрелу понял - пистолет), чиркнув по куртке, усвистела дальше. Если залягу - подбегут, надо двигать скорее! 
    Вот тут-то душа моя в пятки и ускакала! Ну, думаю, Гена, жизнь твоя была короткая, но бестолковая... И что ты в ней видел кроме фотоаппаратов разных систем да лаборатории? Бегу - а второго выстрела все нет и нет...
    Я бежал без остановки с полчаса и не чувствовал ни усталости, ничего; ноги будто сами несли. И, что интересно, даже не задумывался, в какую сторону меня несет. И уже смеркалось, когда вышел я на трассу. По ней я добрел до деревни, потом узнал, Данилов Починок называется, она от Благодати километров в двадцати строго на север. Стучался в первый попавшийся дом, там на удачу телефон был, звоню в Пошехонье, в милицию, рассказываю, а там мне: «Поди, проспись...» - «Но я корреспондент, из «Настоящей жизни...» - «Если будешь продолжать - приедем и заберем...» Ну, думаю, хрен с вами. Поймал попутку до Пошехонья, а там, сразу в гостиницу, а наутро пошел в РУВД скандалить. Ну, рассказываю дежурному, а он: «У нас никаких сведений не было. Ты хоть скажи, где...» А как я скажу? В лесу, где-то, между Даниловым Починком и Благодатью. Короче махнул лейтенант рукой на меня - и я вышел. Дошел до автостанции - в автобус - и до Рыбинска.
     В конторе я конечно рассказывал о приключении, смотрели на меня сочувственно, но видно было, что жалеют - но не верят. В конце концов, я понял, что молчание - признак мудрости и перестал мутить воду.  
    А дыра-то от пули на куртке - вот она...
    
    Искусство жить в Большой Радости
    
    Сижу я сейчас на железной койке в интернате, что в селе Белбаж, пью вино, привезенное мною из райцентра - и пребываю в мучениях. То ли творческих, то ли просто боюсь, что сейчас вот кончится портвейн и наступит абсолютная тоска. «Интернат» - это маленькая изба, предназначенная для детишек, которые приезжают учиться в школу из маленьких деревенек. На выходные она пустеет, вот меня и поселили. До Большой Радости всего три километра, день провожу там, а ночую здесь. Удобно. Но тоскливо.
    Холодно, но топить боюсь. Я вообще опасаюсь, как многие городские «чайники», пользоваться печью, так как боюсь угореть. Согреваюсь алкоголем. Полчаса назад в окно стучались какие-то парни, требовали закурить и дать попить водички. Именно требовали, а не просили... козлы белбажские! Я послал их на все веселые буквы. Он еще пару раз постучали - но ушли. Все-таки страшновато одному, ведь не известно, что у этих «лесных братьев» на уме. 
    На печке отыскал книжку, у которой нет обложки и четверти страниц. Наверное, ее употребляют на растопку. Автор - Пушкин. Как раньше шутили: «Чё-то про летчиков» - «Автор кто?» - «Черт его знает… называется «Ас Пушкин!» Читаю АСа. Вот ведь, блин, какую ненависть нам привили в школе к классике, что только сейчас начал впервые вчитываться в Пушкина! Система...
    А ведь проза АСа Пушкина так примитивна! Такие банальные построения фраз, слова какие-то все простые. Как-то я слышал от одного типа ученого, что хитрость здесь в том, что мы давно говорим на языке Пушкина, но все же. Знаете... хорошо! Особенно - «Метель», «Станционный смотритель». Только на этих вещах хорошо понимаешь, что гениальное - это то, про которое всякий может сказать: «Да я сам этой мурни мог бы написать сколько хошь!» Вот, например: 
    
    ...Я был тронут до глубины души, увидя знакомые и незнакомые лица - и дружески со всеми ими целуясь: мои потешные мальчики были уже мужиками, а сидевшие некогда на полу для посылок девчонки замужними бабами. Мужчины плакали. Женщинам я говорил без церемонии: «Как ты постарела» - и мне отвечали с чувством: «Как вы-то, батюшка, подурнели...» 
    
    В окно опять сунулись две морды подвыпивших парней. Не нагулялись на дискотеке, хотят приключений. Чего ждать от таких? В своей практике деревенского обитания я следую одному правилу: с русским мужиком надо разговаривать строго, в приказном порядке. Только тогда он поймет. Если пытаться быть с мужиком на равных, он будет тобой «крутить». По армии знаю: самыми хорошими и одновременно зверскими сержантами становились деревенские ребята. Они понимали, что такое власть и любили ей наслаждаться. И в том, что они не умели придерживаться во власти меры, было большое преимущество: армия любит «зверей». Отчего все это? Я думал об этом и пришел к выводу, что в деревне у нас до сих пор существует рабское мышление по типу: «я начальник - ты дурак». Вообще-то это - всеобщий принцип человеческого социума, но в более цивилизованных условиях этот принцип как-то маскируют. В общем, я опять крикнул на этих молодых придурков и они снова пропали. Надолго ли?
    Позавчера, когда только сюда приехал, я попал на маленький праздник. У бывшей учительницы был юбилей, 75 лет и поздравить ее приехали в Белбаж все ее дети. Зовут ее Анна Павловна Колесова и детей у нее много: десять. 
    Еще издалека из их дома слышался веселый шум. Ясно было, что народу прибыло много. Тем не менее, меня приняли, накормили, напоили, а потом я сделал их общий снимок. Народу в кадр поместилось до фига, так как многие дети приехали со своими детьми. После этого они (точнее, мужская часть гостей)  запели, как я понял, свою «фирменную»:
    - ...А, из родительского дома, ах, стало трудно выходить,
    Мать заплачет, отец скажет: «Надо сына проводить.»
    Ой, не заваривайте чаю. Заварите ромику,
    Ох, трудно мальчику подняться, а из родного домика!..
    Пели во дворе. Под гармошку. На мамин юбилей приехали девять из десяти детей. Внуков и не сосчитать… Шумно!.. А Анна Павловна сидит дома, под старинными часами, и вся-то она «светится». От счастья...
    - Сегодня семьдесят пять лет со дня моего рождения. Господи, это ведь самый радостный для меня день! А как же: дети у меня, внуки, зятья... Двадцать внуков имею! А так у меня пять дочерей, пять сыновей, пять зятьев и пять снох. Внучке старшей двадцать шесть, а самому младшенькому - год. А проработала я всю жизнь учительницей. Сорок четыре года, и двадцать пять из них в Парамоновской школе. Ходила три километра туда - и три километра оттуда, вот это была романтика! Идешь полем зимой: солнышко, морозец... понимаете, какой-то это дух придает! Было такое, место, горка, «Крутенка» называлась. Я не могла там ходить пешком - и обязательно «дам стрекоча»! Бегом пятьсот метров, кипит вся кровь. А ученики видят, что  я иду - уже выбегают навстречу. Это были самые лучшие годы моей жизни. В общем, мы полностью отдавали себя, работали столько с учеником, сколько он требовал. Да...
    А потом ведь я еще в Белбаж перешла и шесть лет работала пионервожатой. А уж тогда у меня было семеро детей! Я и еще, быть может, работала, да меня перевели на класс. И я в девяносто третьем только ушла на пенсию. Я не могу привести ни одного примера, чтобы меня ученик ослушался. Я иду - со мной ученики и сейчас здороваются. Надо воспитывать своим примером-то... Муж у меня тоже был учителем. Это был географ любимый в районе, Василий Васильевич Колесов. А умер он десять лет, как.
    ...А летом полная изба внуков; ради них я и живу. Держу корову, теленка - все ради внуков. Вот, многие спрашивают, почему детей столь нарожала. Любовь, наверное, заставила. Любовь друг к другу... Мы не боялись трудностей. Родится ребенок, родились два, три, четыре - «экипаж на танк»! Дети-то какие были! Они водились друг с другом, родителем неприятности не доставляли. А оба мы были очень строгие, требовали порядка. А мысли от плода избавиться у нас никогда не водились. А зачем? Только одна мысль была: чтобы родился ребенок полноценный. Нам-то какая была разница: шесть детишек родилось, седьмой родился. Так до десяти и дошло. Все в люди вышли. Вот, первенец наш сидит, Колесов Виктор Васильевич. Инженер, работает в Горьком. Второй - Александр, после института в Кулебаках работает, в транспортной инспекции. Владимир живет в Северодвинске, кончил политехнический институт, работает на «Звездочке». Павел в погранвойсках, только вот он не приехал, наверное, из военного городка в Мурманской области трудно выбраться. Маша работает бухгалтером на автозаводе. Надя, шестой ребенок, работает в теплообменнике, делает что-то там по технике. Катя - она глава сельсовета. Коля  - председатель колхоза «Борисоглеб» во Владимирской области. Лена тоже кончила наш сельхозинститут, работает экономистом в Гагино. Ну, и Татьяна: она кончила Горьковский пединститут, теперь воспитывает Илюшу, нашего двадцатого внука. Вот, все. Ой, какой пацан: настоящий Илья Муромец! Ручища у него - как тяпнет мне - «Да что ты, Илюша, пригвоздил прям!..»
    ...А вот эти часы - самая наша дорогая реликвия. Их прапрадедушка наш купил, Дмитрий Иванович. Купил молодым парнем, когда ему было восемнадцать годов. Ездил в Юрьевец, пилил дрова, денежки заработал - и купил себе часы. Они уже сто пятьдесят лет идут, не останавливались ни разу! Только гирю поднимай. Приходили из музея: «Продайте!» - «Да, вы что, это же наше самое дорогое!»
    ...И всегда у нас дома радость была. Я приду с работы - встречают, пляшут, поют... В школу приду - тоже радость. Работа ведь мне была не в тягость... А, когда я потеряла мужа, никому не показывала, что тяжело. Зачем это я буду? Я и сама поплачу где-нибудь, попереживаю. И детям все говорю: «Вы никогда свои неприятности не показывайте.» Вот, я так и живу...
    …В общем, хорошо было. Даже когда мать провожала по очереди детей и почти непрерывно смахивала с лица слезы. 
    Я вспоминал, как подъезжал на рейсовом «ПАЗике» к Большой Радости. Мелькали дорожные указатели: Понурово, Горево, Содомово, Сермягино… «Боже мой, - крутились в голове мысли, кто же наградил, в общем-то, симпатичные деревни такими именами? Какой здесь должна быть жизнь?..» Но вот, после указателя «Белбаж», вдруг замечаешь: «Радость»…
    Вот, некоторые могут спросить, откуда журналист берет свои темы. Наверное, каждый по-разному, но Радость я, например просто нашел на топографической карте Нижегородской области. Вот и весь секрет (если таковой и имеется).
    Итак, Большая Радость. Деревня в Ковернинском районе, в самом отдаленном его уголке. Бедная деревенька, но я бы не сказал, что заброшенная. Почти во всех здешних домах живут люди, что достаточно редко для русский селений подобного типа.
    Стою у въезда в деревню со стороны Балбажа. Направо - указатель, налево -  кладбище. Оно совсем–совсем маленькое, и среди веселеньких таких сосенок могилы едва заметны. Кажется, что живущие в Радости не умирают, как минимум, уже полвека. Живут себе – и живут… На деле все проще. Это кладбище было открыто во время войны, всего на несколько лет, так как не было лошадей, чтобы возить покойников в Белбаж, на нормальный погост. Но так было не только в Радости, а во всех деревнях. 
    Кроме Большой, была и Малая Радость, но в хрущевские времена, во времена пресловутого укрупнения колхозов ее признали бесперспективной. Председатель сказал: «Свету не будет, будете лампы керосиновы жгать», и крестьяне переехали в Большую, многие – со своими домами. Не стало этой деревни, только кустарник один на ее месте, но название в памяти людской сохранилось, и теперь местность, на удивление богатую грибами, по-прежнему зовут Малой Радостью. 
    Да.а-а-а… Передышку я получил в белбажской избе-интернате, пытаюсь вчитаться в «растопочную книжку АСа Пешкина:
    
    …в самый день храмового праздника, когда весь народ шумно окружал увеселительное здание (кабаком в просторечии именуемое) или бродил по улицам, обнявшись между собою и громко воспевая песни… въехала в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых…
    
    Пушкин с его незаконченной «Историей села Горюхина» (очень он не любил заканчивать произведения, которые у него не ладились, но теперь мы почему-то об этом забыли) возник не случайно. Дело не только в жалком обрубке книжки на интернатовской печи. Во-первых, вы еще не знаете первого названия Большой Радости: Горюшкино. Во-вторых, же… если вчитаться, замечаешь, что за прошедшие два столетия в жизни нашей русской деревни мало что изменилось (за исключением тракторов и «Богатых, которые плачут» в телевизоре). Слишком, даже до боли злободневно…
    Итак, по одному из преданий, деревня звалась Горюшкино. 8 ноября, в Дмитриев день, деревня отмечала престол. Ну, гуляние, все остальное, а в это время по тракту, разрезающему деревню пополам, из Макарьева в Семенов едет какой-то, то ли начальник, то ли барин. «Что ж вы такие веселые?» – «Дак, престол у нас!» – «А что за деревня?» – «Горюшкино, барин» – «Так, пускай с этой минуты оно Радостью будет называться!» Видно, тогда это делалось просто, так как науки топонимики еще не выдумали, и с той поры Горюшкино действительно превратилось в Радость. 
    Есть и другая, более романтичная и одновременно свирепая версия. Согласно ей в Радости, стоящей на вышеуказанном тракте, кончался великий лес, в котором обитали свирепые разбойники. Купцы, успешно преодолевшие опасность считали сие великим счастьем – отсюда и Радость. Версия эта не выдерживает никакой критики, ибо великий лес в радости Вове не кончается, а только гуще становится, но право на жизнь все же имеет. 
    Как бы то ни было, Радость издавна славилась не гуляками и не бандитами, а «печекладами». По русской традиции в каждой деревне развивался свой промысел; в Радости не было перевода печникам. Они и сейчас есть, вот, только заказы по причине того, что в данной местности никто давно не строился, поубавились и печники до времени затаились.
    
    ...Основание Горюхина и первоначальное население оного покрыто мраком неизвестности. Темные предания гласят… что все жители оного были зажиточны, что оброк отсылали единожды в год и отсылали неведомо кому на нескольких возах. В то время все покупали дешево, а дорого продавали… Мы не должны обольщаться сею очаровательною картиною. Мысль о золотом веке сродни всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим…
    
    С историей Радости все более-менее ясно. Начиналось все во времена церковного раскола, когда в глухие Керженские леса (исток знаменитой, описанной еще Мельниковым-Печерским, реки Керженец находится всего в пяти километрах от Радости) от преследования властей в массовом порядке бежал простой православный люд. Леса были, как тогда говорили, «зверопаственны» (там якобы свободно паслись непуганые звери), и старообрядцы чувствовали здесь себя весьма вольготно. Над великим множеством раскольничьих скитов покровительствовали богатые купцы, а особенным авторитетом здесь почитался некий старец Иона, один из ближайших сподвижников опального протопопа Аввакума. Иона и Аввакум переписывались даже в то время, когда второй заживо сгнивал в подземном заточении в заполярном Пустозерске. 
    Но не подумайте, что обитатели Радости – потомки раскольников! Нет, здесь живут потомки… искоренителей раскольничества. Беглые «божьи люди» описываемую местность так и назвали: Бегложью. Последующие поколения переделали это название в «Белбаж», в этом виде название села, являющимся административным центром здешнего куста деревень, дошло до нашего времени. 
    При Петре I староверов стали «переводить в православие» и в Белбаже появился эмиссар Москвы Питирим, впоследствии ставший Нижегородским архиепископом. Основанный в 1708 году Троицкий монастырь являлся форпостом правоверной борьбы, и, судя по всему, она была успешной. Правда, исходя из документальных источников, монастырю постоянно требовалось множество крепких людей для охраны, как правило, из бывших стрельцов. Борьба с расколом, по всей видимости, закончилась тем, что сектанты ушли еще глубже в «зверопаственны» леса, светское же население села Белбаж составили потомки стрельцов, смешавшиеся с остатками разгромленных ранее разинских банд. В одной книге 100-летней давности я нашел следующее замечание: «…подмонастырская слобода Троицкого Белбажского монастыря, ранее бывшая притоном раскольников, теперь состоит из одних православных».
    Радость-Горюшкино, отстоящее от Белбажи на 3 километра, являлась так же одной из монастырских слобод. Монастырь до 1764 года являлся мужским, после чего, в результате непонятных событий, был преобразован в женский, в коем виде и просуществовал до 1928 года . 
    
    ...Издревле Горюхино славилось своим плодородием и благорастворенным климатом. Рожь, овес, ячмень и гречиха родятся на тучных его нивах. Березовая роща и еловый лес снабжают обитателей деревами и валежником на построение и отопку жилищ. Нет недостатка в орехах, клюкве, бруснике и чернике. Грибы произрастают в необыкновенном количестве; сжаренные в сметане представляют приятную, хотя и нездоровую пищу....
    
    Пятьдесят дворов, около ста десяти жителей, больше двух третей из которых пенсионеры, - вот нынешнее население Большой Радости. В Белбаже – правление колхоза, одно из отделений которого разместилось в Радости. Колхоз носит название «Новый путь». Между прочим, гениальное название, так как подходит к любой власти и к любому изменению аграрной и прочей политики царства-государства. К сожалению, имя колхозу не помогло: хозяйство медленно, но верно клонится к упадку. Видимо, каждый новый путь «верный путь» оказывался на поверку неверным. Да и название колхоза крестьяне почему-то переиначили по-своему: «Новый плут». Председатели теперь меняются часто. Следующий, Федор Петрович Потехин, «приступил к исполнению» только по весне. Пришел с должности колхозного агронома, всю подноготную знает, в том числе и поговорку про «нового плута», но как он сам заметил, «другого выхода не было». 
    Мы встретились на овсяном поле, невдалеке от Радости. Его дожинали все четыре колхозных комбайна (на следующий день два из них сломались). Общее положение «Нового пути» председатель оценил кратко: «Щас живем только на себя…» По всей видимости, то, что колхоз соберет, уйдет по весне снова в землю. Что касается животноводства, то сейчас осталось только 300 голов скота, из них 200 коров (100 из них на Радостной ферме) и 100 телят. То, что происходит в последнее время, не иначе как «обвалом» не  назовешь, да и новый председатель был фактически поставлен на должность районным начальством только из-за того, что больше никто не хотел. Как в старом фильме «Никто не хотел умирать». Я пытался поговорить об этом с одним старым жителем Радости, который был председателем в лучшие времена, Иваном Васильевичем Догадовым.
    По пути к Догадову, в начале деревни, я натолкнулся на крест. Странно: такие положено ставить на могилах, а этот – у дорожной обочины, и прямо на деревенской улице… Табличка, привинченная к кресту, сообщала: «Платова Анастасия Викторовна. 13.6.81 – 17.9.94»  Я поспешил дальше, но позже специально зашел в соседний с крестом дом и узнал одну трагическую, с оттенком мистики, историю. С прицепа, перевозящего солому, упала девочка. Разбилась насмерть. В Радости, где подобных событий издревле не случалось, воспринято это было с первобытным ужасом. Вроде бы, упала и упала - всякое ведь случается -  тем более что не из Радости девочка была, а из Белбажи. Но дурное предзнаменование оправдало себя.
    Если до 94-го колхоз по инерции еще жил нормально, закалка крестьян позволяла, то с 95-го начался коллапс. Повесился, кстати, отчим несчастной девочки Насти (он был за рулем злополучного трактора). Последовал целый ряд непонятных событий, в частности, один мужик вполне мог избить до полусмерти другого за право обладания косяком от ворот колхозной конюшни (число коней сократили до одного и конюшню потихонечку растаскивали). Нет, лучше уж промолчу… всякое бывало, да не о всем сказать можно.
    Иван Догадов председательствовал с 65-го по 74-й годы. А до того он был инструктором райкома при МТС в девичьем монастыре (в Белбажском монастыре до сих пор колхозные мастерские). А до того пастухом и счетоводом в колхозе «Красный пахарь», который существовал в Большой Радости до хрущевского укрупнения (в Малой радости был свой колхоз – «Им. тов. Ленина»). Мог бы еще попредседательствовать, но…
    - Если честно, сняли меня. За употребление спиртными напитками. 
    - А сейчас – как с этим?
    - Сейчас – нет…
    - Ну, а почему - тогда?
    - Ой, трудно себя понять… 
    - Что же теперь с колхозом случилось?
    - Еще по девяносто третий год я работал главным агрономом в колхозе нашем. А резкое уменьшение поголовья, сокращение площадей пошло с девяносто пятого. Я много об этом думал… и пришел к такому вот выводу: где-то лет пять назад государство полностью сориентировалось на завоз. На импорт. Наверное, кому-то выгодно это было…
    - Чем же сейчас живет народ в Радости?
    -  Грибами, клюквой. Заготавливают, продают. Лес, в общем, спасает.
    - И так до самого конца? Делать-то что?
    - Под нами здесь открыли громадные залежи каменной соли. Разработки соляные могут здесь жизнь оживить. Но… ничего этого не будет. Огромные средства надо – а их нету… а больше ничего я не вижу.
    Много знает Иван Васильевич, да не о многом желает со мной поделиться. Конечно, «Новый путь» не в самом лучшем положении: ведь это самое удаленное хозяйство района и земля здесь на удивление скудная. Народ помнит, правда, как на этом суглинке собирали по сорок центнер ржи, но эти воспоминания скорее относятся уже к разряду мифологии. Хозяйствовать на такой земле с выгодой теперь представляется неразрешимой задачей. 
    
    …все вообще склонны к чувственному наслаждению пиянства… При возвращении с кладбища начинался тризна в честь покойника, и родственники, и друзья бывали пьяны два, три дня или даже целую неделю, смотря по усердию и привязанности к его памяти…
    
    Пустынная дорога между Белбажью и Радостью. Морозные, тихие сумерки. Мужик, идущий мне навстречу, выписывает недвусмысленные «синусоиды». Ну, думаю, сейчас этот пьянчуга «докопается»… а в сторону уже не свернешь: неудобно как-то. Иду себе вперед, типа не вижу ничего вокруг. Не пронесло: «Эй, ты. Ну-ка, иди сюда». 
    Конечно, не подхожу. Неловкое молчание. Он сам идет. Стараюсь держаться достойно, хотя, с каждым шагом преимущество его в росте все ощутимее. Глубокий баритон, сопровождаемый свежим перегаром:
    - Ты кто таков? Почему не знаю?
    - Да так, считай, путник.
    - Путник? А фамилия твоя какая?
    - Веленурин.
    - Не знаю такой. Но все равно, путник… счастливой тебе дороги! Пусть светлым будет твой путь.
    Он протянул мне руку. Она оказалась удивительно холодной. В глаза друг другу мы так и не посмотрели. И разошлись каждый в свою сторону. Шагов через пятьдесят я оглянулся, но в сумерках его долговязую его фигуру уже было не разглядеть. Потом он запел, во весь свой прожженный баритон. Слова не были понятны. Через несколько минут и голос уже был едва слышен. Я приближался к Белбажи, он – к своей большой Радости.
    Кто-то мне говорил, что ночами по деревням еще бродит призрак коммунизма…
    
    …основанием оной была следующая аксиома: Чем мужик богаче, тем он избалованнее, чем беднее, тем смирнее. Вследствие всего… старался о смирности вотчины, как о главной крестьянской добродетели.
    
    По логике вещей, деревню, в которой подавляющее население составляют старики, и должен представлять старик. Тем более, повод подходящий: пожилые (да и не только) как раз дружно «пасутся» в поле. Занятие, которому они себя в этот день посвятили, по правде сказать, не слишком благородное, и даже подлое. В общем, жители Радости уже несколько дней в колхозном поле подбирают картошку, оставшуюся после того, как колхоз уже ее убрал. «Вот так и живем, небаско» – метко заметила одна из пожилых уборщиц недобранного урожая. Некоторые ползали на коленях, вроде, так сподручнее, но со стороны это выглядело еще более унизительно.
    С поля я ушел не в лучшем настроении. На другом поле трудился конь Филька, 23 лет от роду. На нем пахал дядя Леша, бывший колхозный конюх, который был уже стар, когда принимал роды у Филькиной матери, когда она жеребилась Филькой. Ну, хоть в чем-то жителям Радости повезло: колхозный конь очень даже помогает в нелегких крестьянских буднях. А живет-то, как король! Один, на всю конюшню. Растащенную, только…
    У одного из домов стоит два трактора. Один, полуразобранный, другой, вроде бы, на ходу. В моторе копается парень, а под его ногами мешается крохотная девчушка, как потом выяснилось, племянница Аня. А парня зовут Николаем Веселковым. В трактористы он пошел сразу после школы, вот, на той старой «Беларуси» он проработал семь лет, а потом из двух тракторов собрал вот этот. Конечно, копотни с ним много, но «старичок» на ходу, трудится исправно. «А не хотите ли, между прочим, чайку попить!» Да, разве откажешь этому простому парню с застенчиво опущенной головой? Да пусть он со своей, еще преисполненной надежд, «молодежной колокольни», расскажет про «радостную» жизнь (В Радости, между прочим, меня приглашали на чай в каждом втором доме.)
    Коля заранее извинился, что «чайный» чай давненько закончился, но мама, Валентина Сергеевна, заваривает чай из черноплодки. Он еще полезнее. Не знаю, насколько полезнее, но бесплатнее – это точно.
    - Николай, а как у вас с зарплатой в колхозе?
    - Да, в общем-то, никак. Дадут, время от времени пятьсот, тысячу. Изредка.
    - Чем же вы живете? 
    - А чем? Пенсионеров много… Отработаешь день, съездишь к кому из пенсионеров – вот тебе и деньги. Конечно, кто-то на вино их тратит, а я к алкоголю равнодушен. Хотя, часто на работе мужики пьют: «Давай, с нами!» А мне зачем? Времени-то нет, с хозяйством все время управляться надо. То дрова, то еще чего. Грибы у нас принимают: частники, перекупщики. За лисички сначала по шестьдесят рублей платили, потом, правда, по двадцать стали. Чего-то обнаглели, что ли? Клюква в этом году хорошая уродилась. Собирай – не хочу.
    - А почему у вас колхоз так зовут: «Новый плут». Вроде, теперь председатель ничего…
    - Да, их сколько поменялось, председателей? А толку-то… Народ как-то изменился, никто никому не верит. Никому...
    - Сколько сейчас в Радости молодых?
    - Дак, немного. Человек пять, что ли. Да, пьют все. Напьются, валяются. Заработка-то стабильного нет.
    - Николай, ну, вот скажите: все-таки название у вашей деревни такое, как бы счастливое. Может, хоть от этого у вас жизнь получше, чем в том же Гореве, к примеру?
    - И в Гореве, и в Сермягине – так же живут. Да, бывает у нас, такое: вечером выйдешь, – мужики поют. Вот, Василий Платов, если выпьет, может до утра с гармонью петь. А трезвый – не поет. Я вот в соседнем районе бывал. Там другие люди, «в себе», если так можно сказать. Угрюмые, что ли. Мне говорят: «Давай, в Городец приезжай!» Да, нет. Мне здесь хорошо. У нас много уехало. Особенно проблема с невестами: девчонки, как учится уезжают, так и с концами. А мне в Радости лучше. Уйдешь в лес, там тишина… Да, еще живу надеждой, что соль здесь будут разрабатывать. Может, все оживет…
      Эх, Коля, Коля, да ничего у вас здесь с солью не будут делать, она по нынешним временам золотой выйдет. Так же, как и с сельским хозяйством: может, и будет все хорошо, однако, когда мы сами стариками станем. И боюсь я, что мы, как родители наши, будем мороженую картошку в поле собирать. Как… не скажу, как кто. Чего соль-то на рану сыпать…
    Жаль, что такой парень невесты не нашел. Есть наверняка толковые и хозяйственные, но они умные и не хотят жить в этой Радости. Будем считать, тебе не везет. Пока. На сказочного Иванушку-дурачка ты не похож, на Емелю - тем более. Значит, получается, ты вовсе не сказочный персонаж, а скромный герой из жизни. Что из этого следует? А то, что манна небесная не упадет на тебя - сто процентов. По крайней мере, в этой жизни.
    
    ...Мужчины женивались обыкновенно на 13-м году на девицах 20-летних. Жены били своих мужей в течение четырех или пяти лет. После чего мужья уже начинали бить жен; и таким образом оба пола имели свое время власти, и равновесие было соблюдено...
    
    ...Кругом утренняя тишь, которую, наверное, можно найти лишь в настоящей глубинке. Или на кладбище. Влажный холодный воздух над речкой кажется таким упругим, что кажется, ни один звук не способен через него прорваться. «Все вымерло» - так, кажется, описывается это состояние. По заливному лугу, рассекая высокие травы, как по океану, бесшумно проносится коровье стадо. 
    И вдруг, прямо на меня, из-за лопухов на проселок выныривает человечек в широких штанах, в телогрейке, в громадных сапогах и с палкой. Мы пугаемся одновременно, так как столкнулись почти нос к носу, но после секундного замешательства понимаю: пастушок. Только при внимательном рассмотрении догадываюсь (по шикарным черным волосам), что это девушка, причем, восточной наружности. 
    - Ой, дяденька... вы чего?
    - Так. Гуляю. - В деревнях уже не тот, испуганный народ, видят они всякое, в том числе и к праздношатающимся чудакам вроде меня привыкли, а потому не боюсь говорить правду. - А вы, я смотрю, и сама не местная?
    - Я с Азербайджана, из города Сумгаита. Но мы там давно не живем, бежали, когда война была. А вы?
    Я рассказал. И она рассказала. Выяснилось, что их большая армянская семья жила в деревне Радость несколько лет, Карина училась в местной школе, и считает семя местной, но семья сейчас переехала, а она, 15-летняя, осталась. Сейчас вот устроилась в колхоз пастухом, вообще-то их, пастухов, двое, но напарник сейчас дома, радикулит его замучил и утром на смог встать. Одной со стадом в 100 голов управляться трудно, но деньги как-то надо зарабатывать, если эти жалкие гроши и деньгами-то можно назвать.
    - А где же вы сейчас живете, Карина, если ваша семья уехала?
    - Дак, у напарника. Виктора. 
    - Получается, вы... муж и жена? 
    - Да. Меня родители отговаривали, били даже, считали, что нечего мне с мужиком жить, которому за сорок, да еще и разведенным. Тем более, он и тогда пастухом был, нищим. В общем... прокляли они меня.
    - Однако, разница в возрасте у вас большая. Неужто помоложе женихов нет?
    - Ну, и что? А вдруг у нас... любовь? - Она смотрела мне прямо в глаза абсолютно искренне, как умеют смотреть лишь дети. По сути, передо мной действительно стоял ребенок. Она и заговорила со мной, возможно, только из ребячьего любопытства.
    - Вам ведь, наверное, учиться надо. Неужели вы всю жизнь собрались в пастушках ходить?
    - Нет, конечно. Я буду учиться. Потом. 
    - Потом в жизни не бывает. Пойдут у вас детишки, хозяйство затянет, а ведь без образования - куда сейчас? 
    - Ну и пусть, - она немного обиделась, даже губу прикусила, -  и что все в мою жизнь лезут? В своей разобраться не могут, а все... Вот вы верите в любовь?
    - Честно? Иногда - да, иногда - нет...
    - Эх, вы... Что вы всегда так? Усложняете...
    Она, засунув два пальца в рот, пронзительно свистнула, и, попрощавшись, вновь исчезла в лопухах.
    А я представил ее «гражданского мужа», годящегося ей в отцы, наверное, сейчас лежащего на печи и стонущего от болей в спине. В Радости мне рассказали, что живут они в старенькой избушке, в грязи, он частенько выпивает, и вообще, бегство Карины из семьи к пастуху сопровождалось вселенским скандалом и мордобоем. Но живут они тихо и вообще стараются поменьше общаться с деревенскими, а потому неизвестно, что у них там на самом деле происходит.
    Именно поэтому из этических соображений имена пастушки и пастуха я, вопреки правилу, поменял. 
    …У оборванной книжицы сохранились примечания. В комментарии к «Истории села Горюхина» я нашел пушкинскую ремарку, точнее, фрагмент из плана этой незавершенной повести (спасибо недремлющей армии пушкинистов!):
    
    Была богатая вольная деревня
    Обеднела от тиранства
    Поправилась от строгости
    Пришла в упадок от нерадения - ...

    У лица Шукшина
    
    «...В книгах-то понапишут, - недовольно сказал таксист, - В книгах все хорошо.
    - А в жизни?
    - А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни?..»
    (Из сценария «Калины красной»)
    
    Перед командировкой специально пересмотрел «Калину красную». Если глядеть и оценивать с пристрастием, видно, что фильм снят торопливо, немного сумбурно, да и артисты некоторые или переигрывают или наоборот. Последовательно сменяющиеся эпизоды вдруг из разгара лета переносят нас в раннюю весну, потом – снова в летний зной, и опять назад, в пору цветения черемухи. Какой-то неубедительный финал, с нелепой автокатастрофой на многолюдном пароме… Тем не менее, больших вершин русский кинематограф со времен «Калины» не достигал. Фильм, как острый нож, врезается прямо в душу. В чем его тайна? Может быть в месте, в котором он снимался?..
    Ну что можно извлечь из того факта, что Василий Макарович Шукшин свой последний фильм снимал в Белозерске? Я, естественно, предполагал, что ничего особенного, но все же надеялся. Деревенька Садовая, в которой снимались большинство эпизодов фильма, для меня обросла какой-то былинной привлекательностью. Два раза я был в этом милом северном городке, и, с самого начала зная, что здесь снималась «Калина», я не проявлял к этому значительного интереса. А тут, что называется, - «заболел» я этим кино. Есть такие места, о которых годами мечтаешь, хотя опыт показывает, что там, в «прекрасном далеке», ждут тебя разве что серость и вонь... Знаешь же – а все одно тянет…
    Белозерск теперь обойден большими дорогами цивилизации. Соседний Кириллов – Мекка, там только у пристани Горицы по тысяче туристических теплоходов за сезон швартуется. В Кириллове даже вывески на некоторых магазинах на заморском языке! А в Белозерске типово: тихо, провинциально глухо и все по-русски. В том-то, наверное, и прелесть… Белозерск становится дачной местностью для череповчан, жителей экологически, мягко говоря, неблагополучного города. Череповчане здесь отрываются «по полной». Ну, а белозёры…
    ...В магазине покупаю творожную массу. Вдруг сзади кто-то ударяет меня по плечу. Несильно, но внушительно. Оборачиваюсь: высокий мужик с отвислыми усами глядит на меня с любопытством. Точнее, на творожную массу. Кивает: «Не белозёр... Любка, мне, дак портвейну, «Три семерки...»
    Подумав, я купил себе полторашку пива. Выхожу из магазина (он аккурат под городским валом) и наблюдаю картину: два милиционера пытаются впихнуть пьяного старика в пыльный «УАЗик». Тот успешно сопротивляется, потому что он большой и плотный, а милиционеры юны и нерешительны. «Нарушитель» в перерывах между раскатами многоэтажного мата как-то виновато роняет: «Сынки, вы что, что?...»
    Через два квартала мимо меня проскакал белобрысый парень с топором. Оглянувшись, я понял, что гонится он за двумя молодыми людьми, причем по пути он выкрикивает скверные ругательства, среди которых единственное цензурное слово: «Убью-ю-ю!!!» Парни увертываются виртуозно, и всякий раз, упустив добычу, парень со всей силы ударяет топором в деревянные стены или столбы. Две женщины неопределенного возраста курят на завалинке. На мой вопрос, что собственно, происходит, они равнодушно отвечают: «А, с тех пор, как с войны он вернулся, с Чечни, у него часто такое... Не бойтесь, он проспится - завтра извиняться придет...»
    Над женщинами, на углу деревянной избы, красуется надпись: «Улица Шукшина. Бывшая Завальная». Не видел я что-то в других городах улиц, названных в честь Василия Макаровича... Даже в Москве таковой нет, хотя, чего еще можно ждать от города (в котором он, кстати, похоронен), где при жизни художников возводят музеи художников Шилова и Церетели, а смертей русских гениев Леонова и Стругацкого даже не замечают… 
    «Белозёр» - это такой термин обозначающий жителей города Белозерска и побережья Белого озера. В сущности, я так и не понял, почему я удостоился упрека от того усатого... То, что белозёры пьют по-черному - это факт; наверное, добрая половина здешнего мужского населения весьма тесно дружит с зеленым змием. Вчера был праздник, день города, и, кроме пьяных взрослых, я замечал множество юношей, разливающих водку по пластиковым стаканчикам, ну, а 12-летние мальчики с пивом - это на каждом углу...
    Белозёры, как правило, высоки ростом, жилисты, осанисты, и всем своим видом они будто оправдывают предание о том, что некогда сюда пришел править брат Рюрика князь Синеус. Естественно, со своими воинами, величественными норманнами. Видно, белозёры до сих пор несут в себе генотип далеких северных воинов. Они до сих пор называют свой город «Белоозером», хотя, имя его поменяли на «Белозерск» еще в XVIII веке.
    Не единожды город богател, после чего снова беднел, и надо сказать, периоды довольства и достатка в общей сложности значительно преобладали над нищетой. Но сейчас Белозерск беден, как церковная мышь. Кстати, о церквах. На колокольне одной из них, Богоявленской висит старенький и разбитый колокол, который однажды Иван Грозный лишил языка и сослал, как живого человека, на Белоозеро. Дело вот, в чем: это Псковский Вечевой Колокол, бывший некогда символом русской демократии. Есть непреложный колокольный закон: однажды разбитый колокол уже никогда не обретет былой голос. Вечевой колокол ремонтировали, сваривали, спаивали, но закон нарушить не получилось. Тем не менее, хриплый голос этого свидетеля нашей трагической истории ежедневно разносится над тихим северным городком.
    «Калина красная» снималась очень-очень давно, в 1973- году, тем не менее, в истории древнего Белозерья факт сей до сих пор считается значительным. Даже сейчас любой белозёр с легкостью укажет вам, где тот мосток, по которому Шукшин (простите, его герой Егор Прокудин) выходил из тюрьмы, где находится поле (его в народе называют «Шукшинским»), на котором его убили, на какой остановке произошла встреча Егора и Любы. И в городе знают всех, кто хоть на краткое мгновение попал в кадр, ведь в фильме снимались простые люди.
    Но вот, что интересно. Далеко не всякий из этих «простых людей» с охотой рассказывает о съемках. Многие просто грубо отмахиваются от предложения вспомнить хоть что-то, и для меня это загадка. У меня лично есть кое-какие соображения на сей счет, но, кажется, вряд ли они покажутся Вам существенными, ведь наверняка гораздо интереснее побывать в тех местах, где жила семья Любы Байкаловой, где так пронзительно раскрывала душу мать Егора – Куделиха. Узнать, жив ли еще паром, на котором злодеев постигла суровая кара в лице Любиного брата Петра. Не скрою, рассказывать буду с удовольствием, потому как фильм видели все и мне не придется путаться в пояснениях.
    Логично спросить: почему для съемок выбран именно Белозерск? На это ответил сам Шукшин. Перед началом работы в здешнем кинотеатре показали предыдущую работу съемочного коллектива, «Печки-лавочки», а после перед белозерами выступил Василий Макарович и в частности он сказал: «...городок ваш запал нам в душу - красивый, просторный, люди добрые, нет в нем такой нервности... места ваши прекрасные, озерные, русские. В них есть что-то грустное, задумчивое...»
    
    Крестьянин
    
    «-...Сама-то не из крестьян? Простецкая-то...
    - Из крестьян, откуда же...»
    (из сценария)
    
    Вообще побывать на месте, которое видел в фильме снятом три с лишним десятка лет назад, - занятие не слишком умное. Ждешь узнавания, а на самом деле никакого узнавания-то и нет. Ведь кино создает свой мир, не похожий на реальную жизнь. 
    Тем не менее, дорога в деревню Садовая все такая же, как и тогда: грунтовая, с колдобинами и необычайно пыльная. Пока идешь, проглатывая истертый в пыль песок, думаешь, что и деревеньки-то давно почти нет, тем более, что  в районной газете мне сообщили, что коренных жителей там не осталось. Но, придя к цели, я был удивлен.
    Сразу стало понятно, почему Шукшин для съемок выбрал именно эту деревню: приютившаяся на возвышенности, на берегу небольшого озерка, Садовая оставляет впечатление какой-то основательности, надежности, что ли. Она и изнутри кажется эдаким «крепким орешком», потому как все дома здесь выглядят опрятно, на единственной улице и во дворах чисто, вот только не видно праздношатающихся людей. Все будто вымерло. Побродив по улице, я наконец увидел живого человека, точнее, женщину, старательно выполняющуюся самую популярную деревенскую работу, хит русского огорода: она собирала с картофельной ботвы колорадского жука. Женщина объяснила, что она не местная, дачница, но, если я хочу поговорить с кем-нибудь из старожилов, то лучше всего обратиться к дяде Васе, живущему на самом краю деревни. 
    ...Как принято, постучался в окно, представился, объяснил причину моего явления, и оттуда спустя некоторое время донесся басок: «Устали мы, с сенокосу...» - «Что ж, назад прикажите уходить?» ...Молчание. Ну, кто знает, - в деревне не след торопиться, а потому выжидаю. И через некоторое время дверь раскрылась. 
    Надо сказать, на улице жуткий зной, ну, а в избе - так вообще духота. Внутри изнывают пожилые мужчина и женщина, и так же мальчик, их внук. Русские люди в принципе «на подъем» тяжелы, зато потом (если конечно, найти «ключик») в прямом смысле слова последнюю рубашку отдадут, и вскоре мы вместе пьем чай с пирогами. Дядю Васю полностью зовут Василием Ивановичем Вашпановым, его супругу - Галиной Алексеевной, а внука - Егоркой. Вот, что они мне рассказали.
    Возраст у них приличный, а потому они действительно помнят, как в Садовой снималась «Калина», да и времени пообщаться с Василием Макаровичем у них было вдосталь. Дядя Вася - весельчак, балагур, и частенько во время пауз рассказывал съемочной группе анекдоты. Правда, анекдоты в его арсенале были все бородатые, но кинодеятели слушали его с почтением и для порядку посмеивались. Ночевали киношники не в Садовой, а в Белозерске и приезжали сюда как на работу. Снимали все лето, долго, мучительно. На одну только драку (эпизод, конечно, а не настоящую) потратили несколько дней. А людьми они были простыми, незатейливыми:
    - ...Дак, Василий Макарович тоже был мужик хороший, деревенский. Ходил он все время в красной рубахе, кожаной кепке, в пиджаке кожаном и в хромовых сапогах. Говорил он мало, а в перерывах все бродил в сторонке и думал, думал... И не пил совсем. Про него говорили: «Он свое выпил...» 
    Вечером, после съемок, Шукшин с оператором Заболоцким ходили по деревне и обговаривали завтрашний день. В деревне между тем царило оживление, потому как кроме «съемщиков» сюда сходились любопытствующие из соседних деревень.
    Дядя Вася с женой в то время были простыми колхозниками. Так, до самой пенсии, в родном колхозе «Строитель коммунизма» они и проработали.  Последние 15 лет они на семейном подряде содержали телятник, но теперь, после их ухода на пенсию, телят уже не стало, хотя, сам телятник еще цел и даже не разворован. Из 17 домов, которые были в деревне 30 лет назад, целы все, но, если тогда в каждом доме жили по несколько человек, то теперь на всю деревню имеется восемь прописанных жителей, остальные же - дачники, среди которых, впрочем, большинство - дети и внуки «мериновцев» (дело в том, что старое название деревни - Мериново, да и озеро называется Мериновским, но в свое время для «благозвучия» имя деревни поменяли). 
    У Вашпановых двое сыновей, один из которых - механизатор в соседней деревне, второй же служит охранником в той самой тюрьме, из которой в фильме выходит на свободу Егор (вот ведь, какие бывают в жизни пересечения...). Теперь «Пятачок», более известный под названием «Остров Сладкий», - самое страшное в России место: здесь отбывают наказание несчастные, кому смертную казнь заменили на пожизненный срок.
    Больше всего меня, конечно же, интересовала судьба бабушки (по сценарию, ее звали Куделихой), которая  сыграла роль матери Егора. По плану роль эту должна была сыграть великая русская актриса Вера Марецкая, также заранее определили место съемки - домик одинокой старушки в Садовой (он находится по соседству с домом Вашпановых). Но Вера Петровна не приехала, сославшись на нездоровье. Надо было как-то выходить из положения, и вдруг обнаружилось, что у хозяйки дома, Ефимии Ефимовны Быстровой, почти такая же, как и у Куделихи судьба. 
    Посовещавшись, решили, что Лидия Федосеева-Шукшина «разговорит» старушку (та все сетовала: «Я, дак, молодая - красавица была, это сейчас устарела, сморщилась...») и в моменты, когда женщина увлекалась рассказом, незаметно включали камеру. Может быть, рассказ старушки кажется сбивчивым, да и дикция оставляет желать лучшего, но в итоге ведь получилось - гениально! После Шукшин признавался: «Боялся я, могло ведь и не получиться. А теперь думаю, как бы нам, остальным актерам, дотянуться до такого уровня правды...»
    У Ефимии Ефимовны действительно был родной сын (были еще неродные, от второго мужа), который в лихие послевоенные годы где-то сгинул. Такое тогда случалось нередко. Была она простой неграмотной крестьянкой, и, в общем-то, не слишком понимала, что, собственно, происходит, когда ее снимали. Василий Макарович в год премьеры «Калины красной» скончался (вот, почему так торопился снять свой фильм!), и пожилая женщина, узнав об этом, надела черный платок.  Она считала, что Шукшин действительно был ее сыном. Ее хотели отправить в Дом престарелых, но она противилась этому.
    Так прошло два года, и вот однажды, когда бабушка Ефимия долгое время не показывалась из своей избы, Галина Алексеевна пошла ее проведать и... не нашла. Лишь после тщательных поисков она обнаружилась в голбце, узеньком пространстве между печью и стеной; случилось так, что под Ефимией подломилась доска, когда она пыталась залезть на печку. Вытащить из голбца ее смогли только мужики. Галина с подругой ее отмыли, положили спать и сбегали позвонить в больницу; те сказали, что приедут утром. Когда приехала бригада, старуха была мертва.
    Хоронили ее всей деревней, а из родственников смог приехать только один из приемных сыновей. Закопали ее на местном погосте и в складчину поставили деревянные крест и оградку. А через несколько лет все это сгорело. Рыбаки и охотники очень любят скуки ради поджигать по весне сухую траву, вот однажды такая «безобидная шалость» и привела к гибели нескольких могил. Родные Ефимии больше в Садовую не приезжали, дом продали, и с тех пор место ее захоронения забыто.
    А сельское кладбище, между прочим, расположено на погосте той самой церкви, возле которой рыдал после того самого «свидания» с матерью Шукшин (простите, Егор). Церковь называется Пречистой и за тридцать лет облик ее не изменился: все те же печальные развалины, дающие в знойную погоду прохладный приют деревенскому стаду. 
    Моим героям нужно было пригонять свою часть стада - корову и трех телят - домой, а посему наш разговор закончился. 
    
    Артист
    
    «Милые мои! - с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. - Я рад, что вы задвигались и заулыбались...»
    Из сценария.
    
    Дверь приоткрылась сантиметра на два и в щель глянули нос и очко. 
    - Здравствуйте... - я невольно замялся, потому что глаз из-под стекла смотрел на меня как-то слишком внимательно. - Вы... я хотел бы поговорить...
    - Зачем?
    - ....
    Я не знал, что сказать. Действительно: о чем я с ним буду говорить? Тридцать с гаком лет прошло, ведь этот человек уже в том возрасте, когда его положено по имени-отчеству называть, а никто из тех, кого я спрашивал, его отчества не знает. «Толик» и «Толик» - больше ничего. Ну, в лучшем случае - Толя Сельцов. Коренные белозёры знают его почти все. Например, его адрес сообщила моя хозяйка, то есть, бабушка, у которой я остановился. Но и она не знала отчества.
    Мой шок был усугублен видом Толиного обиталища. За гнилым забором я нашел... свалку. Весь двор частного домика был завален всевозможным мусором, от газет до обломков детских игрушек, среди которых проторена была малохоженная тропинка. Окна дома со стороны улицы были забиты рваными кусками фанеры, а через боковые окна можно было разглядеть какие-то нагромождения непонятных предметов внутри. Передо мной был классический бомжатник, или, если глянуть в другом ракурсе, жилье психически больного человека. И, когда передо мной возник фрагмент индивидуума с наголо стриженной головой, в заляпанных очках, с затравленными глазами, я невольно вспомнил маньяка Чикатилло. Голос этого человека - тоненький, вкрадчивый, ласковый - не оставлял сомнения в его сексуальной ориентации.
    А теперь - история. Толя Сельцов в фильме сыграл роль руководителя художественной самодеятельности. Там есть такой эпизод: Егор понял, что морально не может быть водителем председателя колхоза, он приходит в зрительный зал и говорит начальнику об этом. А в это время невысокий паренек на сцене сначала танцует с громадными бабами, а потом поет. Я теперешнего Толика не узнал, потому что тогда он имел красивые длинные кудри. 
    В принципе, все происходящее на сцене в кино показано иронично. Для сценария это было нужно (если точнее, в сценарии этого не было - придумывалось все в процессе съемок), и районный отдел культуры (опять же, в районном Доме культуры) представил самый на тот день лучший народный ансамбль и лучшего артиста - Толика. До нас дошел анекдот: когда Шукшин увидел представленную художественную самодеятельность вкупе с Толиком, он запросто сказал: «Зачем вы привели этого гомика?» (другой вариант - ведь нам приходиться пользоваться чуть ли не апокрифами - «Зачем вы привели этого пидора?»). Толю, как подающего надежды, инициативного и молодого, любили и потому встали на его защиту. В конце концов, Шукшина уговорили ничего не менять. 
    Истинная подоплека анекдота заключался в следующем: белозёры толком не знали, что такое «гомик»! Они никак не могли взять в понятие, что за эпитет достался Толику. Вот ведь, времена были... Кстати: когда я пытался объяснить своей хозяйке, что это такое, она тоже не поняла. Она жалеет Толика и до сих пор считает, что досталось ему от великого человека незаслуженно. Кстати, рассказала она, что Толик жил с мамой, очень хорошей женщиной, но, после того как она умерла (относительно недавно) - он как-то расклеился, стал совсем конфликтным, уволился из Дома культуры и теперь живет неизвестно чем. 
    Толик своим участием чуть было не доставил неприятностей фильму. Как мне рассказали в Белозерском отделе культуры (это может быть и неправда, так как от Москвы местные чиновники далековато), комиссия Госкино, которая принимала фильм, была шокирована... нет, не тем, что там, в кадре гомик, а тем, что мужичонка маловат и вообще смешон (задумку Шукшина они поняли!). Так вот, Василий Макарович встал на защиту этого эпизода, и в итоге в фильме он остался (многое другое, кстати, «вылетело»).
    Тем не менее, жизнь Толика была окончательно испорчена. Даже несмотря на то, что многие так и не поняли чем он так оскорблен. Белозерск теперь - город курортный; сода приезжают отдыхать работяги из Череповца (близко, дешево и климат приятный). Соответственно, отдыхающие привозят сюда современные понятия - в том числе и про гомосексуализм. Вот и получается...
    - ...Про «Калину красную» хотелось бы поговорить. Как снимались, что помните...
    - Не о чем уже говорить. Да и болею я... - Дверь приоткрылась чуть шире. Вид этого человечка действительно внушал жалость. Что интересно, одет он был с некоторым аристократизмом. - Что вспоминать? Было это давно, все забылось...
    Я вдруг отчетливо понял, что ему просто стыдно. За все. 
    - Ну, тогда извините...
    В принципе, если задуматься - в чем он виноват? А Шукшин в чем виноват? Как-то все это... жизненно, что ли. А все-таки, подумал я, это лучше, чем, если бы человек стал сочинять всякие сказки на тему «Я и Шукшин».
    Я кстати, понял, зачем я шел к нему: просто посмотреть. Я даже был рад, что разговор не состоялся.
    
    Милиционер
    
    «Ну... Шаркнули по душе!»
    (из фильма)
    ...Он бежит, а они его догоняют, догоняют... и всякий раз в последний момент он уходит. Помните этот эпизод погони за Егором? Так вот, гнались за ним настоящие милиционеры. 
    На переднем плане все время оказывается один из них, Николай Туркин. Выбор не случаен: Николай Николаевич и теперь не потерял свое мужественное обаяние. Он крепок, подтянут, благороден. Да и уволился он из органов всего-то несколько лет назад с должности начальника районной ГАИ и в звании полполковника. Ну, а тогда он был всего лишь инспектором и младшим лейтенантом. 
    Нашел я Николая Николаевича на даче, в деревне Кирьяновской. Говорят, ГАИ - дело денежное, но в данном случае дача была скромной, а автомобиль подполковника «Москвич-412» явно проездил по дорогам не меньше двух десятков лет. Про тогдашнее лето подполковник вспоминает с удовольствием:
    - Вызвал меня тогда начальник и говорит: «Нужно помогать съемочной группе». Ну, в смысле, чтоб обеспечивать безопасность. Встретился я с Василием Макаровичем и понял: человек он серьезный. И, сколько я с ним работал, вот, что заметил. Нет Шукшина - работа стоит. Он пришел - пошла работа, и даже не пошла - закипела. И предложил он мне сыграть в сцене ночной погони, правда, со мной еще двое «гоняли» - сержант один, да «внештатник». Деньги нам, кстати, платили: по три рубля за вечер. Кажется - чего там: пробежали - и все, ан, только на прыжки через поленницу мы не счесть дублей сделали. Три вечера прыгали! Василий Макарович ведь чего хотел достичь: едва только мы его настигаем - он чудом уходит. Ох, уж он нас замучил; то мы рано выскочили, то он не успел спрыгнуть, а в последние разы он за сердечко часто хватался. Но ему все не нравилось - и опять переснимали. Я, когда он готовый фильм привозил и показывал, все за ним глядел; он недовольным выглядел, что-то ему в своем кино не нравилось, уж не знаю, чего. 
    А так, чтобы по душам поговорить, это только единожды было. Был дождь и мы всю ночь просидели в автобусе. Так он все рассказывал, как к министрам на поклон ходил, чтобы они ему разрешили в нашем «Пятачке» снимать; тогда это была тоже колония особого режима, там все «полосатые» ходили. Но чаще он молчал, и все слушал, или думал... Не любил он разговоров. Правду сказать через пару месяцев мне это надоело. Говорю своим: «Ребята, смените меня, у меня семья, ребенок маленький...» И для охраны других выделили. 
    Но Николаю Николаевичу еще пришлось столкнуться (по долгу службы) со съемочной группой. Ему, как милиционеру, довелось участвовать в работе над эпизодом на паромной переправе. Хотя, по мнению Туркина, лучше всего об этом рассказал бы старый паромщик дядя Миша, живущий в деревне по соседству. Николай Николаевич сам проводил меня к нему.
    
    Паромщик
    
    «- Уходить? Опять уходить... Когда же я буду приходить, граждане?...»
    (из сценария)
    
    На Вогнемской переправе царит коммунизм. В прямом смысле этого слова. Начальство, подсчитав, наверное, что и без того паром убыточный, сделало переправу - как для транспорта, так и для простых людей - бесплатной. 
    Правда, Михаила Александровича Смирнова этот факт уже не касается. Он недавно ушел на пенсию может спокойно проживать в деревеньке Десятовской, что возле самой переправы, и считать на досуге проходящие по реке Шексне суда. Занятие отрадное, потому как навигация после позорных 90-х возрождается и теперь грузовые и пассажирские теплоходы то и дело снуют по Волго-Балту в обе стороны. Кстати, за дядю Мишу теперь начальником переправы и капитаном - его родной брат Владимир.
    А всего на переправе он прослужил 37 лет. По странному стечению обстоятельств двор дома  дяди Миши обильно усажен калиной. Не для ягод (хотя, по утверждению старого паромщика, калина - очень полезная лекарственная ягода, и в частности она - лучшее средство от диатеза у детей). Очень уж она по весне красиво цветет. У дяди Миши есть особенное увлечение: очень любит он изобретать и строить сельскохозяйственную технику. Так, в его личном парке уже имеется трактор, культиватор, «окучник». В процессе разработки - картофелеуборочный комбайн. 
    Беготни тогда, в 73-м, на пароме было много. Так, как было задумано (ЗИЛ должен был на скорости столкнуть «Волку» в реку), все время по разным причинам не получалось. Тот же Николай Николаевич сразу сказал Шукшину, что трос, которым была привязана «Волга», слишком тонкий и не выдержит, но Василий Макарович ничего не исправил и съемка сорвалась. В Белозерске был хороший мастер, Толя Прилежаев, он «Волгу» подремонтировал, в то время как Шукшин выбил разрешение на повторную съемку. Но и в этот раз тоже не получилось: забыли закрепить руль у «ЗИЛа» и грузовик «нырнул» мимо «Волги». А каскадер-любитель (таксист из Череповца) угодил в больницу с перебитыми ногами. Шукшин ведь какой мужик: он бы до конца снимал, пока не получилось бы, но на «Мосфильме» ему не дали «добро», да и к тому же были израсходованы лимиты пленки. В общем, пришлось эту сцену в конце концов монтировать из кусков. 
    А «сюжет», между тем, для паромов - вполне обычный. На памяти дяди Миши было множество похожих эпизодов из реальной жизни. Падали в воду и бензовоз, и грузовик с газовыми баллонами, но в основном - мотоциклисты, да и происходило это сплошь по пьяному делу. Или бывает, пьяный какой-нибудь к парому не успевает, и - вплавь за ним. Дело вот, в чем: в Десятовской магазина, видишь, нет, а водки-то выпить хочется... И всякий раз паром поворачивает и идет спасать «героя», бывало, доставали таковых уже посиневшими, но, что интересно, пока Бог милует и всех их удавалось вернуть к жизни. Теперь начинают чудить «новые русские». Недавно вот, по ранней весне, один крутой, несмотря на предупреждения, на «Мицубиси» решил переехать Шексну по тонкому льду, и, естественно, иномарка провалилась. Еле-еле он и его женщина выбрались наружу, доползли до берега, и, немного просохнув, смельчак заявил: «Да, я себе другую тачку куплю...» 
    Кроме магазина, на том берегу расположено и кладбище. Может быть, по этой причине Вогнемскую переправу пока отводит от смертей - очень уж не хочется лежать на чужом берегу.... Правда одна смерть была, но случилась она не из-за парома. История здесь такая. Сейчас дядя Миша женат во второй раз, и его вторая супруга, Руфина Николаевна, в первый раз была замужем тоже за начальником переправы.
    Но он погиб (упал в воду с катера). А двое детей Руфины в то время были школьниками и они заявили маме: «Мы так любим реку, мы никуда отсюда не уедем...» А другой работы кроме переправы здесь нет, вот и пришлось Руфине трудиться на пароме простым матросом. Работа матроса на из самых простых: в любую погоду надо таскать тяжеленные канаты, цепи, распределять по парому транспорт. Нужно было поднимать детей. И она подняла.
    А через несколько лет остался без жены Михаил. Она пристрастилась к спиртному, от этого дела и умерла. Хорошо еще, что его дети (у него тоже двое) к тому времени повзрослели. Как и дети Руфины. Вдовец со вдовой, в маленькой деревне, - как жить? И постепенно они сошлись и живут они вместе уже 19 лет. 
    Паромщики обычно - люди малоразговорчивые, и знаете, почему? Потому что они слишком много знают о жизни. Словами мы общались немного (тем более что Руфина вообще предпочла исчезнуть), но по умиротворенности, ухоженности и теплоте их дома вполне можно было судить о степени счастья семьи людей, чья жизнь была обручена с переправой. 
    Как человек, выросший на большой реке, Василий Макарович хорошо понимал жизнь паромщиков. У него есть один рассказ (написанный незадолго перед смертью), в котором главный герой - паромщик, и интрига рассказа заключается в том, что паромщик перевозит похороны на другой берег (вот ведь совпадение!), где находится кладбище. А хоронят, между тем, женщину, которую он когда-то любил. Жуткий, трагический и удивительно светлый рассказ. Называется он: «Осенью».
    
    Закурганная и далее
    
    У меня до сих пор в мозгу гремит эта залихватская чечетка: «Дадам-дадат-тата-тада, дадам-дадат-тата-тада, дадма-датат...» Казачий ансамбль играет и поет русско-казачью песню, а три молодухи выстукивают по деревянному полу чечетку. И чечетка эта больше почему-то напоминает военный марш. Или боевой ритуальный танец какого-нибудь африканского племени...
    Вообще в России жить тяжеловато. Всяк тебе стремится налить. Иногда это доставляет удовольствие. Очень важно научиться от этого дела получать удовольствие. Кто-то может мне возразить, сказать, что алкоголь - гадость, но для чего тогда люди пьют? Мазохисты, что ли?
    Пьют, конечно, по разным причинам. Довольно часто - по медицинской, это когда человек заболел алкоголизмом и зелье для него - лекарство. Я пока (тьфу-тьфу-тьфу!) не заболел, но держаться порой трудно. Журналисты - это группа риска. И вот, почему. Журналиста иногда уважают, иногда не очень жалуют, но почти все начальники побаиваются. Хороший журналист - пьяный журналист. Это не я так думаю, а начальники. Поэтому любое мероприятие заканчивается фуршетом. Или просто пьянкой. Если человек получил удовольствие, он не напишет гадость. Это опять же не я так думаю, а начальники. Потому что любой из нашего цеха вам ответственно заявит: можно нажраться, как сволочь, на халяву, а потом написать гадость. И никакая логика типа «ах, сволочь, мы тебя кормили, поили, а ты...» здесь не поможет. 
    Почему я заговорил про удовольствие от выпивки. Есть такие, которые пьют для того, чтобы забыться. Или расслабиться, чтобы ни о чем не думать. Это уже первый признак болезни. Если ты пьешь для удовольствия, то четко знаешь, где грань между кайфом и отключкой. Это называется мерой. На самом деле правил пития очень много. Первейшее - «не мешать». Если пьешь водку - пей. Самогонку - тоже пей только ее. Я много раз нарушал это правило и оттого жестоко страдал.
     Один раз я даже не помнил, как очутился в поезде. Проводница сказала, что меня сажали менты. Я пил самогон, а потом, пиво, а потом бормотуху. Типичная история. Сначала было хорошо, потом опять хорошо, а потом - не помню... Для профессионала это позор, не надо ведь забывать, что фотограф возит с собой аппаратуру! Что интересно, деньги, аппаратуру и документы менты у меня не забрали. Спасибо вам, милиционеры станции Сергач!
    Еще одно правило: не допивать рюмку до конца. Пусть люди это заметят - ничего страшного. Вначале тебя начнут донимать: «До дна, до дна-а-а-а!!!...», но, поняв, что уткнулись в «крепкого орешка» (если ты действительно крепок), станут уважать. У нас на самом деле почетом пользуются те, кто держит стакан, но не выпивает до дна, имеет капитал, но не тритии его на удовольствия, одарен талантами, но не растранжиривает их на суету, много знает «лишнего», но не «стучит»… Худо, если вы совсем откажетесь пить. Шпионом или засланцем, возможно, не посчитают, но некоторая дистанция в общении будет только возрастать. Полезно во время застолья сказать: «Все, мне хватит» (особенно - если вам действительно хватит). Не надо этого стесняться. Вот, если вы глушите стаканами - это скверно. 
    Еще одно правило. Не упускайте инициативы: наливайте себе и соседям по столу сами. Нападение - лучшая защита. Если вы будете оставаться в пассиве, вас напоят просто из-за азарта. В общем, правил много, и, если вам интересно, можно посвятить этому целую книгу. Но речь-то наша сейчас не об этом, поэтому книгу «Искусство пианства» мы отложим на потом. В качестве резюме скажу просто: не надо забывать, что на следующее утро вы должны быть как огурчик (но не зеленый и не в пупырышках) и все ваши рецепторы и конечности должны быть настроены на новые свершения. Иногда алкоголь этому не мешает, если вы с утра немного похмелитесь, ничего страшного. Важно, чтобы похмелка плавно не перешла в продолжение банкета.
    Вот, взять моего бывшего напарника Мишу Пукова. Как я говорил, он когда-то жестоко пил, но в период нашего общения был в кодировке. То, что он переживал во времена застолий, иначе как пыткой не назовешь. Он частенько подставлял меня: «Вот, мол, Гена и за меня выпьет...», но в конце концов это ему не помогло. Об этом я потом расскажу.
    Но теперь переместимся в станицу Боковская. Едва только мы переступили порог кабинета одного из районных начальников, как на стол тотчас же были постелены наши газеты «Настоящая жизнь», которые мы с собой привезли, на газеты были выставлены три бутылки водки, сало, лук, колбаса и хлеб. В первый раз я имел удовольствие лицезреть такое практичное и в сущности адекватное использование наших газет. Так началась наша командировка в казачью станицу.
    Боковская - станица историческая, можно сказать, это центр казачьего Дона. Но это еще и райцентр. В Боковском районе есть еще такая станица Каргинская, так вот, там прошли детство и юность Шолохова. Станица Вешенская - это немного севернее. Кстати, Вешенская в меньшей степени похожа на станицу, потому что расположена в пойме Дона, среди густой растительности, и там нет степи. А какой казак без степи? Из Боковской степь видна - и даже очень.
    По сути Боковская - типичный степной городок, безликий и какой-то стандартный. Но теперь-то я узнал, что, если искать на Юге России что-то колоритное, надо скорее оставлять такие городки и рваться в глубинку. Я всегда как-то смутно подозревал, что нынешнее казачество какое-то не то, что ли... искусственное. Мне случалось и раньше бывать в казачьих станицах, в которых на главных площадях красовались памятники Ленину, а вовсе не Платову или Краснову, были казачьи песни, усы, «георгии» на груди, хромовые сапоги, но... что-то во всем этом было наносное, театральное. Больше казачьего духа я видел в нищих, Богом забытых донских хуторах, в которых потомки казаков вкалывают от зари и до темна на своих хозяйствах, и только раз в году выезжают в станицу на скачки, причем коней они тренируют для этого единственного дня целый год. Ну, а в станицах... в принципе, если вжиться, то  и там можно обнаружить «соль земли». Но где найти время, чтобы вжиться?
     Мы приехали в Боковскую 8 мая, и не случайно. Для Пукова, конечно, было все равно когда ехать, но для меня было важно, чтобы была богатая фактура для съемки. Я зондировал почву и узнал, что самый яркий, красивый праздник в Боковской (как, собственно, и в других станицах на реке Чир) - День Победы. 
    Так вот. Выпили в администрации мы крепко, и уже было расслабились, да вот узнали, что в одном хуторе, Козырек называется, на сегодня намечено мероприятие: открытие обелиска в честь войны. С Победы-то прошло больше 60 лет, и зачем это нужно было хуторянам - было неясно. И мы настояли, чтобы нас свозили туда. 
    Замечу вот, что. Русский Север, конечно, красив, но «северное гостеприимство» - это чистой воды фикция. На Севере тебя кинут легко, за три минуты, да еще и ногой пнут; но вот «южное гостеприимство» меня не подводило никогда. На Юге люди не только добрее. Они и ответственнее. И, если мы говорим: «Хотим на Козырек» - нас сажают в машину и везут.
    Сразу было заметно, что хутор Козырек переживает не лучшие времена. Он представляет собой несколько куреней, отстоящих друг от друга на приличное расстояние. Лишь разбросанные то там, то тут яблоневые и грушевые деревья напоминают о том, что и под их кронами когда-то протекала чья-то жизнь. У хутора нет своей власти и он давно уже приписан к сельсовету, расположенному в соседнем хуторе Грачи. 
    Если с утра, несмотря на май-месяц, было довольно прохладно, то, когда солнышко скрылось за пеленой облаков и с севера подул препротивный ветер, наступил совершенный дубяк. Мы приехали немного пораньше и зашли погреться в сельсовет. Там, в кабинете у главы Грачевской администрации, представившимся Василием Иванычем, уже сидели ветераны. Большинство из них местные и видно было, что одеты они без особого лоска, по-простому. Пока представительница районной власти, прикатившая с нами, вела со стариками беседу об их насущных делах, мы немного помучили Василия Иваныча на тему того, каким образом они у себя смогли поднять целый памятник. Да и вообще: зачем?
    Василий Иванович вначале рассказал о том, что вообще там, под Козырьком произошло 11 июля 1942 года. Наши сдерживали наступление гитлеровцев на Сталинград. В Козырьке задержался советский тяжелый танк «КВ» (переводится: «Клим Ворошилов»). На хуторе пообедали и пошли дальше. Тут из-за кустов шарахнул немецкий танк – и советская машина сразу загорелась. На броне нашего танка была к тому же пехота, и из них никто не остался в живых. В самом танке сгорело трое танкистов, но один из танкистов чудом  выжил. Всего же погибло тогда десять наших солдат, которых потом захоронили в братской могиле в Грачах. Тот «КВ» долго потом стоял в поле, а после войны его разобрали на запчасти.
    Оставшийся в живых танкист, которого зовут Аверьян Афанасьевич Рожков,  до сих пор здравствует, проживает он в соседней Волгоградской области и каждый год его приглашают сюда, чтобы вместе почтить павших его товарищей. Ждут Аверьяна Афанасьевича и сегодня: ведь событие значительное. 
    Памятник оплачивал здешний совхоз «Грачевский»; всего затратили на него около десяти тысяч рублей. Это - только материалы столько стоят.
    - Ну, а строил кто?
    - Как сказать... Я, вообще-то.
    - Один?
    - Получается, что так. Да, в общем, нетрудно было. Хотелось уж очень, чтобы старикам нашим приятно было. Ведь до шестидесятилетия Победы не все из них доживут...
    Я мельком взглянул на руки главы. Это действительно были руки не начальника, но крестьянина. Да и большой ли туз - глава сельсовета, объединяющего всего четыре хутора? В совхозе средняя зарплата - около двух тысяч рублей, поэтому десять тысяч, да еще в разгар посевной - действительно немалые деньги. Ведь глава за работу ни копейки не взял, а если бы нанимали профессионалов, сколько бы стоил памятник? 
    Танкист не ехал. Решили начинать без него. Тихая процессия потянулась к братской могиле. Впереди - ветераны, за ними - ученики Грачевской школы, одетые по случаю праздника во все самое лучшее. После митинга и небольшой панихиды ветеранов отвезли в Козырек; несколько километров до дальнего хутора они пешком, естественно, не в силах пройти. 
    У обелиска лишних уже не было. Он стоял у дороги, едва прикрытый тряпкой, которая при порывах ветра то и дело норовила слететь. Знающие старики заметили, что танк стоял немного не здесь, но все равно: место для памятника определили хорошее, доброе. 
    Слов было немного. Когда тряпку сняли, под ней обнаружились звезда и скупая надпись: «Здесь в июле 1942 года погиб экипаж безымянных танкистов, прикрывая продвижение советских войск к Сталинграду. Вечная слава героям». Из-за облаков робко, и совсем ненадолго выглянуло солнце и отблеск его можно было уловить во влажных глазах ветеранов.
    Потом детишки в клубе устроили для ветеранов концерт. Для маленького населенного пункта - даже шикарный. И после того собрались в сельсовете, чтобы помянуть павших. А вот Аверьян Афанасьевич так и не приехал... Наверное, со здоровьем проблемы. 
    На столах среди нехитрых яств стояли разнообразные бутылки, но на поверку оказалось что во всех содержится один единственный «универсальный» напиток самогон. Что поделать, времена такие, что на лучшее просто денег нет. Но фронтовики на это не сетовали и первые «сто грамм» подняли молча за тех, то лег на полях той войны. Мне, как человеку по сравнению с ними до неприличия молодому, очень интересно было наблюдать за ветеранами. Перед каждой следующей рюмкой вставал один из них и вкратце рассказывал свою историю про то, где он воевал, как, немножко про то, что думает про нынешнее время. Рассказы внимательно выслушивались, но в перерыве между тостами слышны были острые шутки и прибаутки, смех. Во всем поведении фронтовиков чувствовалось какое-то внутреннее достоинство. Я бы сказал, внутренний стержень, который у моего поколения отсутствует напрочь.
    Среди ветеранов не все были здешние. Так, пригласили из соседнего района Николая Павловича Чумакова, который был участником освобождения хуторов Грачи и Козырек, произошедшего в декабре 42-гою Хотя в масштабах той войны эти населенные пункты считались малюсенькими точками, не имеющими стратегического значения. Мне хотелось бы «предтостовый» рассказ Николая Павловича привести для Вас (я его записал на диктофон), так как считаю, что в словах настоящего фронтовика - окопника содержится та правда войны, которая уйдет однажды навсегда вместе с этими скромными, но, все-таки великими людьми. Послушайте:
    ...на Хопер привезли нас, и там где-то двенадцать дней учили. Да... Создавалась маршевая рота, и дошли мы до Елани, зашли в церковь, переночевали, а плацдарм там уже имелся. Вышли на гору, на задонскую, и нам командуют: «Больше трех человек в группы не собираться!» Почему: на горе противник и ему все как на ладошке все  видно. Так мы и сделали. Мы со своим другом детства идем вдвоем и слышим выстрелы. Ну, мина разорвалась дальше. Я: «Да, паразиты, не умеют стрелять!» Идем дальше, километр или два. Еще один выстрел, ближе. Я: «Сейчас, наверное, накроют...» Слышу третий выстрел, мина - хлоп! - и не разорвалась. Это было великое счастье наше. Мы шинели в зубы  - и скорее в балку. Распределили нас по подразделениям и к вечеру ложимся спать. В землянке. На правом боку поспали полчаса - перевернулись налево. Тут канонада. Кто, чего - нам непонятно. А был декабрь месяц, снег лежал. Час канонады - вперед. Выходим на гору - земля черная.  
     Блиндажи все дымятся. Как я сообразил, противник разгадал - и они ушли. Ну, тут мы немножко прошли, потом подрались, подрались, подрались... И доходим до Краснокутской. Пришли туда - и там немножко «потолкались». Потом пришли в Красную Зорю - и там окапываемся. Мы в поле, зима, а у нас саперные лопаты. Ружья у нас уже, так сказать, добыты. Как можно зимой окопаться? Ну, выкопал с колено, а далее - никак. Наутро загорелась ферма, а в ней скотина загорелась. А на восходе солнца, с левой стороны появились танки. Они все ближе. Ближе, видим: они с крестами. И начинают кататься по передовым линиям, а у нас и молодые, как мы, есть, и старые, и все мы одинаковые - одну миссию выполняем. С винтовкой - что сделаешь? Шинель в зубы - и в буерак. Они раз, два там объехали, подавили, а стрельбы у них нету. Видать, там группировка прорвалась со Сталинграда, и у них нету ни боеприпасов, ни горючки. Короче говоря, они там намесили - и пошли в сторону.
    Все это остановилось к какому-то времени, пока наши тылы не подошли. Да, скотина вся погорела, набрали мы запаса, а хоронить там никого не стали. Трофейные тылы похоронили. Пошли дальше. Приходим в Голодаевку, там под ней один хутор есть; смотрим: а там машины, машины... нам потом сказали, двести одна машина. 
    Остановили. Три дня держали, самолеты налетели - давай сбрасывать им боеприпасы, продукты. Ну, мы - сколько могли - стреляли... К вечеру наступление. За ночь мы, сколько могли, уничтожили. Остальных - в плен - и своих шестьдесят с лишним человек, как полагается, похоронили. Ну, по три раза стрельнули - и пошли дальше...
    Вроде бы простой рассказ у Николая Павловича. Но за скупыми словами окопника («постреляли», «потолкались», «прошли», «подрались») срывается жесточайшее сражение, когда голодные и потерявшие человеческий облик немцы пытались вырваться из Сталинградского «мешка». И оружие, между прочим, боец Чумаков добывал в бою. А сколько еще таких вот немудреных рассказов хранит старый солдат? 
    Вечером мне стало плохенько: сказалось то, что с утра пил водку, а вечером - самогон. Это самая дремучая на свете смесь, особенность которой заключается в том, что утром не помогает никакая опохмелка. Башка трещит при малейшем движении. Вот вам еще одно правило пития: если на столе стоит водка и самогон, пейте самогон. Водка очень скоро кончится, а самогонка на Руси обладает удивительным свойством: она никогда не кончается. Тайна проста: гонят ее все, кому не лень. 
    На следующий день нас опять ждал праздник. Уф-ф-ф....
    Праздничное действо со скачками должно было состояться на бывшем аэродроме, в пойме реки Чир, но из-за понятных причин ваш покорный слуга встал слишком рано и, похмелившись, пошел погулять свежим воздухом. Прямо по степи. Благо погода наладилась: с утра было хоть и морозно, но солнечно.
    Сначала была пашня. Тягучая, пахнущая чем-то очень знакомым, родным и почти забытым. Кажется, материнским молоком. Комки чернозема податливо разваливались под ногами и ноги увязали в почве: будто бы она не хочет тебя отпускать. Тяжело дыша, я ступил на твердь. Настоящий, первозданный кусочек степи. Ковыль стремительными волнами накатывался на меня и казалось, что степь пытается что-то шепнуть тебе. Среди ковыльих волн островками желтел весенний цветок сибирек; вчера за пьянкой мне сказали казачью поговорку: «Сибирек расцветает - баба гуляет». Не знаю, не проверял.
    Еще несколько шагов - и я на вершине кургана, одного из тысяч, что разнообразят унылые просторы Великой степи. Что там, под ним? Какую тайну содержит этот, в общем, невеликий бугор? Боже, сколько народов пронеслось по этим убийственным пространствам и растворились в небытии...  тюрки, скифы, половцы, хазары, аланы, татары, черкесы, бродники - все прошло. И непонятно, над каким воином возвышается именно этот курган. Ведь даже в одной казачьей песне поется (опять вчера ее пели): «Когда казак, умирая, просил, чтоб насыпали высокий курган земли в голова...» Значит, и казак здесь может лежать. У донских казаков  рюмка «на посошок» не является последней; за ней обязательно будет разлита «закурганная». «За курганом казака ждет другая баба...» А после «закурганной» последует «стременная». А после «стременной»... Да. Много пьют нынешние казаки.
    Казак по идее многим отличается от простого человека. Вот я, к слову, «мужик», то есть человек не казацкого роду, а для казака слово «мужик» является самым оскорбительным. Сами они - «господа казаки». Хотя, здесь я заметил явную несправедливость: казаки - господа, но вот женщина-казачка вполне может быть названо «бабой»...
    …Отсюда видно вокруг на многие километры. С запада, заслоняя солнце, проносится туча, покалывая степь молниями. С другой стороны в лощине, прячется совсем невеликая река Чир. Здесь, под Боковской, ее даже переплюнуть в некоторых местах можно. Невелик этот приток Дона, зато знаменит тем, что в долине Чира несколько столетий живут казаки. Многие народы знала донская степь, но казаки, без сомнения, рекордсмены: поселения вольных русских людей появились здесь еще в XV веке и получается, больше пяти столетий земли по-над Доном являются казачьими. 
    Велика наша Россия и в разных ее концах любимым народ для себя определяет такой праздник, который ближе всего его духу. На Чире главный праздник, как я уже говорил, - День Победы. Дело, конечно, в том, что местам этим здорово досталось в ту войну, но и не только в этом. Просто нет больше у нас такого праздника, в котором патриотическая жилка была бы так сильна. А ведь это - главная составляющая часть казачьего духа. Ветеранов в этот день не чествуют. По их личной просьбе. Седые фронтовики так и говорят: «Вы уж, ребятки, этот день оставьте для нас самих и не трогайте нас!» Поэтому праздничное действо, развертывающееся на берегу Чира, охватывает более молодых. Ветеранов же поздравляют в предыдущие и последующие дни. 
    И центральным событием праздника Победы становятся скачки. К ним готовятся долго. В хуторах тренируют скакунов, выматывают и в последнюю ночь старательно вычищают. А вот сами скачки проходят очень быстро: всего несколько заездов. 
    После скачек был концерт казачьей песни-пляски, и, отвлекшись на минуту от действа, я приметил вдалеке, за Чиром, две двигающиеся точки. Пригляделся: два коня - вороной и гнедой - галопом несутся через степь. Всадники едва заметны. Почему-то я сразу понял: это пацаны, участники сегодняшних скачек, они так и не признали их результата и решили продолжить спор в очном поединке. По гамбургскому, так сказать, счету. Так недолго и загнать бедных коников... Но пока они во власти гоночной горячки, и гонят коней, нещадно стегая их нагайками. Когда горячие головы поостынут, они, наверное, снимая лошадиный пот пополам с кровью, шепчут в мохнатое ухо слова извинения...
    Вот я все: «дух», «дух»... Да остался ли дух тот после семидесяти лет усиленного искоренения? К тому же прочитал я в какой-то книге, что казачество как сословие планировали ликвидировать еще в XIX веке, а, значит, процесс уничтожения шел больше столетия. Редко кому из властей по душе могла быть демократия, царившая на Дону. Мыслимое ли для нас дело (просто, абстрагируемся от прошлого и спроецируем ситуацию на сегодняшний день): в станице власть всецело принадлежит атаману, ежегодно переизбираемому на кругу (собрании, в котором участвовали все казаки). Казаки Чира к тому же оказывали особенно сильное сопротивление красным в Гражданскую войну, особенно в Боковской и Каргинской, за что естественно, поплатились неимоверной кровью. В общем, вряд ли что-то из этой культуры могло здесь сохраниться. Но я убедился в обратном.
    После концерта началась «свободная программа». Заключалась она в том. Что боковцы, разбившись на кучки, расселись вдоль Чира и приступили к пьянке. Нас с Пуковым удостоили большой чести: пригласили к казачьему столу. Точнее, не столу, а расстеленному на земле брезенту, главной нагрузкой которого явился самогон. Пили, как вы понимаете, много. Но и разговаривали.
    ...Наш день мы продолжили в компании боковских работников культуры, во главе с начальником. Несмотря на должности, все работники так же считают себя потомственными казаками. События развивались все там же, на берегу Чира. Выпивки было много, закуски - не очень. Вообще, как я заметил, казаки очень мало закусывают. Потом мы поехали на какой-то источник. Потом меня хотела куда-то увезти цыганка (тоже работница культуры), но я успел нажать на тормоз «Жигулей». Я не представлял себя с цыганкой и страшно испугался. Потом, снова возле реки, женщины растаскивали отрубившихся мужиков по машинам, где те дрыхли штабелями. В общем, было весело. Но плохо помню происходящее, потому как самогон лился рекой. Нет - водопадом! 
    Следом, когда Пуков меня таки вытащил их этого Содома, мы немного прошлись все по той же степи. Здесь я более-менее оклемался. Сейчас я думаю: скольких сил стоили Мише, чтобы воздерживаться от этого дела? Не представляю...
    Следующий день был тоже хорошим. Мы побывали у последнего скрипача Дона. 
    В старые, наверняка лучшие, времена в ином хуторе народу могло жить поболе, чем в станице, но куреня там, отличие от станичного поселения, располагались на почтительном расстоянии друг от друга. Кинет казак шапку, и - куда она долетела - туда не смей селится. Так до сих пор донские хутора могут тянутся на долгие километры. Правда, сильно они со временем поредели и чаще теперь в хуторах можно встретить порушенные куреня, чем обжитые дворы.
    Иван Яковлевич Евланов живет теперь один. Супруга его Мария Арсентьевна умерла восемь лет назад от рака и схоронил Иван Яковлевич жену на погосте своего хутора Грушки. Хоть и далековато кладбище от его флигеля, но посещает он могилку часто; даже памятник сладил из мрамора, что для казачьего погоста - редкость. Придет после кладбища к себе, достанет из футляра скрипочку, и под грушевым деревом, в саду, играет сначала заунывную мелодию, потом повеселее - и полегчает вроде бы на душе...
    Под этим деревом (если верить старику) они не раз сиживали с самим Шолоховым. И выпивали, и разговаривали. Дело в том, что соседом у Ивана Яковлевича был какой-то отставной полковник, дружок детства Шолохова. Вот, писатель в Грушки и заезжал. Ну, и Евланова приглашали за стол.
    А недавно старик стал просить знакомых: нет ли у них на примете какой одинокой женщины. Не старый ведь еще - двадцать восьмого года - на многое способен, да и хозяйство легче вместе вести. 
    Иван Яковлевич - скрипач. Для «донцов» это не удивительно: скрипка в старину распространена была среди казаков не менее, чем гармошка, балалайка или домра. И даже более того: скрипачей на Дону почитали выше, чем гармонистов. На любом хуторе обязательно наличествовал свой скрипач, а уж в станицах их водилось десятки. Часто даже собирались скрипичные ансамбли, обычно из четырех человек, своеобразные «казачьи квартеты», состоявшие из трех скрипок и одной «волонжи» (виолончели). Ни одна свадьба, ни один праздник не обходился без казачьей скрипки. 
    Детишек обучали играть с раннего детства. У Ивана Яковлевича, которого родные звали Ванюшей (кличка эта настолько прилипла к нашему скрипачу, что Иван Яковлевич и сейчас сам просит называть его «Ванюшей»; говорит, что так ему «приятственней») был дедушка Ефим Фадеевич Фадеев - знаменитый на всю округу скрипач - который к тому же был скрипичным мастером и изготавливал инструменты, отличавшиеся очень нежным звучанием. Дед был суров и, когда детишки приходили домой, к примеру, с косовицы - а детишкам и соснуть хотелось, и желудок с голодухи стонал - он сажал их на скамейку, вставлял, как положено, под подбородки скрипочки (для них он специально производил детские инструменты) и заставлял водить смычками, чтобы научились правильно мелодии извлекать.
    Какие мелодии? А самые что ни на есть распростые. Казачьи песни, танцы и вальсы. Все, что можно исполнить с аккомпанементом на других народных инструментах. Так, сохранилась на Дону такая, к примеру, такая песня:
    А я роду непростого
    Непростого, непростого,
    Люблю казака донского
    Ох, донского, ох, донского.
    Казак скрипочку играет,
    Он играет, он играет,
    Меня младу забавляет,
    Забавляет, забавляет:
    «Будь ты, девица, со мною,
    Со моею красотою...»
    Ванюше, когда он впервые провел смычком по струнам, было всего-то пять годков от роду. Сейчас он вспоминает, что учился он скрипке с превеликой неохотой. Больше хотелось погулять, покуролесить, да и вообще Ванюша мечтал овладеть не скрипкой вовсе, а другим каким «струментом». Баяном, к примеру. Теперь, правда, думает иначе. Но к этому еще надо было прийти.
    Детство попало на войну. А что война для молодого шалопая? Трудно, конечно было, особенно когда на ферме работал: триста литров молока надо было сдать, иначе... Но потом в кузню попал. Отец его, Яков Киреевич, кузнецом был, но, конечно, на фронт его сразу после начала войны забрали, а потом и Ванюшу с фермы на кузню перевели. Молотобойцем. И стучал-постукивал четырнадцатилетний пацан с рассвета и до темна. В войну такого, чтоб «проволандить», даже в понятии не было. 
    Призывной возраст стукнул аккурат после Победы. Но вместо армии Ванюша «загремел» в город Новошахтинск, где сделали его простым забойщиком на шахте «Имени ОГПУ». Патриотизм - патриотизмом, но «ОГПУ» в народе переводили не иначе, как « Ох, Господи, Помоги Убежать!» По 14 часов в лаве лопатой ворочать  - это тебе не сахар. Молодые ребята за смену перекидывали по 18 тонн угля, в то время, как нормальные шахтеры (которых почти всех на войне перебило) могли и по 28 легко «на гора» поднимать. Трудились вместе с пленными немцами, причем денег получали одинаково, разве только те в своей форме ходили, да ворчали все, что на коммунистов работать грех.
    А вскоре Ванюша умудрился женится. Так дело было: переписывался он, когда еще на шахте работал,  с девчонкой одной со своего хутора. А друзья его к тому времени переженились уже, как-то неудобно было парню от них отставать. Когда дали, наконец, отпуск, он, купив девке газовый платок, поехал на родину. Приезжает, а фельдшер ему говорит: «Ты того, погоди с ней пока встречаться...»  - «Что такое?» - «Да, понимаешь, она триппер поймала...» Хоть и ходит на Дону скабрезная поговорка: «тот не казак, кто триппер не носил, да ....вошек не возил», Ванюша призадумался. Дело молодое, но, однако, честь свои границы имеет. Пошел свататься к другой, к Маше. Эту девчонку отправляли на великую стройку «Волгодон». Дело конечно хорошее, но она ревом ревет - очень уж ей к зекам на расправу попадать не хочется...  Иван Яковлевич так разумеет, «что в этот момент она и за кобеля бы пошла». 
     - Ну, «трепанул» я Маше, что и дом построю, и даже мебель сам вырежу Потом, конечно, раскаялся, когда в забое уголь снова стал кидать, но, когда вернулся домой окончательно, по демобилизации, стал строить этот самый флигель...
     Во флигеле мы и сидели за столом, винцо попивали. «Флигель» - это такой род дома, который, в отличие от традиционного казачьего «куреня», не квадратный в плане, а вытянутый. 
    И дом построил  казак Евланов, и мебель «вырезал». И даже пол соорудил, подобно паркетному, только собран он из двухсот шестнадцати дощечек от ящиков из-под мыла. Свадьбу играли в новом флигеле и, что интересно, аккомпанировал Ванюша гостям сам, причем, на новой скрипке.
    Скрипка была очень хорошая, заграничная. И привез ее в качестве трофея из Германии отец. Каждый фронтовик при возвращении из стана порабощенного врага вез то, что считал нужным и большинство «перло» из-за кордона вещи, которые можно было бы подороже продать. А вот Яков Киреевич в качестве трофея доставил этот «струмент». И сыну отдал.
    Скрипка та до сих пор хранится в Ванюшином доме. Как самая дорогая реликвия. И никому никогда он ее не отдаст. Тут недавно у Ванюши был один товарищ, который в крупные директора пробился, и стал он икону у хозяина выпрашивать: «Продай, да продай!» Иван Яковлевич терпел, а потом по доброте своей душевной просто снял икону ту и передал любителю: «Бери просто так, потому как я богами не торгую!» Скрипка - другое дело. Не отдаст. И это при том, что она давно уже потеряла свой голос.
    С ней произошел такой казус. Сами они с женой перебывали на пятидесяти двух свадьбах; но играл казак не за деньги, а так, ради удовольствия. Если и приходили они с Машей на веселье, то только со своим подарком. Так вот, на одном из праздников, в их флигеле, разгулялись не на шутку и сосед ихний, будучи в подпитии, толканул Марию Арсентьевну - да оба они и свалились на постель, что стояла в светлице. Как назло, скрипка отцова лежала тут же, да и треснула... Все произошло мгновенно и никто не успел сообразить, что произошло; тем не менее, праздник вам собою затух и гости тихо разошлись по домам. А рано поутру сосед стучит: «Вы уж простите меня, Господа ради, так уж я вчера небедился...» И протягивает скрипочку. Целую. Оказалось, всю ночь он корпел над ней и склеил струмент. Хоть и говорится, что, если побил скрипку, она даже лучше звучит, так это, если познает она потом руки мастера! А вот кустарная самодеятельность скрипке не помогла. Так до сих пор и осталось от скрипки только тело ее, а звука она давно уже не издает.
    Новую скрипочку Ванюша купил в Каменке, на базаре. Пускай и похуже, зато от тепла рук его петь она научилась чисто и складно. 
     - Мы вот - деревенщина и играем фольклор. Но, если правду мне говорил один специалист в Астрахани, у них в филармонии даже профессиональные скрипачи не могут так играть фольклор. А дедушка мой, Ефим Фадеевич, хоть скрипке меня и научил, сам, все-таки, не очень играл. Честно сказать, я «переиграл» всех их... 
    Недавно Ванюша итальянского генерала удивил. В войну в районе хутора Грушки стояли итальянские войска и теперь они приехали своих перезахоранивать. Иван Яковлевич в тот момент еще хуторским атаманом был и генерал к нему во флигель зашел. Сразу ему карты военных лет протягивает: помоги, мол, наши могилы найти. Но Иван Яковлевич по русскому обычаю того генерала, естественно, за стол; разливают и первый тост примерно такой произносит: «Между прочим, сеньор генерал, наши женщины пригуливали с вашими солдатами... но все равно, предлагаю выпить за то, что мы встречаемся, как друзья!» Пили исключительно русскую водку - их патриотических соображений - а уж когда Ванюша скрипочку свою «взялся играть», генерал просто в восторге был. Для земляка Страдивари и Паганини это был настоящий подарок (если он помнит что: ведь захмелел изрядно).
    Долгое время Иван Яковлевич работал лесничим: деревья сажал в степи. Жена трудилась тоже в лесхозе, прорабом. Теперь Грушки почти со всех сторон окружают сосновые леса и все они посажены их руками. Двух дочерей произвели на свет: разнесла их судьба по разным станицам. Четверо внуков имеется. Пробовал скрипач пробудить в них интерес к своему делу, но заинтересованности они не проявили. Мода не та, да и трудов надо много приложить, чтобы «скрипочке научится». 
    Марию Арсентьевну, как я уже говорил, «сжег» рак. А песни она - прирожденная казачка - очень любила. Вот, когда она уже в тяжелом состоянии была, приехали к Ванюше друзья - музыканты. Сели в саду, под грушами, и - давай все песни наперечет перепевать. Жена попросила вынести ее на двор. И стала петь... Как она пела! Голосом тонким, девичьим; и сама заводила, и «дишкантила» (так называется особая, казачья манера пения, когда основной голос «обыгрывается» более тонким голосом). Ох, тот вечер был самым лучшим в жизни скрипача. 
    А через две недели Мария Арсентьевна умерла. 
    И когда Ванюша вечерами играет на своей скрипочке, он считает, что она слышит... Возможно, скрипичные переливы ветер и не доносит до кладбища. Но скрипач уверен, что музыка способна проникнуть в иные сферы, где нет расстояний, нет смерти, нет забвения. 

    Наш дом – тюрьма!
    
    ...Больше всего меня поразили не грязь, не вонь, не грызуны, нагло гуляющие по коридорам, а... пластиковое «евроокно» в одной из камер на втором этаже. Получается, и здесь, на самом отъявленном дне общества кто-то научился жить не только достойно, но и с некоторым шиком. Жаль только, хозяев этой «еврокамеры» дома не оказалось: очень уж хотелось хотя бы на них посмотреть.
    Вообще, складывалась следующая ситуация. Обитатели этого мрачного здания по адресу «ул. Берникова, 66» (вот уж, подгадали с номером!) почему-то упорно не хотели со мной общаться, я сказать по правде, даже осмелел и сам навязывался с вопросами, но люди почему-то меня сторонились и запирались в своих камерах. Например, я «вычислил» по окну, на котором сушились детские колготки, положение камеры, в которой должны томится дети, но люди накрепко заперлись изнутри (слышны были перешептывания) и не откликались на стук. Ступить в это нелицеприятное заведение я поначалу не решался потому что меня добрые люди напугали: «там, мол, всякая шушера живет, бандиты, цыгане и пропойцы» и никто не мог дать гарантии, что я оттуда выберусь невредимым. Скажу даже больше: в день когда я спланировал поход в бывшую тюрьму, я так и не собрался с духом, а потом полночи себя корил: «какой же ты профессионал...» И вот наутро... 
    Пока я стоял перед входом и вдыхал «ароматы общественного дна», думал: кто-то мне сказал, что Берников был героем отечественной войны; интересно, он знал, что через полвека с лишним после Победы русские люди будут так жить?
    А наглость во мне возрастала вот, почему. В каждой паре глаз, что возникали ненадолго из темноты и тут же растворялись в пустоте, я видел страх. Уже потом мне сказали открытым текстом, откуда этот страх, но об этом ниже. После того как я вступил-таки в коридор и смог оглядеться, то увидел лишь окно в самом его конце и множество закрытых дверей по обе стороны. Двери были, вопреки ожиданиям, не железные, а деревянные, некоторые даже обиты дерматином; почти на все были привинчены номерки. Одна из дверей препротивно скрипнула, раскрылась, и навстречу мне вышла пожилая женщина с ведрами. Ее вид говорил о том, что она здесь, наверное, живет лет эдак пять, никак не меньше (больше, кажется, в эдакой жути прожить не мог бы сам граф Монте-Кристо):
    - Скажите, пожалуйста...
    - Ой?
    - Вы не могли бы подсказать, с кем из старожилов можно было бы поговорить?
    - Ай? - она глянула на меня как-то насквозь, не видя.
    - Вот, вы здесь сколько живете?
    - Ходють тут, ходють... А крышу чинить - нету... - Старуха сделала движение, из которого следовало, что и она собирается убежать. 
    Сзади мне на плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Я вздрогнул, обернулся и увидел перед собой небритое лицо: 
    - С пятьдесят второго. 
    - Не понял...
    - Я, товарищ дорогой, с пятьдесят второго года здесь живу. С рождения. Родился я тут, в этой тюрьме, понимаешь? - Его рука заметно дрожала, что говорило о желании индивидуума похмелится. - Эту дуру ты не слушай. Она тут лет десять, и все такая... Ты, товарищ, вот, что. Щас отведу тебя к старухе, которой восемьдесят четыре года и она все помнит, правда, Вань?
    Из мрака показался т.н. Ваня. Он был еще более небрит и еще более нетрезв. Глаза обоих выражали не боязнь, но желание пообщаться, а, возможно, и выпить. Они повели меня к «той» бабке, по пути «зачиная» разговор про то, как «трубы горят» и вообще, международное положение не очень. Опять же, в Гондурасе беспорядки… Теперь я окончательно сориентировался в этой тюрьме.  Она была двухэтажной и коридоры на каждом этаже расходились в три стороны. Тюрьму с трех сторон обрамляли одноэтажные флигели, по всей видимости, бывшие тюремные службы. В одном из таких флигелей старуха и жила. Решеток на окнах я так и не увидел, все, наверное, старательно выкорчевали и сдали в метеллолом. Я постучал. Дверь приоткрылась и из нее вылезло лицо женщины. Но не старухи, а лет сорока. Я изложил свою цель, она внимательно выслушала и коротко оборвала: «Нет». Дверь захлопнулось.
    - Почему? - Почти прокричал я.
    - Ага, мы «ля-ля», а нас отсюдова выпрут... - глухо донеслось оттуда, - да и мама уже старая, ничего не помнит. Заговаривается...
    Мои провожатые, как верные Санчо-Пансы, готовы были, кажется, услужить во всем. Ну, коли сей, с позволения сказать, господин, думаю, здесь родился, наверное, он мне тоже может что-то рассказать... других вариантов не осталось. Сначала мы прошли на второй этаж, в Ванину камеру. Внутренность этого «кабинета» навевала ассоциации с фильмом «Сталкер» да и во внешности его хозяина было что-то трагичное, возможно, потому что он по большей частью молчал. В Красном углу камеры висели иконы, с потемневшими, наверное, от перегара, ликами. В другом углу стояла русская печь. Ваня среди объедков откопал на столе бутылку с чем-то мутным, плескающимся на дне, перелил это в стакан и протянул мне. Я едва сдержал спазмы в пищеводе и отказался. Выпил эту жидкость тот, первый.
    Он представился: Виктор Васильевич Сучилкин. Рассказал он следующее (Ваня, точнее, как он просил называть, Иван Иваныч только поддакивал). Не знаю уж, всему ли верить, но других источников информации не оставалось. «Мы живем на букву «Т» - Виктор Васильевич частенько во время рассказа повторял эту фразу, подразумевая, что само здание в плане имеет форму этой буквы. Тюрьма эта очень старая, еще с екатерининских времен. Считалась она надежной, и говорят, история тюрьмы не знала ни одного побега. Людей сюда заселили давно, еще до войны, точнее в 1931 году. Был дом казенный, а с того года (и это не шутка!) он стал называться «Домом ударника». В городе Боровске на базе мануфактуры какого-то купца создавалась суконная фабрика «Красный Октябрь» и сюда пригнали много специалистов, которых негде было селить, потому что город сплошь состоял из частных домишек. Фабрика после войны строила жилье, и кто-то переселялся в него, но люди все приезжали и приезжали, а для размещения подходил только «Дом ударника». К тому же, Боровск находится за роковой чертой «101-й километр», что явилось главным фактором прибытия в сей прекрасный город лиц, так сказать, с сомнительной репутацией.  
    - ...А отец мой, Василий Петрович Сучилкин был военкомом, его посадили... А мать всю жизнь работала на «Красном Октябре», у нее медалей четыре штуки. И камера у нас была - 14 метров, как эта вот, а жили мы в ней впятером... а теперь моя камера - 20 метров, один я в ней, как перст. Апартаменты!
    - Сколько же вообще живет в вашей тюрьме народу?
    - Сейчас не поймешь. Все приезжают, уезжают, опять приезжают... откуда их черт понаволок? И осталось нас таких, кто всю жизнь здесь, бабка та, я, да Ванька, он с пятьдесят третьего тут, у него тоже родители были ударниками. Да, Вань? Не молчи, Ваня; он у нас - «афганец»!
    - Да ну, болтать... - пробубнил Иван Иванович. Он отыскал у печи окурок и пытался его зажечь.
    - Неужели не пытались отсюда уехать?
    - Куда ехать-то? Куда ехать... У меня семья сейчас в Обнинске живет, две девочки и сын. Внучка есть. А сын стал колоться... наркоман. Приезжали бы, да тут видишь, воняет чем? Помойка. Удобства все во дворе... 
    - А вы сами не работаете? - (вот уж, глупый вопрос, видно же, что «бичи»!)
    - Работаем... наверно, работаем. Плотничаем мы с Ваней...
    - Ты вот, что, - будто очнулся Иван Иваныч, - пойдем, товарищ, я тебе одну камеру покажу, там один у нас помер. 
    Я смиренно пошел за Ваней, лихорадочно раздумывая: ежели помер, успели ли убрать труп?! По коридорам я шел с самыми худшими предчувствиями, цыганка с тазом, полным белья, которая нам встретилась на пути, глянула как-то нехорошо, но с явной заинтересованностью, тем не менее, я набрался сил спросить у «Санчо-Пансы»:
    - А подвалы здесь есть? - (ведь должны же быть в тюрьме XVIII века какие-то совсем невообразимые застенки!)
    - Были. Но утрачены.
    Иван Иваныч ногой, резко, как заправский омоновец, пнул дверь в самом конце коридора и обратился ко мне значительно, как Вергилий к Данте: «Иди». Делать нечего - вошел... Глаза искали труп, но, слава Господу, такового не оказалось. Такая же, как и у Ивана камера с нехитрым скарбом бича, разбросанным по полу в беспорядке. Кругом властвовали тараканы. Больше минуты оставаться здесь у меня уже не было сил. Я даже не поинтересовался, что случилось с обитателем этой... мягко говоря, квартиры. Да и вообще с этой «сладкой парочкой» общаться что-то больше не хотелось. Когда они в очередной раз намекнули про «горящие трубы», я, решив поторговаться о плате за общение и вообще «промоушен», начал с суммы 50 рублей. Как ни удивительно, они обрадовались и этой бумажке - и тут же ускакали как зайчики в неизвестном направлении.
    Во дворе я наткнулся на женщину, ну, скажем так, несколько не соответствующую окружающему пейзажу: у нее было интеллигентное лицо и добрые, лучащиеся глаза. Поняв, что церемонится в тюрьме не стоит (сама суть заведения обязывает), я завязал разговор, и, вопреки правилу, она не убежала, и даже согласилась рассказать о себе. Только с условием, чтобы я не обнародовал ее имени. Попросила, чтобы я называл ее «Ольгой». 
    Ольга рассказала, что эти двое мужиков стали со мной общаться потому что им давно на все наплевать и они за свои «квартиры» давно не платят. Но большинство семей, несмотря ни на что, квартплату вносят, хотя, в тюрьме многие живут без всякой регистрации. Сама Ольга здесь недавно, всего четыре месяца, до того она скиталась по стране, проживала в других городах, а сюда пристать вынудили обстоятельства. Приехала к сестре, которая обитает здесь уже шестнадцатый год. Обе они - беженки из Таджикистана, и, если Ольга уже пенсионерка, то сестра работает школьным учителем. А камера – бывший туалет. Хотелось бы лучшего, но...
    - Вы видели этот город? Здесь же лет двадцать жилья не строили! И куда ехать-то, куда ехать?..
    - Но вам не жутковато здесь жить?
    - Вы имеете в виду кошмары? Или приведения? Нет...
    - Вы когда-нибудь видели более ужасные условия жизни?
    - Даже представить не могла. В Душанбе мы жили хорошо, у нас была большая квартира в центре. Но ведь мы знаем, что человеческого жилья здесь никому не дадут. Так и будем...
    Рядом возникла другая женщина, более пожилая. Минут сорок назад она, испугавшись, ускакала от меня галопом, но теперь, видимо, осмелела:
    - Вы не обижайтесь на людей-то. Они боятся, что расскажут что не так - и их выселят. Я-то сама москвичка, но я тут родилась (вон, в той камере), погостить я сюда приехала. Какой-никакой, а отчий дом. И знаете, как мне здесь хорошо! Вся молодость в этих стенах...
    Вот, так... Люди, оказавшись на самом дне, боятся, что власти их опустят еще ниже. А может, у дна вовсе нет предела? 
    Вы, товарищи дорогие, не обижайтесь, но иногда хочется о-о-очень громко выругаться матом. Вместо резюме к данному рассказу. Да... наши русские люди - это... это о-го-го!..
    …А мне в сущности еще повезло. Люди, которые меня запугали тем, что в «жилой» тюрьме обитают бандюги, оказались правы. Вернувшись домой, я рассказал про боровское «чудо» другану Илье Мордвинкину, тоже фотокору. Он напел про эдакую чернуху какому-то западному журналу, тот придал Илье пишущего – и они отправились в Боровск. Так в тюряге на них действительно наехал какой-то ублюдок, представившийся «смотрящим» и якобы отвечающим за «правильный» порядок на территории. Перед кем отвечающим? Да, хрен его знает… Факт, что Илюха с напарником вылетели из тюрьмы как черти из храма…

Особенности национальной охоты

    ...Меня разбудили в половине пятого утра. Едва сообразив, где я нахожусь, я попытался засунуть ноги в сапоги. Так: это пойма Оки, позавчера открылась охота на утку и мы с егерями приплыли на остров, образованный разливом. Вечером постреляли, потом - посидели... Главное - прицелится в голенище и попасть в него ногой. Ч-ч-чорт, с трудом получается!
    Темно. Небо на горизонте только еще окрасилось заревой полоской. Зарю отражает батарея пустых бутылок в траве. Изжога не дает покоя. Однако, подумал я, перебрали мы вчера...
    Это все мужики из Нижнего. Сначала приплывали разбираться, кто это с их «Нивы» стянул колесо и запаску. Честное слово, не мы. Потом прибрели замирятся, с собой принесли какой-то отравы «левого» разлива... До того-то мы хорошо сидели, употребляли хорошую водку, шацкую. Ухой закусывали. И ведь знал, что хорошее с «левым» мешать нельзя... 
    Мы разделились. Едва ориентируясь в сумерках среди неопределенных теней, переправляемся на соседний остров. Юра в затончике пристраивает подставную утку. Мне же велит затаится в березняке неподалеку. Утка, сначала плещется в воде, будто радуясь относительной свободе (привязана ведь), потом принимается исправно квохтать. «Если вжикать начнет - значит, селезня почуяла» - шепчет Юра. Селезень и впрямь почти тут же появился, виражируя над деревьями. Но сел на воду метров за двести. Стал медленно, нерешительно подплывать. Утка забеспокоилась. Я  окончательно сосредоточился на реальности - утренняя прохлада отрезвила окончательно - и  вскинул свое оружие (фотоаппарат). Селезень мгновенно  взвился в сторону и ввысь. Но Юра успел бабахнуть. Промахнулся. Вновь тишина, но ждать приходится всего пару минут. Юра пояснил: «Его теперь ничто не остановит. Ведь весной щепка на щепку - и то лезет. Инстинкт...» 
    У Юры в Елатьме целая домашняя ферма подсадных уток. Его утки работают на всех охотников в округе. Оказывается, и в этой коллаборационистской профессии существует тщательный отбор. Утку в садке относят не так далеко от птичника, кладут на землю и слушают, закричит ли она. В «работу» берут только тех, у кого хороший голос. Молчунья не имеет будущего, и прямой ее путь пролегает на сковородку. Сегодняшняя подсадка у Юры уже третий год. Талантливая. 
    Селезень вновь приблизился на опасное для него расстояние. И вдруг откуда-то из мрака послышался такой же утиный «вжик», как и из подлой груди нашей подсадки. Оказывается, у него уже есть подруга... Селезень в нерешительности замер. Наша уточка засуетилась уже совсем нервно, но... ее «женишок» окончательно повернул назад. Верность его спасла...
    Надо бы окончательно уяснить обстоятельства. В конце апреля охота на пролетную дичь открывается всего на десять дней. Со дня прилета и до момента, когда утка сядет на гнездо. По времени это совпадает с паводком. На охоте я с егерями Касимовского района Рязанской области Юрием Жуковым (его все зовут Юрой, как самого молодого), Николаем Григорьевичем Коптевым (зовут Григорич) и Павлом Ивановичем Егоровым (Пал Иваныч). Их хозяйство - тридцать тысяч гектаров вдоль Оки. Меня пригласили вкусить всех прелестей охоты. От меня нужно было только одно: деньги на бензин для лодок, тысячу рублей. Я поговорил с Аркашей, и он дал добро на эти небольшие деньги, только намекнул, чтобы я возвращался с добычей. В контору я возвратился без добычи, просто потому, что глупо везти в Москву подстреленных уток. Кстати, на водку мы потом потратили гораздо больше тысячи рублей, а платили за нее сами егеря.
     Пока мы с Юрой, затаившись, сидим, я вспоминаю вдруг, что, только наши сапоги вчера ступили на островок, где уже стояли две палатки и весело трещал костер, Григорич вполне искренне заметил: «Ну, вот мы и дома... Веришь ли, Гена, природа и есть самый настоящий для нас дом! А там, в семьях, мы в гостях…» Тостов не произносим. Если не считать краткое «Ну...» Под это дело хорошо идет разговор. Для начала вспоминают про одного глухонемого мужика - зовут его дядя Саша. Его считают «идеальным охотником». Живет в глухой деревне. В утку стреляет влет. На любом расстоянии. Убивает с первого выстрела. Щуку ночью острогой бьет. Недавно он нашел яйцо филина. Выслеживал дядя Саша этого филина долго, каждый день ходил к гнезду за несколько километров. Выжидал, пока самка выведет. Принес птенца домой. Выкормил, вырастил. Теперь филин у него живет, лучший друг. Дядя Саша каждый день рыбу свежую ему ловит, кормит только эксклюзивом.
    Переходим на самую больную тему. Браконьерсво. Больше всего егерей поражает их бессмысленная жестокость. Лосиху недавно убили. А она стельная. Так тушу лосихи забрали, а вот телка на сучке за заднюю ногу подвесили... Ну, не звери ли... Да и есть ли зверь страшнее человека? Григорич сразу вспоминает историю, иллюстрирующую этот прискорбный факт. Передам этот рассказ полностью, с сохранением лексических особенностей. Так красноречивее.
    
    - Понимаешь, ведь браконьер браконьеру рознь. Есть же, кто семью хочет прокормить, или просто... Вот эти ребята, с Нижнего. Я  их ловил, наказывал. С протоколом. Они же и не обижаются.
    Был у нас браконьер. Он жив-здоров, мы с ним в дружеских отношения. Дело было так же вот, весной. Он ходил, стрелял ондатру и выхухоль. Ну, на шапки. Ну, он вообще нелегальное оружие имеет. Их вообще два брата. Мы с Пал Иванычем у двух братьев отобрали уже четыре ружья. Я вот говорю: «Коль, ну где ты их берешь?» - «А чего, у тебя-то ружье есть, а мне как без него? Я же вырос на воде, все равно буду охотится!» 
    ...Тогда он здорово под датой был, на реке Унже. Мы патрулировали. Как раз разлив был, ну, едем мы. Нам одни как раз встречаются и говорят (деревенские-то  все друг друга знают): Колька с брательником поперли под Фомино. С ружьями.» Ну, поехали. Доезжаем до фомино, я в бинокль так вот смотрю: идет. Я говорю: «Паш, твой клиент» (это его участок). С нами еще два охотника были. Он: «Никаких проблем!» И с ним охотник пошел. Получилась такая вещь: он у него пытался изъять ружье... как у них там все получилось, не знаю. В итоге такая картина: Пал Иваныч мой со своим ружьем в разложенном виде под мышкой бредет. А я в бинокль смотрю - не пойму: чего это он там? А браконьер сзади идет, уже с ружьем, обоих ведет под конвоем. А второй охотник с пятизарядкой был, он-то нам всю картинку и подпортил. Они, оказывается с одной деревни. А мы обрезаем их на машине.
    Думаю: стоит ведь один раз пойти на поводу у браконьера - и мы уже никто. Будут над нами «Ха-ха» варить, посмеиваться. Заряжаю - как был патронташ у меня - третий номер, ну, ну уток как. И с машины наперерез. Он меня сразу угадал. Он бросил этих Пашу, охотника - и к Унже. Я сразу обежал с другой стороны. Махнул я здорово и к нему: «Коль, отдыхай, я тебя уже не отпущу, раздолбай! Поговорим по-человечески.» (Я всегда начинаю спокойно.) А он: «Да я на х... вас всех видал!» Чувствую - сильно под датой. Я ему: «Чего ты от меня гонишь?» А сам так спокойно ружье сымаю. Он ругнулся. Ну, меня такое зло взяло! Вот сейчас отпущу его, думаю, а потом он на всю деревню будет хвалится, как егерей одурачил. Я ему: «Ну, на!» И прям в корму его лодки резиновой - пух! Ты представляешь, лодка уплыла, но ведь успел, гад, в этой лодке схватить ружье. И плывет ко мне, к берегу. Ну, у меня один патрон остался. Стою, его жду. Он выплывает и так - раз! - ствол на меня: «Щас дернешься - я тебе череп разнесу!» Говорит, а сам задом так отходит... отошел на десять метров и начал мне диктовать: «Клади ружье и назад десять шагов.» Я: «Коля, ты можешь мне череп разнести, но я браконьеру ружью что бы отдал... Ну, чего, будем стреляться - или как?» 
    Он и стукнул... Над головой прошло, с меня шапку снесло! Я даже не дернулся... Тут Паша подходит: «Ну, блин, он у меня все ложе выворотил.» Оказывается, они схватились драться там... А охотник, ну, который с пятизарядкой на коленки сел - и сидит. Потом разворачивается на девяносто - и по воде все заряды: ту-ту-ту-ту-ту! Я к нему поворачиваюсь: «Сереж, для оправдания, что ли? Ну все понятно, защиты от вас - никакой.» 
    И теперь - представляешь - у нас с браконьером по патрону в стволах. Он: «Я сказал, ложь ружье!» Я: «Ладно, хрен с тобой. Только давай вместе положим.» Ладно уж был незнакомый мужик, а то знакомый парень-то: «Коль, я тебя убивать не буду, неплохой ты мужик, но перебрал сегодня...» Он: «Ладно, договорились, на...» Он его еще нес, а я вдруг навскидку вдруг: ТУХ! Представляешь: с десяти шагов я ему всю ложу разбил. Ружье на два метра отлетело. И как он руку держал - тринадцать дробин... Я к нему подлетаю, а эти у меня остолбенели ребята... В общем, когда зампрокурора смотрел это ружье - сто восемьдесят пробоин! Все хотел узнать, как я эдак попал. А я - убей- не знаю. Просто мне не хотелось умирать, видно. 
    -И что с этим придурком было?
    -А ни хрена не было. Мы дураками остались. Оправдали - и все. Мы ж еще его в больницу возили... После он у нас в течение года шесть баллонов надрезал ножом. А знаешь, у меня на прошлую пасху гараж сгорел? И «Уазик» там был,  и мотоцикл... Но злодея не нашли. А в этом году я опять у него сетку отобрал...
    
    ...Резкий хлопок вернул меня от воспоминаний к реальности. Юра лез уже за подбитым селезнем. Светало. Можно было отдохнуть.
    Но вместо отдыха егеря повезли меня показать свои угодья. Все ж-таки корреспондент, а не хрен собачий! На острове остался только Юра. Провожая нас, он затравленно присел и печально взвыл. В шутку.
    Селения, в которые мы заплывали, были по правому берегу Оки. В разлив они практически оторваны от Большой земли, но, тем не менее, в магазинах водка была. Вот мы идем по поселку колхоза «Маяк» (родина Григорича). Из домов выходят старухи - посмотреть. И вдруг у меня возникает чувство «дежа вю», то есть ощущение, что когда-то все это было... И сейчас я вспомнил. Давненько уже, когда я был солдатом, строем мы шли по улице города Мурома,  что в полста километрах от этого места. Старушки, глядя на нас, плакали... И вот сейчас я, с красной от загара мордой, с всклокоченной бородой, иду с егерями. И чувствую, как их уважают. И жалеют. А с ними, получается, и меня.
    Водку выпиваем не спеша, чинно. Один раз на островке, перед тем, как преодолеть быстрину (вешняя вода коварна), второй раз в охотничьей избушке на кордоне. Избушка ухоженная, хотя, и по-мужски грязная. Замка на ней нет. Григорич, перед тем как отправится дальше, показывает мне могилу любимого пса Азора. Закопан он под большой сосной, а на самом дереве приколочена табличка с указанием имени и дат рождения и смерти животного. У сосны Григорич, то ли от выпитого, то ли от романтических чувств, теряет скупую слезу. 
    Перед этим еще отобрали сетку у одного пьяного браконьера, который был не силах даже перечить; устроили небольшую погоню за лодкой с охотниками, почему-то вздумавшими убежать. Правда, вся их вина заключалась в том, что ружья не зачехлили. В общем, особых приключений не было. Скорее мы (по крайней мере, я) больше наслаждались апрельской природой, мягким солнышком и прочими прелестями жизни, чем работали.
    К вечеру вернулись в поселок Елатьма, где егеря «гостят» (а в привычном понимании, живут). Супруга Григорича Клавдия уже вернулась с работы - она товаровед и получает гораздо больше мужа. Женщина сообщила, что заходил тут кто-то, просил передать, чтобы «лодку с мотором поберег». Запугивал, то есть. Новость была принята без эмоций. А вот, что сын Сергей принес новую порцию двоек - с этим надо бы разобраться... Или дочка Оля подошла к папе - и попросила пятьдесят рублей. На мороженое. Григорич погладил чадо по головке и ласково произнес:
    - Знаю, о чем ты беспокоишься. Что у тебя сиськи на растут. - Девочке на вид было лет двенадцать Не бойсь, вырастут, никуда не денутся...
    Обещание отца девочка приняла стоически, хотя, в душе наверняка смутилась. Все-таки, дочь охотника. 
    Еще раз разлили по рюмкам (в том числе, и жене), и я спросил:
    -Николай Григорьевич, а хотели бы, чтоб сын по стопам вашим пошел?
    -Нет, пожалуй... Неблагодарная это работа. Денег мало, а врагов наживаешь много...
    Вы уж простите меня, господа егеря... Написал я все по правде, как все было. Может, и не договорил чего, так это по причине того, что старался рассказать только то, что интересным показалось мне самому.
    Конечно, в охоте я «чайник». К примеру, никак ни могу понять, зачем так много сил и умения надо тратить, что бы шлепнуть утку, в то время как у нас в Москве их зимой можно руками голыми взять... Конечно, вы говорили, что в охоте главное - процесс. Когда бегаешь, мерзнешь, мандражируешь. И выпивка - тоже ее неотъемлемая часть. 
    Речь не об этом. На мой взгляд, ключевое слово в русской охоте - «убить». По отношению и к утке, и к кабану, и к волку, и к вороне (за которую вам платят «премиальные» - патрон за лапку) вы говорите - «убить». Можно уложить, прикончить, хлопнуть, порешить, угробить, тюкнуть - да мало ли чего... Но, говоря «убить» о животном, вы, сами того не понимая, констатируете этический закон охоты. Это - не игра. Это самая что ни на есть настоящая жизнь. Где все на равных и, отнимая жизнь, ты лишаешь тело маленькой - но души. 
    Но человек не настолько совершенен, чтобы преодолеть в себе страсть к охоте. Старинная поговорка гласит: «Не довольство, а охота человек тешит». Даже у скотины любовную страсть называют «охотой». Охота пуще неволи. 
    Беда не в том, что мы не в силах преодолеть инстинкт.
    Как это не парадоксально, мы не всегда умеем разумно убивать. 
    И это - гораздо страшнее. 

Исток

    Перед этой командировкой у меня была еще одна, не слишком плодотворная - в райцентр Темкино, в Смоленскую область. Есть у нас в «Настоящей жизни» такая корреспондентка, Наталья Мокреева (подписывается под своими статьями она по-православному: «Наталия»), которая пишет исключительно о религии, естественно, правильной. Пишет она замечательно - ничего не скажешь против - но иногда я задумываюсь: ей уже глубоко за полтинник, при разных режимах творила... а что она делала при советской власти? Уже не про религию писала - это точно!
    Но это я так. Ерничаю. Во всех религиях между прочим прописано, что не надо никого судить - и самого тебя на осудят. Хотя, по жизни эта заповедь неуклонно нарушается.
    Так вот. Написала Наташа (простите - Наталия... но я ее все равно зову Наташей) про одну блаженную, которая когда-то жила в глухой деревне и говорила всякие пророчества. Даже космонавту Гагарину она что-то наобещала - и это после сбылось. В общем, интересным была человеком, и, что замечательно жила она не в далеком прошлом, а умерла всего несколько лет назад. Практически наш современник. Написала Наташа про святую - а меня послали проиллюстрировать.
    Некоторые могут мне предъявить упрек: почему в моих рассказах так много алкоголя? И что это за  сплошные «особенности национальной охоты»? Но что мне делать, если я все время сталкиваюсь с этой напастью... В Темкине, крохотном райцентре, поселили меня в «типа гостиницу» с одной комнатой, густо уставленной койками. На койках пьянствовала группа москвичей, человек из девяти, причем, обоих полов. Это они приехали с какой-то инспекцией, а на самом деле на охоту. Вот и представьте себе, какого мне было спать… Чиновники, откровенно говоря, оборзели. Их стало настолько до хрена, что порой и в гостиницу не заселиться: вся она забита разными комиссиями, проверяющими, контролирующими… И как правило, все квасят – так, что хоть воздух поджигай – настолько он пропитан перегаром. От этого одно спасение: самому засосать грамм триста – и слиться с общим фоном.
     Но суть моего тогдашнего расстройства не в этом. Деревенька, которая тоже называется Темкино (она дала название станции, вокруг у которой позже разросся поселок-райцентр), расположена в четырех километрах и работал-то я именно там. И вот, какую картину я лицезрел. Деревня наполовину нежилая, жутко заброшенная, но возле избушки, в которой жила блаженная, стоит шикарный двухэтажный, да еще и с бельэтажем, каменный особняк. Случилась такая история. Бабульку, когда она уже была старенькая и больная, стал опекать какой-то поп-москвич. Он и построил эти апартаменты. Не для себя. Для блаженной. А старушка сказала: «Я умру в своем отчем доме». И умерла. Но к тому времени поп перевез в Темкино всю свою семью. Мое дело не писать, а снимать, а потому я ни имен, ни фактов даже не стремился запоминать. А жаль. Но, когда я уже вернулся домой, то осознал, что писать в хвалебном стиле об этих делах не стоит. 
    Но я еще не все рассказал. Случилось следующее: после смерти старушки поп банально слинял, оставив в Темкине свою матушку с 9 (повторю: девятью!!!) детьми. И я застал такую картину. В полуразвалившейся избушке живет эта несчастная женщина с детьми мал-мала-меньше. Спят все в одной комнате, вповалку. Причем, четверо малышей умещаются на той самой кровати, на которой умерла блаженная. А особняк стоит под замком и с зарешеченными окнами. Там не живет никто. Про батюшку матушка рассказала, что он в Москве и весточек от себя не подает. Уже два года. 
    Насколько я знаю, разведенных попов лишают сана. Но хитрость нашей системы такова, что кроме Русской Православной церкви в стране множество других систем, и расстриги вполне могут существовать в лоне другой церкви. То, что особняк строился на пожертвования верующих и персонально для блаженной - благополучно забыто. Сама матушка тоже живет на пожертвования. Но хватает этого разве только на пропитание. Кстати, именно матушка ухаживает за могилкой блаженной. 
    В общем, история жуткая. Я посчитал, что как-то об этом надо упомянуть в статье. К тому же Наташа (простите, Наталия) неправильно указала, как до Темкина добраться: написала, что из Гагарина, а на самом деле надо ехать из Вязьмы. В общем, из статьи, кстати, очень хорошей и какой-то радостной, ясно было, что Наталия просто-напросто передрала фактуру из какой-то книжки. Я изложил все это Наташе, с подробностями, она внимательно выслушала, даже кое-что записала. Но в итоге материал вышел таким, какой он был изначально. То есть, без исправлений.
    Вот от этого-то я и расстроился. Для чего тогда вообще нужна журналистика? Ну, да кто будет слушать фотографа, практически технического работника...
    Но следующая командировка позволила расслабиться и полностью отключиться от проблем цеха. Я попал в сакральное место, я даже думаю, в самый «пуп» Руси. Энергетики, полученной здесь, мне хватило на добрых полгода. Тем более что имена и факты на сей раз постарался записать.
    Думаете, я только с Пуковым способен ездить. Просто это у меня так вышло: в тот промежуток времени в нашей конторе других корреспондентов, любящих колесить по стране, просто не было в наличии. Но на сей раз повезло не только мне, но и моей супруге Татьяне. Тогда у нас еще не было детей и случилось, что ее буквально выгнали с работы в отпуск. Она была в расстройстве (как, впрочем, и я) и я решил взять ее с собой. Она не пожалела. Правда, по косым взглядам людей, с которыми нам пришлось общаться на Селигере, можно было сделать вывод, что они уверены в том, что якобы это моя любовница. Типа «метр поехал на этюды с девкой». Ну, да Бог с ними. А все ж приятно, что мою Татьяну приняли за любовницу!
     Волга имеет протяженность 3531 километр. Площадь бассейна этой крупнейшей в Европе реки - 1360000 км2. О чем нам говорят эти цифры?  Да, в сущности, не о чем. Тем более, что Волга среди русских рек занимает всего лишь пятое место по длине и площади бассейна. Но, несмотря на это, какую из рек мы любим так искренне? О какой реке сложили большее число песен, сказок и легенд? Именно о ней, родной...
    Каждая река куда-то впадает и где-то начинается. Правда, сама река этого не знает, ибо такое правило определило человечество. С устьем, как правило, все всегда ясно, но вот про истоки рек обычно спорят: ведь природа не предопределила тот или иной родник назвать началом чего-то великого. Это наши, чисто человеческие причуды. Есть умники, утверждающие, что Волга - приток Камы или Оки (в местах слияния этих рек с Волгой они имеют большую протяженность). Так же и с истоком. Сразу несколько рек и озер вполне достойно претендуют на звание Начала, что теоретически вполне доказуемо. Потому, вопрос об истоке - сложный.
    Но сложность эта «разваливается» очень и очень просто. Достаточно лишь побывать здесь, у деревушки Волговерховье, уютно расположившейся среди холмов Валдайской возвышенности, чтобы понять: именно этот и только этот родник с водой ржавого цвета (вода проходит сквозь торфяной слой, насыщаясь гуминовыми кислотами) может назваться Истоком. Скромная, нешумная красота этих мест не оставляет ни малейшего сомнения в том, что извилистый ручеек, который легко перешагнет даже ребенок, и есть то самое Начало.
    На камне у часовни над истоком начертано: «Первый приток Волги - ручей Персиянка. Ниже его на протяжении 91 км. Волга проходит озера Малый и Большой Стерж, Вселуг, Пено, Волго. Длина волги 3690 км (здесь - противоречие с энциклопедическими данными - автор). Исток охраняется государством.» На близлежащем холме находятся каменная и деревянная церкви - то, что осталось от Ольгиного монастыря. Далее  - магазин и деревня. Вот и все достопримечательности. 
    Туристы здесь бывают часто, и, как правило, приезжают они автобусами. Экскурсия занимает не более часа; набрав в бутылки желтоватую воду, пофотографировавшись  вдосталь, распив на холме бутылочку-другую, посланцы цивилизации шумно отъезжают. Исток спокойно переживает эти мини-набеги, к вечеру погружаясь в привычную задумчивость (если слова эти применимы к неодушевленному предмету). И над благословенными холмами воцаряется тишина.
    Некоторые из Вас, наверное, бывали на Истоке. Тем же, кто не был здесь (да и тем, кто был), мне хотелось бы рассказать о большем. А именно - о жизни. Ведь очень часто, проносясь по этой жизни, будто бы «галопом по Европам», мы не успеваем узреть, возможно что-то важное. Вот деревенька Волговерховье, «о пятнадцати домах». Нам с Татьяной посчастливилось прожить здесь несколько дней. Из них один - праздничный. Праздник, который мы застали - это ежегодный обряд освящения Истока. Лишних в этот день на Истоке нет: только священнослужители и местные жители (которых на-а-а-амного меньше, чем пришлого священства). А, значит, нет такой привычной и противной для иных праздников суеты. Есть - жизненная правда, которая, как мне кажется, важнее любой красоты. Если информации, которую автор сообщил об Истоке, для Вас маловато, более подробные сведения Вы можете почерпнуть из многочисленных книг, с которыми автор тягаться не намерен.
    Я хотел бы познакомить вас со всеми жителями Волговерховья. Не пугайтесь: их совсем немного, зато каждый из этих людей по-своему интересен.
    Итак, пятнадцать домов сейчас наличествуют в Волговерховье. Постоянно проживают лишь в пяти из них: остальные либо куплены под дачи, либо пустуют. Например, один дом, возле магазина, купил кинорежиссур Юрий Мамин. Но бывает он здесь редко, а последние два года - так вообще не появлялся. А начнем мы знакомство со старейшей жительницы Истока, Марьей Васильевной Ефимовой, которой уже исполнилось 95 лет. Пожилая эта женщина, с сожалению, глуха, и не может толком рассказать про себя и про историю деревни. На празднике с ней случилась такая вот штука: представительница епархии долго пыталась до нее докричаться, пытаясь «выудить» хоть какие-то сведения из истории монастыря, но та твердила только: «Дочка, чтой-то в голове у мене шумит... Ня слышу.» Интервьюерша отчаялась чего-либо добиться от единственной свидетельницы истории и отстала от нее, а Марья Васильевна, до конца отстояв литургию, тихонько побрела к себе и до самого темна поливала грядки с картошкой. Воду носила ковшиком и понемногу. Еще бы: надо теперь и сына кормить: мужик, совершив круг свой по Большому миру вернулся в отчий дом, доживать. Правда, все его «доживание» состоит ныне из употребления спиртного и поиска оного. Поговаривают, что  в пьяном угаре он и мать свою может кулаком задеть. Вымещает товарищ все неудачи, которые свалились не его непутевую голову, на самом родном для него человеке... Это ли не Россия?
     Другая «волговерховка», Марья Егоровна Васильева (ее просто зовут Машей) работала дояркой в колхозе «Волга». Отделение колхоза закрыли и теперь развалины фермы на близлежащем холме едва различимы под густой и сочной травой. Маша всю свою жизнь трудилась. Много трудилась. Несчастье случилось в сенокосную пору. Маша каждое утро уходила на покос, а вечером иногда «прикладывалась» к бутылочке. Так продолжалось почти месяц. И, когда она два дня не показывалась из своей избушки, а личная Машина корова стала кричать как резаная, соседи заподозрили неладное. Пришли к ней - а Маша лежит на полу у печки и словечка не может произнести. Отправили ее в больницу, и там установили: инсульт. Теперь речь у Маши восстановилась, и ходить понемногу учится, а вот от водочки приходится воздерживаться... Жаль только, что корову принуждена была продать. Не по силам. 
    Маша ходит по дому, опираясь на костыль и больше напоминает какую-то бомжиху. Но это не так. Ей просто не повезло по жизни: не приглядел ее по молодости никто в невесты. У нее, когда еще на стала Маша уходить в запои, было крепкое хозяйство, много скотины, прекрасный огород. Во взгляде Машином я приметил какую-то виноватость, и даже кротость.  
    Дорога Истоку не асфальтированная, пыльная. И в течение недолгого времени власти пытались бороться с автомобилистами: постановили оставлять свои авто за два километра до Истока, у деревеньки Воронова. Даже шлагбаум построили в прошлом году. И человека  к нему приставили, жителя Воронова, приблизительно такого же непутевого сынка, как и сын Марьи Васильевны. Житель должен был продавать специальные талоны на проезд, стоимостью в 30 рублей. Кой-кого, как говорится, в огород только пусти... Пост просуществовал два дня. На первый день «инспектор» понял, что с приезжими можно договорится и за меньшую цену. Только, без талонов. «Бизнес» пошел - и очень весело. На другой день захотелось почувствовать себя начальником. В одну из проезжающих «крутых тачек» он сел сам, желая самостоятельно показать достопримечательности Истока. Показал. Но после, когда проводил гостей, с ужасом обнаружил, что все талоны уехали вместе с «крутой тачкой». Конечно, его уволили, но компенсации не потребовали;  что с него возьмешь? Теперь он, говорят, трудится в лесничестве. Наверное, и там придумал какой-нибудь личный бизнес.
    Его почин после краха талонной системы поддержали Маша с Филипычем. Они никак до сих пор не могут понять: разве можно нарушать закон? Если нельзя ездить по дороге - значит, нельзя. В Волговерховье они организовали свой, «частный» пост. Запросто перегораживали дорогу жердиной или веревкой - и собирали с проезжающих мзду. Только - спиртным. Пост был временным. Как только похмелка удавалась, жердину с дороги  убирали. Теперь, после Машиной болезни, эта практика прекратилась. Филипыч хоть и легкий на подъем мужик, но все-таки мужества действовать в одиночку у него не достает.
    Но вообще нынешний егерь, а бывший начальник шлагбаума (из соображений этики имя горе-инспектора мы опустим) - мужик хороший (когда трезвый). И работящий: вся рыба которая куплена у Истока туристами, поймана им. Экскурсоводы всегда просят водителей остановить автобус. 
    На празднике случился с этим товарищем и один конфуз: кто-то кому-то не долил водки - и завязалась драка. В этот момент невдалеке проходил неожиданно спустившийся с небес на вертолете областной губернатор со свитой. Не знаю, как мужикам, но губернатору, по моему, было о-о-ой, как стыдно. Уже через пятнадцать минут дерущиеся обнимались и один из них кричал: «Прости меня... ты же знаешь: я псих, у меня и справка есть!»
    Вертолет с губернатором (он был неприлично толст и с трудом преодолевал высокие травы) смотрелся как НЛО, неизвестно откуда возникший и так же улетевший в небытие. Эта картина, особенно, с бегающими вокруг губернатора придворными фотографами, смотрелась со стороны карикатурно. Кстати, местное население в лице пожилых женщин стояло в стороне от церкви, истока и вертолетной площадки и наблюдало все это как бы со стороны. Но они не смеялись. Они были чрезвычайно серьезны.
    Само освещение Истока проходит очень красиво. После службы в церкви торжественная процессия идет к часовне, и там на виду у честного народа сам тверской архиепископ окунает крест в рыжую воду. Как я уже говорил, мероприятие это исключительно духовное и, за исключением нескольких фотографов, светских лиц здесь нет. Сами местные к истоку не подходят.
    Другие мужики на Истоке, в принципе, добрые, но - напористые. Зимой, к примеру, туристы приезжают крайне редко (да и дорогу от снега расчищать стали лишь последние два года), а выпить хочется в любое время года. Самые «козырные» туристы по русской традиции прилетают на вертолете. Той зимой воздушным путем доставили «красавца - шведа». Как его зовут, уже не помнят. Но бутылку упросили его купить сразу. Бегали сами, потому что объяснять шведу где и что брать муторно, а в груди свербит. Небось, месяц ждали такого случая. Ее распили за «встречу русских со шведами у Истока». Швед, конечно, не ожидал, что «аборигены» тут же потребуют купить вторую бутылку, которую следует распить «за будущую встречу русских со шведами».Мужики снова быстренько сбегали. Они прекрасно знали, что стоимость «человеческого горючего» по сравнению с арендой вертолета - это как разница площадей Швеции и России. Третью гость купил сам, памятуя, что «русский бог любит троицу». С четвертой бутылкой вышло так: швед купил ее, и, пока наши распивали ее за... ну, просто так, за все хорошее и за победу под Полтавой, швед, проваливаясь по пояс в сугробах скорее «рванул» к вертолету - и был таков.
    Главный волговерховский мыслитель - Вениамин Филиппович Хышов, которого местные зовут или Веней, или Филипычем. Живет он по соседству с Анной Григорьевной Седловой, с которой о-о-очень давно они числились мужем и женой. Потом судьбы их разошлись, были у них свои семьи и свои дети, но что осталось? А осталось то, что живут они в одиночестве в своих домиках и вечерами подолгу беседуют на «нейтральной территории», в огороде. Если Анну Григорьевну дети забирают к себе на зиму, то Филипыч никому не нужен; так и живет отшельником.
    Вернулся он к родному Истоку десять лет назад, после того, как жизнь его изрядно потаскала по просторам нашей страны. Долгое время он проработал где-то на Юге, чуть ли не шахтером. Про Исток он думает так:
    - Это - пупок Руси нашей. Сюда ничего не попадает. Только отсюдова все исходит... 
    Праздник Филипыч любит.
     - Только бы, - говорит, - лягавые не погнали! Прошлый год я «сто пятьдесят» свои принял - и пою. Они молятся с иконой, а я свое пою! Мне: «Иди домой, дед!» Ну оттащили меня...
    - Что-то немного на празднике народу-то…
    - Какой там народ! Сплошь духовенство… А народ - это приход, которого, как говорится, и нету. 
    В отличие от Марии Ефимовны, Филипыч может кое-что рассказать об истории Ольгиного монастыря:
    - Его, монастырь-то, три раза затевали. Два раза горел он, а на третий раз - мама моя рассказывала - одна княгиня, Ольгой ее звали, построила сначала кирпичный завод, а потом и храм каменный. А также богадельню. До войны купола сняли а в деревянной церкви картошку хранили. Тут батюшка Валентин (священник, окормляющий Волговерховье - автор) хотел сделать какой-то приют; да и я хотел туда пристроится, да ему сюда денег пришли копейки какие-то... не получилось. Так и живем: туристы обедают, выпивают - и деда угостят...
    Филипыч не может без зрителя. В его общении со случайными людьми проявляется какая-то артистическая «жилка». И, как артист, Филипыч нуждается в славе. Но, узнав одну историю, я понял, что Вениамин Филиппович Хышов - глубоко трагичная фигура, таящая в себе все глубины русского духа. Как-то очередная группа интуристов шествовала по деревенской улице (они были потомками русских эмигрантов); Филипыч по привычке вышел на улицу и, когда холеные иностранцы поравнялись с ним, снял с головы шапку-бейсболку и поклонился: «Ну, здравствуйте, люди добрые!» А в шапку между тем полетели... доллары. Другой бы порадовался, а у Филипыча в глазах заблестели слезы. Ушел он в свою избушку (которую, между прочим, сам построил - до последнего гвоздика) - и закрылся наглухо. Одно ведь дело - «сто пятьдесят», а другое - милостыня. Обида взяла такая, что Вениамин Филипыч не выходил из дома несколько дней. Вообще-то Филипыч вернулся в Волговерховье потому что заболела его мать. Ухаживать за ней. Так вот и остался, даже когда она умерла. Может, жизнь иной бы вышла, если бы не мать… А доллары, что ему в бейсболку накидали, Филипыч по Волге вниз пустил (если не соврал), то есть, в ручей бросил. Пусть плывут к  лешему!
    Ну, а теперь время познакомится с Хозяином Волги. Да-да, в прямом смысле - хозяином! Таковым является Анатолий Григорьевич Марсов, тоже житель деревни Волговерховье. Он имеет должность смотрителя Истока и хранителя ключа от Волги. Ну, вообще-то, это по совместительству (хозяину Волги доплачивают за командование Волгой 500 рублей в месяц), а так Марсов работает заведующим магазином и одновременно продавцом. Штат у него - один человек. Он сам. Анатолий Григорьевич открывает часовню над Истоком только, когда приезжают туристические группы. Без туристов часовня на замке. В любом случае, ключ от Волги всегда с ним, и найдя Марсова, любой паломник может легко и, что важно, бесплатно приобщиться к великому. 
    В лучшие времена Марсов был бригадиром отделения колхоза «Волга». Но все, связанное с тем светлым прошлым, как я уже говорил, заросло травой. Зато, в отличие от предыдущих героев, Марсов со своей женой Ниной Михайловной до сих пор имеют крепкое, прямо-таки кулацкое хозяйство: трех коров, двух бычков, овец, и коня Мальчика. Конь правда, давно избалован яблоками и бананами, которыми его исправно подкармливают туристы; если же не подкормят, Мальчик  может и разозлиться, и даже лягнуть (так что, господа туристы, помните: Мальчика лучше не злить и «выкладывать» все вкусности, что при себе имеете). Такой своеобразный рэкет можно простить, ведь конь просто необходим зимой: если дорога не расчищена, только он является единственным способом сообщения между Волговерховьем и всем остальным миром. И почту привезет, и хлеб, да и пашут по весне только на нем. 
    Марсов объясняет разительное различие между его хозяйством и хозяйствами вышеописанных товарищей тем, что живет он не один, а с семьей. Да и сыновья, хотя и разъехались по городам, их не забыли и довольно часто помогают. «Есть семья - есть хозяйство, а если нет - на что оно?» 
    Прошлый год слишком щедр был на несчастья. Ко всему прочему, волки угнали стадо овец. Опять же, с сенокосом это совпало: матерый, белый такой волчара взошел на холм; сын Марсова, увидев его, шарахнул из двустволки (было слишком далеко, чтобы попасть, он надеялся отпугнуть), вожак, не дрогнув, постоял еще немного и медленно удалился. Видимо, он понял, что в деревне народу мало, и к вечеру все двадцать три овцы домой не вернулись. Некоторое время спустя их останки нашли, разбросанными по лесу. На падаль  до осени приходили медведи, отчего обитатели Волговерховья лишний раз соваться в лес не решались. 
    Есть в деревне еще одна семья, имеющая крепкое хозяйство. Только, жителями они могут назваться условно: Раиса Васильевна Карпухина и Михаил Алексеевич Шакиров первоначально поселились здесь, как дачники, но в этом году провели в Волговерховье уже вторую «зимовку». В деревне они имеют прозвище «татары», потому что они и есть татары по национальности. Между прочим, на глухую деревню они променяли уютную московскую квартиру. Эти замечательные люди (которые, кстати, приютили нас с Татьяной) трудятся денно и нощно; все эти дни я только и наблюдал их за какой-то работой. Справедливости ради, скажу, что и Маша до своей болезни трудилась так же, да еще успевала помогать Раисе Васильевне с Михаилом Алексеевичем дом строить. Мои хозяева рассказывали, что, увидев один раз десятилетие назад эти места, они настолько были «заражены» ими, что уже не мыслили своего существования без Истока. 
    После того как после праздника Великого Освящения все разъехались и разлетелись, мы отмечали праздник во дворе Шакировых, в узком кругу. Пришел, кстати, гость. Как его зовут, не знаю, но именовали его все «Печкиным». Потому что он - почтальон. Живет «Печкин» в какой-то из соседних деревень и в частности именно он приносит почту в Волговерховье. Мы с супругой всегда смеемся, когда вспоминаем его. Дело в том, что он настолько вжился в роль Печкина, что полностью перенял манеру мультяшного героя и даже говорит его голосом. Выпимши «Печкин» был сильно, причем, разминаться он начал еще с теми мужиками, которые подрались на виду у губернатора. Да и вид его говорил, что организм этот давно подвергается воздействию усиленных доз алкоголя. Те не менее. «Печкин» кроме почты разносит еще и пенсии. И некогда не было случая, чтобы он до кого-то деньги не доносил. Так-то.
    Получается, не совсем точен Филипыч: из истока не только все исходит; есть люди, возвращающиеся к нему. Закон природы не всегда применим к человеческому бардаку.
    В канун праздника Великого Освящения состоялось знаменательное событие: первую ночь на территории Ольгиного монастыря, возвращенного Русской Православной церкви, провела вновь назначенная его настоятельница, матушка Анастасия. Кроме двух храмов, каменного и деревянного, от старого монастыря не осталось ни одной постройки. Между прочим, настоятельница - австрийка по национальности, и мирское ее имя (на русский лад) - Татьяна Георгиевна Зиберт. 
    То, что у Волговерховья появилась новая обитательница, причем, не простая жительница, а духовное лицо - событие, на мой взгляд, знаковое и, без сомнения, доброе. Есть только одна маленькая деталь. Матушке Анастасии предложили переночевать в деревенской избе (ее власти специально определили для того, чтобы здесь временно пожили первые насельницы). Мать Татьяна зашла в избу, немного там постояла, и... почти выбежала с искаженным маской отвращения лицом. Ночевала она возле храма, в своем джипе.
    Ну, да ничего. Попривыкнет. В России такое бывает, что целая многодетная семья из десяти душ в одной грязной избушке умещается (см. выше). 
    ...Наверное, кого-то из тех, о ком я сейчас рассказал, уже нет на этом свете. Но я все равно о них написал в настоящем времени. Так, мне кажется, правильнее.
    
   Кулак
   
   Начиналась эта история с каких-то не слишком убедительных сплетен, согласно которым в глухой-глухой деревне живет старик, который всю свою жизнь плевал на власти (даже на советскую!), жил отдельным хутором, натуральным хозяйством, продавал какой-то особенно целебный мед, держал неимоверное количество скотины и даже давал председателям колхозов деньги в кредит, чтобы те смогли выплатить зарплату людям. Когда в одном селе пришла в ветхость школа, этот «куркуль» предложил выстроить новую на свои деньги, только при условии, что школу назовут его именем. Власти отказались, о чем потом горько жалели. И более того: этот человек был единственным на всю область официальным миллионером. И это при коммунистах!
   Скажу сразу: почти все эти сплетни оказались преувеличенными. Но по сути... все нашептанное злыми языками оказалось голой правдой!
   Чудецкого как-то сторонятся до сих пор. Думаю, в нас просто еще сильна «совковая» закваска. Связи с деревенькой Марьино, в которой этот легендарный человек живет со своей супругой, нет, дорог - тоже нет, поэтому точно даже не было известно, живы ли старики вообще. А попасть к этому человеку, уже не знаю, почему, очень хотелось. Нет, я немножко лгу - я знаю, почему хотелось. Человеческое мое любопытство было пробуждено одной фразой, оброненной каким-то мужичком в райцентре: «Мы его ругали, ан, в итоге вышло, что он был прав...»
   Я стал искать «подходы» и вскоре узнал, что сын Чудецкого работает участковым милиционером в поселке Аносово, к которому деревня Марьино приписана. Немного помогло везение: Алексей (так зовут сына) дежурил по районному УВД, я его разыскал и мы договорились, что завтра с утра я приду в Аносово, а там он что-нибудь придумает. В смысле, поможет добраться до стариков.
   На следующее утро десять километров от райцентра до Аносова я отмахал пешком меньше чем за пару часов, и в доме у Алексея мы пили чай, готовясь к дальнейшему пути. Ходила, кстати, еще одна сплетня (Чудецкий вообще, как былинный богатырь буквально «оброс» легендами!), согласно которой старик своим детям не дал ни копейки, считая, что на свою жизнь они должны заработать сами. И она оказалась лживой, но в общем-то в моей неуемной голове сложился какой-то библейский образ «Моисея», а может быть даже колдуна, который, пожалуй, мог меня и не принять а то и приворожить... Но Алексей меня понемногу «ставил на место». То есть, за чаем рассказал то, что есть на самом деле.
   Их, детей, всего шестеро. Он и еще пять старших сестер. Три сестры сейчас живут в Эстонии, две - в Вологодской области, а вот на родине остался он один. Все они родились и выросли в той самой деревеньке, в которую нам предстояло сейчас направиться, в вообще стариков Алексей навещает приблизительно раз в неделю. В Марьине они, отец Павел Павлович и мама Александра Николаевна, живут сейчас вдвоем и выезжать никуда не собираются. Вообще, как я заметил, про супругу старика говорилось редко и складывалось впечатление, что ее как будто вовсе и нет. Позже я убедился в обратном: практически все хозяйство сейчас лежит на плечах этой удивительной женщины. Но это позже, позже, а пока...
   Во дворе уже был «запряжен» Алексеев трактор «Беларусь». Запряжен в том смысле, что к нему была прицеплена телега, в которой нам и предстояло ехать: я говорю «нам», потому что у нас нашлись попутчики.
   Перед отправкой мы немного поговорили с супругой Алексея Ларисой. Она - учительница младших классов в здешней школе и всего в трех классах у нее 10 детишек. Строили новую школу больше 15 лет и сдали только в прошлом году, но количество учащихся за время долгостроя сократилось чуть ли не в три раза и теперь, получается, школа загружена только на треть. Родом Лариса из прекрасного города Сочи, и сюда, в лесную Костромскую глушь ее привела... романтика. Насмотрелась у себя на Черноморском побережье советских фильмов про деревню и колхозы - и решила махнуть в глубинку. Романтический настрой испарился на второй же день по прибытии в Аносово, потому как кругом была беспросветная грязь, пьянка, но, что особенно досаждало - так это по-особенному облюбовавшие открытые части ее тела комары. Их даже местные ругали за уникальную кровожадность. Но педагогический коллектив встретил ее тепло, а вскоре она сошлась с местным парнем, Лешей Чудецким и их свадьба не заставила себя ждать. Теперь у них два замечательных сына, Женька и Пашка, и вообще Лариса теперь попривыкла, тем более что каждый год они ездят на ее родину отдыхать всей семьей. Жаль только, дорога на Юг неуклонно дорожает и все труднее накопить на нее деньги.
   Итак, вскоре наш «экипаж» выехал за пределы поселка и весело затарахтел навстречу метели. В кабине сидели Алексей с напросившимся сыном Пашкой, в телеге - средних лет мужчина, и старушка. Мужчину звали Николаем Михайловичем и он был колхозным ветеринаром, бабушку - Зоя Степановна. Для чего они едут туда  - я не спрашивал, потому как посчитал, что негоже проявлять излишнее любопытство. Дорога сначала была хорошая, потом - похуже, а скоро - совсем никакая. 
   По пути мы заехали в деревеньку, в которой по всем приметам жили люди. Там у одного из домов мужики сгрузили мешки. Николай Михайлович пояснил, что это он с оказией привез своей матери дробленый овес для корму скотине. Алексей же показал мне на развалины церкви, виднеющейся на краю деревни, причем, если церковь почти сровнялась с землей, то непомерно высокая колокольня выглядела как новенькая:
    - Гляди... Ты еще вспомнишь эту церковь и эту деревню...
   Потом ехали через поля и леса, казалось бы, напропалую. Потому что дороги не было. Кое-где трактор буксовал в грязи (земля под снегом еще не успела промерзнуть), несколько раз телега кренилась настолько, что  мы едва не вывалились, а один раз пришлось сделать длительную остановку для того чтобы срубить и оттащить подломившееся дерево, перекрывшее наш путь. Когда мы переправлялись через речку по прогнившему деревянному мосту, бабушка яростно перекрестилась.  Где-то через час пути впереди показались черные избы.
   Это и было Марьино. Выглядела деревенька о трех избах не шибко гламурно, но дома, стоящие на угоре, обтекаемом речками Коза и Идол, по мере приближения казались все более могучими, вблизи же они представились прямо-таки крепостями. Жилым из них оказался лишь один, остальные же использовались под хозяйственные нужды. По сути эта была не деревня, а крепкий хутор, а ощущение заброшенности наверняка было порождено пасмурной и ветреной погодой. В дороге нас изрядно обдуло и скорее тянуло в теплый дом. Когда мы направлялись к нему, я обратил внимание на большое количество утепленных на зиму ульев и допотопный грузовик, кажется «полуторку», которые я видел разве только в кино про войну и первые колхозы. 
   На удивление внутри жилого дома было людно. Кроме хозяев, в светлице сидели женщина, девушка и мужчина. Немногим позже я разобрался: женщина была хозяйской дочерью (и соответственно сестрой Алексея), девушка - внучкой, а мужчина, имеющий вид человека, чей организм изрядно подпорчен частым употреблением низкокачественного спиртного, пришел из той самой деревни, в которую мы недавно заезжали. Дочка и внучка приехали погостить и заодно взять мясо. Сегодня предстояло значительное событие: должны были заколоть восемь овец. Собственно, для подмоги в этом деле приехали и наши попутчики. Это чисто деревенское правило: помогать друг другу в тяжелых делах.
   Как-то быстро все разошлись по двору и приступили каждый к своим делам, причем, было заметно, что все это давно «обкатано» (разве только я себя чувствовал несколько неуютно, так как был не при деле), и мы остались один на один с хозяином. 
   В первую очередь я обратил внимание на его огромные ручищи. Несмотря на то, что Пал Палычу (почти все, даже сын, уважительно обращались к нему: «дед», причем звучало это очень уважительно) исполнилось 87 лет, вид его был примерно такой, как на картине Сурикова «Меньшиков в Березове». То есть встанет сейчас дед, расправит плечи - и головой проломит потолок! Ну, проломить - конечно не проломит, тем не менее рост у Пал Палыча был довольно большой. А вот бабушка, Александра Николаевна, вся согнутая, как будто крестьянский труд приучил ее никогда не разгибаться. Тем не менее она что-то постоянно делала на кухне; все шныряла мимо нас, то выходя из избы, то возвращаясь. А дед не делал ничего. Он болел. Конкретно чем, он сказать не мог, просто говорил: «Все болит...» Большую часть времени, как мне сказала бабушка, он проводит на печи, и сейчас слез только чтобы встретить гостей, то есть нас. 
   Мне он почему-то обрадовался. Не как человеку, конечно, а как журналисту, и такую реакцию он объяснил так:
   - Помру скоро. Пятнадцатого декабря наверно.
   - Неужто вам дано знать?
   - Места у нас такие, что, может, дано мне знать... Знаки были.
   Ну, как продолжать разговор на эту тему? Как-то, вы знаете, я верю людям, которые общаются с природой, с Землей-матушкой. Мне кажется, им и впрямь доступны знания, до которых лично мне далеко. В общем я промолчал, в то время как дед продолжил: 
   - Это хорошо, что вы приехали. Есть, кому рассказать...
   - Только давайте с самого начала... - я знал, что времени у нас много, до вечера, и потому решил Пал Палыча не торопить, тем более еще полчаса назад вообще стоял вопрос о том, примет меня дед или нет. Ведь не выгнал, не послал! Я чувствовал, что человек испытывает потребность выговориться, а такое в нашей практике бывает до обидного редко. 
   Многое из рассказа Пал Палыча я упустил, много не запомнил, но основную канву его жизни все-таки воспроизведу. Родился он в той самой деревне, которую мы проезжали. Называется она Мальгино и отец Пал Палыча служил в той самой церкви, которую мне показал Алексей, псаломщиком. В такой же должности пребывал и его дед. Фамилия «Чудецкий» - относительно недавняя и дали ее одному из предков деда, когда тот учился в духовной семинарии. Мода в старину была такая: придумывать для попов фамилии типа Боголюбовых, Великославиных или тех же Чудецких. Отец, Павел Иванович, тоже учился в семинарии, но его выгнали (за сущую глупость - курение), зато два его брата (дяди нашего героя) получили духовное образование и стали священниками. Церковь в Мальгине называлась «Троица-Чтоуголов», и это означало, что пребывающие в ней верующие получают исцеление от головных болей. 
   Как и многие дети священников, маленький Паша церкви не любил. Точнее, не церкви, а долгих служб:
   - Стоим мы в церкви, я спрашиваю маму: «Скоро кончится служба-то!» Если говорит: «Скоро...», я был шибко недоволен, если: «Сейчас!», я был счастлив и бежал во двор. Я глупый, конечно был, и помню, спрашивал у одного из своих дядьев, он священником был: «Дядя Алексей, вы всю жизнь прослужили Богу. Но его ведь нету!» А он в ответ: «Без веры ведь жить нельзя. Надо во что-то верить...» Меня-то в школе воспитывали в духе безверия. Но потом я только в том убеждался, что в жизнь всех, кто неладно что делает, постигает какая-то кара. Разве не Бог наказывает?
   Отец его родился в один год с Лениным. Было у него три дочери и один сын, но так случилось, что первая его жена погибла. Случилась трагедия: она свалилась в колодец и там ее нашли уже мертвой. Сын настолько сильно переживал горе, с что лишился ума и жизнь свою он так и закончил в психиатрической больнице. Недалеко в то время жил богатый лесопромышленник, купец первой гильдии со звучной фамилией Херов (простите, но из песни слова не выкинешь...). Перед самой революцией Херову «ударил бес в ребро», он бросил семью и переехал жить в другую деревню к своей любовнице, для которой загодя построил большой дом. Но «рая» не получилось: очень скоро старика разбил паралич. Мама Пал Палыча приходилась этому богатею дальней родственницей, точнее, замужем за его единственным сыном была ее сестра. Может это и совпадение, но у дедушки Чудецкого по материнской линии было ровно столько же детей, как и у него самого: пять дочерей и один сын. 
   Сына Херова (и дядю нашего героя) зверски убили. Убийцу нашли, судили, но после революции его выпустили с каторги как «борца с несправедливым строем». Через несколько лет так случилось, что ровно на том же месте, где погиб Херов-младший, кто-то всадил нож в сердце сыну убийцы. Второе злодейство так и не было раскрыто, но в народе шли разговоры, что якобы к мести была причастна вдова (тетка Пал Палыча):
   - Ну, как тут о каре не вспомнить? Я много думал об этом, и вот, что понял: я, может, и сам так сделал бы...
   Мама Пал Палыча, Надежда Евгеньевна, сильно засиделась в девках и за вдовца, 54-летнего Чудецкого она вышла в 38 лет. Сам же он появился на свет, когда маме стукнуло 40.
   Когда еще наш герой пребывал в утробе матери, жизнь его подверглась страшной опасности. У его отца была привычка: после бани он выпивал большой бокал чаю. Однажды приехала в деревню со своим сожителем его старшая дочь Клавдия. Они задумали злодейство, о котором, конечно, пока никто не знал. А именно: насыпали они в бокал смертельную дозу мышьяка. Но так получилось, что первой вышла из бани его жена и отпила немного чаю. Хорошо, что немного! Ее успели отвезти в Чухлому, в больницу, там выходили, но ребенок, то есть, наш герой родился болезненным, да еще у него определили «шумы в сердце». Старшая сестра-злодейка, как ни в чем ни бывало, уехала куда-то. Там, по слухам, она вела распутную жизнь и часто меняла сожителей, но в деревне о ней вспоминали редко, так как все сельское существование было наполнено трудом.
   А потом наступило злосчастное раскулачивание. Его отца с трудом можно было причислить к кулакам, но тут сыграли свою роль духовная профессия отца, родственные связи матери и то, что в их хозяйстве всегда было много ульев. К тому же отец был отличным часовым мастером и все стены их мальгинского дома были увешаны часами. 
   - Эх... русские люди... ёлки зеленые. Ну, почему мы такие завистливые? Особо у нас ничего не было: лошадь, корова и три овцы. Один год быка держали.  А тут как: приедут из города и говорят: «С вас налог, десять пудов зерна» Отец отвезет. А через какое-то время опять приезжают: «С вас еще двадцать пудов зерна». Он опять отвезет. Они снова едут через две недели: «С вас еще тридцать пудов» Но у него больше нет. «Ах, ты не хочешь, отродье кулацкое!» И давай наше имущество описывать. А что у нас было? Полное собрание сочинений, Пушкина, перины, подушки - это все мамино приданое. Ружье-берданку и граммофон забрали. Но больше всего мне жалко было одно: у отца был железный ящик, а в нем инструмент. Ой, ладный какой инструмент был! Он его успел отдать родственникам на хранение, но... так я его больше и не увидел...
   Отца сослали в Сибирь. Это было в 32-м. Высадили его на какой-то станции в Кемеровской области и сказали: «Давай-ка, старик, иди куда хочешь...» Павел Иванович знал, что в городе Белово живет его старшая дочь, та самая, которая его хотела отравить. Он ее простил, потому что другого выхода у него не было: власти под страхом смерти запретили возвращаться домой. И он отправился туда. Пешком, за 300 километров (для Сибири, как он считал, это расстояние небольшое). В дороге, переправляясь через какую-то реку, он промок, простудился, но до Белово все-таки дошел. И почти сразу же там скончался.
   После того, как их дом разорили власти, Павел с матерью уехали в Ленинград, где осела другая его старшая сестра Анастасия. Она была доброй и согласилась приютить их двоих. В городе на Неве Павел проучился до 8 класса, в то время как мама работала подсобницей на стройке, но случилось новое несчастье.
   Несчастьем это, правда, трудно назвать, скорее это подлость человеческая. Случайно на улице они встретили своего земляка из Мальгино, поговорили, вспомнили старое, но через малое время маму вызвали в НКВД. Оказалось, «землячок» нацарапал донос в органы: «кулацко-поповская семья недобитков проживает в городе Ленина...» мать продержали в НКВД двое суток, но все-таки выпустили -  без паспорта, но с предписанием: «в 24 часа к черту из города...» По тогдашнему положению вещей их еще пожалели...
   А куда ехать? С горем пополам вернулись они в Мальгино, но нравы там сильно поменялись, вплоть до того, что никто не хотел их впускать к себе. Кругом чувствовался затаившийся страх. Приютила их, что замечательно, самая-самая бедная мальгинская семья, а именно старенькая бабушка Мелетина. Помогла оказия: в те времена по деревням ходили шерстобиты, катали по заказу валенки, и Пашу взял к себе в ученики «за пропитание и обучение» дед Алексей Мухин. 
   - Я до сих пор хорошо помню, кто и как нас с дедушкой Лешей принимал, кто хорошо кормил, а кто не слишком, кто меня любил, а кто смотрел волком...
   Деду был 71 год, парню - 15, но жили они дружно, и прошли вместе много деревень и сел, пока не случился один инцидент. А именно произошло следующее. Дед  любил поддать, работали он помногу, с 7 утра и до ночи, и однажды Пашка забыл долить воду в чан, где «вывариваются» валенки. А дед не проверил и сожгли они выгодный заказ. Естественно, признано было, что во всем виноват молодой и пришлось Алешке «отрабатывать» сожженные валенки, а после их отношения с дедом уже не сложились.
   Но прослышал наш герой, что в городе Галиче открылись какие-то мастерские, а парень страсть как хотел с техникой заниматься. Пришел он в этот Галич, и целый день искал мастерские. И не нашел. Забрался на самую высокую гору - и давай рыдать. Ведь и паспорта нету, и домой возвращаться бессмысленно... Но тут, как в волшебной сказке, появился добрый человек, который и утешительные слова сказал, и показал, где эти мастерские, в общем, с этого эпизода, произошедшего на горе под названием Балчуг, началась светлая полоса жизни Пал Палыча...
   ...Я почувствовал, что дед сильно подустал рассказывать, решил дать возможность ему отдохнуть, а сам пошел во двор, понаблюдать за работой. Мужики уже закололи восьмого баранчика и разделывали тушу, Николай Михайлович с ловкостью хирурга (ветеринарный врач, все ж!) орудовал охотничьим ножом. В другом конце двора из сарая на телегу грузили сено Зоя Степановна и Пашка. Когда телега наполнилась, Пашка лихо впрыгнул в кабину «Беларуси» и включил зажигание. Смотри-ка: десять лет, а трактор-то для него как родной! Когда мальчишка перевез сено и выпрыгнул из кабины, я спросил:
   -Паш, а трудно трактору научиться?
   - Мальчик немного смущенно, чуточку надменно и малость презрительно наклонил голову вниз и ничего не ответил. Только ухмыльнулся. Заметно было, что ему лестно такое слышать от меня. Проходящий мимо отец обронил:
   - Он со второго класса водит. Я тоже в его возрасте умел...
   Александра Николаевна тоже работала: согнувшись в три погибели, вымывала бочки, в которых будут засаливать мясо. Я побродил по хозяйству и обнаружил, что оно действительно довольно крепкое. Есть здесь мастерская, сенокосилка, грузовик. Нет только собак, что для меня показалось странным, но как мне объяснили, хозяева этих животных не любят. Кроме зарезанных, остается еще дюжина овец, есть две коровы, телушка, теленок, куры, кролики ( дед позже сказал - это для внуков, чтоб заботиться о скотине приучались, «только ленятся они ныне...»). Летом вести хозяйство проще, так как в Марьине собираются по 12, а то и 15 детей, внуков и правнуков Чудецких. Зимой, конечно, труднее и выручает только сын. Приезд дочери из Эстонии – событие редчайшее.
   ...Когда я вернулся в избу, деда я сначала не нашел, но погодя услышал его клокотливое дыхание (ужи не воспалиние ли легких?..). Он лежал на печи; не спал, но думал. Пала Палыч вопросил:
   - Ну что, скоро они там?
   - Да, вроде последнего закололи. Скоро, наверное.
   - Да уж пора бы. А то не емши. Вы уж меня извините, что на печи... Болею, чего-то.
   Извиняться, ей-богу, было не за что и мы продолжили. За окном межу тем уже стало смеркаться. Ноябрь, на Севере уже в два часа хмарь начинается…
   В 17 лет Павел Чудецкий стал бригадиром шатунно-поршневой группы в этих самых Галичских мастерских. Дед прежде всего сейчас вспоминает вот, что: из 50 человек в его бригаде только один был пьяницей. А теперь... ныне наверное в колхозах сохраняется такое же соотношение. Только в обратную сторону. 
   В 40-м его призвали в армию. Павел мечтал стать шофером, просто бредил этим, но не проходил он по медицинским показателям: у него был врожденный порок сердца, даже на службу его взяли по его настойчивой просьбе и то в нестроевые войска. Сначала в армии из него хотели сделать писаря, потому как он имел хороший почерк, но вскоре перевели в артиллерийские мастерские; там Павел подговорил своего товарища, тот прошел за него врача-сердечника, и в результате этой простой хитрости нашего героя послали-таки учиться на шофера. 
   На войне ему везло. Участвовал он во многих боевых операциях, освободил несчетное число русских и прочих городов, и ранения у него были только легкие (разве только, одна контузия положила его госпитальную койку) ну, а в конце войны даже он  расписался на стене Рейхстага. Так и написал: «Чудецкий из Галича». И все эти четыре года он крутил баранку, а закончил свою войну он на Эльбе, в городе Виттенберге. Отпустили домой его пораньше из-за того, что мама была уже при смерти. 
   Родина встретила холодно. Война многое списала, например в 42-м, на фронте его приняли в комсомол (до того происхождение не позволяло это сделать), да и за годы лихолетья многие его «доброжелатели» либо сгинули, либо потеряли способность творить гадости. На весь Парфеньевский район было всего две машины, в военкомате и в МТС (ибо и дорог-то прличных не было), и о работе шофером даже не мечталось. Пал Палыча взяли в районное МТС и 12 лет он там работал бригадиром тракторной бригады. В 56-м его даже выдвинули в члены партии, и он не отказался, - в те времена не принято было отвертываться. 
   Почти сразу после того, как он вернулся с войны, Павел в конторе встретил симпатичную смешливую девчушку-счетовода, которую звали Шурой. Гуляли недолго и расписались они в 46-м. Поселились на родине жены, в Марьине, построили свой дом, а всего в Марьине с их новостройкой насчитывалось тогда 17 домов. Собственно, в построенном тогда Чудецкими доме мы теперь и разговаривали. После МТС его выбрали председателем марьинского колхоза и в этой должности он проработал до того момента, пока маленькие колхозы не объединили в один совхоз, контора которого теперь находится в Аносове. Результат объединения Пала Палыч оценивает так: «Если раньше мы одним маленьким колхозом 360 гектар засевали, то теперь во всем громадном совхозе - не больше 200 гектар пахоты...»
   После ликвидации их колхоза и до самой пенсии, до 1985-го года Пал Палыч работал в совхозе шофером. Дороги в Марьино так и не проложили, но Пал Палыч был шофером «от Бога» и в народе говорилось так: «Там, где лось пройдет - там и Чудецкий проедет». 
   Вот, собственно и вся его «биография» вкратце. Хотя, если рассудить, последние десятилетия, не окрашенные драматическими событиями, были для Чудецких самыми плодотворными. Во всех смыслах. У Александры Николаевны было девять беременностей, и семь родов принимал у нее муж. Сам, без помощи кого-либо, и только два раза он возил жену рожать в больницу. Не сразу Чудецкие узнали, что у них так называемый «конфликт крови», несоответствие резус-факторов, отчего трое детишек умерли, а некоторые рождались «желтенькими», но, слава Богу, их смогли выходить. Долго они не могли родить мальчика, наследника, и вышло, что Алексей стал их «поскребышем», Александра Николаевна родила его в 43 года. И, надо сказать, сын стариков не подвел: теперь он - капитан милиции, уважаемый в народе человек и, что самое главное, старики уверены в том, что в случае чего хозяйства он не бросит. 
   ...Наконец работы закончились и все собрались в избе. Хозяйка принесла щей, картошки, только что приготовленную баранью печень, медовуху - и мы расселись. Перед началом трапезы я сфотографировал двух Павлов - деда и внука. Разница в возрасте между ними 72 года! Медовуха - гордость деда. Готовит он ее только сам и никому не раскрывает секретов. Хозяин за столом рассказал, что у него есть старая книга, в которой рассказывается, что один священник всю жизнь пил вместо водки медовуху и прожил до 118 лет. Мы пили два сорта - черноплодно-рябиновую и яблочную медовухи. Вино это легкое, не больше 18 градусов, и в голову не ударяет, и после третьей дед заговорил о пчелах.
   Именно из-за них, пчел, он приобрел репутацию «миллионера и кулака». Опытному пасечнику мед действительно приносит хороший доход, но вот, что сказал дед по этому поводу:
   - Есть у меня одна старинная книга. Там так написано: «Если человек решает заняться торговлей, то пусть знает, что 90 человек из 100 приходят к растрате. Если человек решает стать пчеловодом, пусть знает, что 96 человек из 100 приходит к краху». Говорят, у меня много ульев. Да, много, я даже, когда не могу заснуть, начинаю все их считать, припоминать, в каком состоянии каждая семья пчелиная. Последний мой улей имеет номер «99», но это не значит, что все жилые. Были, конечно, времена, когда я по две с половиной тонны меда сдавал, но теперь я за массой не гонюсь. Да и годы не те. Перед самой этой перестройкой бабушка деньги, которые у нас лежали, взяла - и отнесла в райцентр, в сберкассу. Сто тысяч рублей, еле в сумку затолкали...
   Всего же перед «павловской» реформой на счету Чудецких лежало 260 тысяч рублей. То есть, миллионерами они не были, а так, «стотысячниками»... Для тех, кто забыл, поясню: при советской власти рубль приблизительно был как доллар, машина «Жигули» стоила около 4 тысяч. «Волга» - подороже, и на «чудецкие» деньги вполне можно было купить 30 «Волг». Это были честные, законные деньги, так как Пал Палыч всегда платил все налоги. 
   Теперь со своего вклада они могут получить тысячу рублей. Может хватить на плохонький велосипед, но они этих денег не собираются брать. По поводу потерянных денег дед говорит просто:
   - А ну их к черту... Деньги - зло.
   Дед считает так абсолютно искренне. Верьте, или не верьте - ваше дело - но Чудецкие нисколько не жалеют о потерянном. Насчет школы своего имени дед тогда шутил (сцена с предложением денег действительно была!), но... ведь если бы они пошли, например на школу, в которой сейчас учатся его внуки, а не «перестроечному коту под хвост», может, те миллионы, которые «съели» 15 лет долгостроя, можно было бы как-то поумнее использовать...
   За столом дед высказал мысль, которая среди гостей вызвала не что недовольство а легкий шок:
   - А знаете... Я бы на месте власти сейчас все пенсии отменил бы. Почему? А потому что работать никто не хочет. Изленились все люди и алкоголизм развели. - (Дед никогда не пил, да и сейчас с нами не выпивал... а медовуху варит!) - Люди на пенсии надеются, а то, что надо своим потом хлеб зарабатывать, забыли...
   Через минуту, после очередной рюмки, все забыли о сказанном. А дед... он ушел в себя. Задумался. Чувствовалась, что старик выговорился, душу излил и больше не собирается откровенничать. Рассказал только, как их со старухой не так давно обворовали:
   - Ходил тут ко мне один, дружили с ним. А он с подельником к нам в дом забрался. Образ украли, медовухи бутыль и меду бидон. Их нашли, судили, я просил, чтобы их пощадили, и дали им по четыре года условно. Мед они вернули, а образ - нет. А после они магазин обворовали, так их все-таки посадили. На семь лет. И там парень этот умер. Разума не было...
   Прощались мы торопливо. Возвращались поздно, в полной темноте, в той же компании. Дорогой обсуждали недавнее уголовное дело, в котором потерпевшей оказалась наша попутчица. Ей 68 лет, она бывшая доярка, больная женщина. А дело было (как выразился ветеринар)... «сексуальным». Парень, недавно пришедший из армии, завалился к бабушке домой, избивал ее, требовал чего-то, а ведь во внуки ей годиться! В общем, грубое насилие на почве пьянки, на днях состоялся суд и дали ему 4 года. Николай Михайлович высказал искреннюю надежду, что на зоне ему с такой статьей сильно не поздоровится. А я удивлялся Зое Степановне. Она по сути несчастная, забитая женщина, без мужа, сын у нее - алкоголик, а тут еще такое... Но как она решилась написать заявление! Ведь, если тот придет с отсидки... 
   Да для того, чтобы написать заявление, надо недюжинным мужеством обладать! Вот, сидит с нами рядом в телеге щуплая, ссохшаяся старуха, изредка вступает в наш разговор - «А чего он, зачем надо было вламываться...» - кругом тьма, только где-то далеко за лесом видны огни железнодорожной стации. А ведь какую же драму эта женщина пережила! Скольких ночей не спала, чтобы решиться выступить на суде... Нет, Россия все-таки страна удивительная.
   Дома у философа Василия Розанова я нашел такое высказывание: «В России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь «обобрал». Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается». Написано сто лет назад. Значит, и при царе-батюшке Павел Павлович Чудецкий тоже считался бы «изгоем»...
    
С Луны на Марс

    Есть нехорошее и считающееся нелитературным слово «стебаться». Среди журналистов младшего поколения оно весьма популярно. «Стеб» - это такой стиль, более близкий к иронии. Но ирония эта, в отличие, например, от прозы Довлатова - неумная. Цель стеба - «чисто поприкалываться». Некоторым, между прочим, нравится - как читать, так и писать эту стебню.
    Однажды в Воронежской области, когда водитель несколько превысил скорость на проселочной дороге, моя попутчица прокричала лихачу: «Ну ты, хорош стебаться!» Так я узнал, что стеб - русское народное слово. Потом в этимологическом словаре Фасмера я нашел определение: «бить, хлестать, выпить водки, есть борщ». В общем, «стеб» имеет право на жизнь даже с научной точки зрения.
    Вот, например, деревни Луна и Марс. Ну, как не простебаться на сей счет? На карте они расположены друг от друга километров в 70-ти, и я решил совершить марш-бросок сразу в две точки. Луна принадлежит к Белевскому району Тульской области, Марс - ко Мценскому Орловской, и по расчетам переехать из Белева во Мценск было вполне реально.
    На Луну пришлось искать провожатого. Предварительные сведения о деревне (скажем так - «оперативные сведения») были таковы, что там живут совсем одичавшие люди, которые меня, бородатого мужика с не слишком приглядной рожей могут просто не пустить за порог. И на роль «наживки», то есть, попутчика, я уговорил одну женщину, пресс-секретаря Белевского района Инну Шуклину. Слава Всевышнему, теперь и в глубинке появились такие должности, а, поскольку глубинку наш брат-корреспондент жалует нечасто, Инна просто вынуждена была отправиться в это приключение. Кстати, как узнал позже, после этого похода она заболела, из чего я сделал вывод, что все-таки я пока еще крепкий орешек, так как я в последующие дни наоборот чувствовал подъем физических и душевных сил.
    Вначале нас везла машина администрации, но по-настоящему наше путешествие на Луну началось с трассы «Белев-Болхов», от поселка Шмидт (названного так то ли в честь знаменитого лейтенанта, то ли в честь его детей). Просто, дальше дороге не было. В шмидтовском магазине, где я купил бутылку портвейна (на случай, если придется замерзать), нам объяснили, что дороги к Луне не было и в помине, и мы пошли пешком прямо через заснеженное поле. Идти, как ни странно, было легко, так как уже успел образоваться наст и ноги в снег почти не проваливались. Пейзаж действительно напоминал лунный, даже несмотря на то, что на Луне (планете) я не был, и сравнивать было бы не слишком корректно. Тем не менее, пустые пространства, тишина, яркое солнышко и скрип снега навевали соответствующие ассоциации. 
    И очень как-то неестественной показалось возникшая впереди лошадь, прямо через поле тащащая сани. Очень скоро мы поравнялись. Пассажиры - пожилые мужчина и женщина - пояснили, что они из деревни Николаевка, что по соседству с Луной, и едут они за продуктами. Они объяснили, как лучше добраться до Луны, но не смогли точно сказать живет ли кто на Луне сейчас (так и сказали: «на Луне»!).
    В пути я постоянно сверялся с картой, и в отличие от моей провожатой шел вперед уверенно. За полем был лес, потом широкий лог, потом  овраг, река называемая Бобрик, мост, гора, еще один овраг, - и вот перед нами она, родимая... Луна. Признаки жизни были заметны только с одной стороны. Они представляли собой собачий лай. До того знающие люди (в магазине) нас предупреждали: на Луне есть старуха, которая ни с кем не общается и держит при себе пятнадцать собак; они давно одичали, живут стаей и списывают на них всякие нехорошие пропажи. В частности, людей...
    Был еще один слух. На Луне живет другая старуха, несколько более общительная. Но в ее огороде почему-то кто-то... похоронен! Оптимизма эти предварительные сведения не добавляли, тем не менее, мы решительно ступили на Луну (точнее, на единственную лунную улицу) с западной ее стороны. Здесь, тоже по слухам, должен обитать один старик, ветеран войны. Пройдя несколько домов, ни одного подающего признаков жизни обиталища не нашли. Дом, похожий на жилой, попался только в середине деревни. На двери висел замок. Следы на снегу вели в огород. Как истинные следопыты, мы прошли туда, и, кстати, наткнулись на... могилу. За железной оградой под снегом едва угадывалось два холмика, но ни крестов, ни других опознавательных знаков не было; два холмика - и все. Заметно было, что за могилой ухаживают. Терялись и следы хозяйки. Я предложил двигаться к восточной окраине Луны, но моя спутница принялся меня отговаривать: ей, видишь ли, слишком уж не хотелось собирать мои косточки.
    В итоге она осталась ждать хозяйку «дома с могилой», в то время как я направился в сторону собачьего лая. Не сказал бы, что мне было не страшно и даже больше того - при первом проявлении агрессии со стороны четвероногих я готов был драпать, что есть мочи, и даже приметил заброшенный сарайчик, на крышу которого легко смогу забраться (если успею). Вдруг в конце улицы показалась человеческая фигурка, несущая копну сена; вокруг нее суетились собаки. Подумалось:  не будет же эта фигурка специально на меня натравливать стаю! В случае чего, отзовет... Я зашагал смелее, но уверенности все же до конца не обрел и краешком глаза следил, далеко ли до примеченного сарайчика.
    Интуиция на сей раз не подвела. Приближаясь, я уже мог разглядеть, что фигурка представляла собой женщину, одетую по-деревенски просто. Подойдя совсем близко, я понял, что настроена она доброжелательно, как я потом понял, потому что я - первый человек, с которым она общается за несколько недель. «Черт» оказался не так страшен «как его малюют». На поверку выяснилось, что у Валентины Николаевны Тарасовой (так ее зовут) вовсе не пятнадцать собак, а всего лишь три. К себе в дом пожилая женщина не пригласила (и ее можно понять: чужой все же человек!), но кое-что рассказала и даже с видимым удовольствием. 
    Родилась она на Луне, но в молодости уехала работать на Север и возвратилась на родину в 87-м году. Здесь у нее скотина: куры, корова, теленок, те же злополучные собаки (все-таки, они норовили зайти ко мне сзади, что было не слишком приятно). Старика Царева, к которому мы первоначально намеревались попасть, забрали к себе в город дети. Жить ей на Луне «нормально, но страшновато». Дело в том, что в дома часто заглядывают грабители, и берут все, что можно - несмотря на то, что уже все, что можно, своровано. Именно это заставляет иметь собак. 
    Почему Луна называется Луной, Валентина Николаевна не знала. Но зато рассказала про могилу в огороде у односельчанки:
    - ...Это когда немцы нагрянули, поймали они дядю Васю, он был отцов двоюродный брат. Дядя Вася, Василий Максимович Тарасов, был коммунист. Хорошо, дядя Вася на двор вышел, а если б он в хате был - то нас бы всех постреляли. Значит, убили его, а родственники потом в своем саду и схоронили...
    По правде говоря, я ничего не понял. Но лишних вопросов задавать не стал. Пресс-секретарь, которая так и грелась у избушки, что  в середине деревни, была несказанно рада, что я цел и невредим. Мы не знали, что делать дальше. По сути, о Луне мы ничего не узнали кроме того, что ее обитатели, мягко говоря, не дружат. Недолго посовещавшись, мы решили уходить.
    Когда мы спустились в овраг, моя спутница различила какие-то звуки. Мы остановились и прислушались: со стороны леса едва доносился шум пилы. Хорошо уяснив, что «чужие здесь не ходят», мы ринулись в сторону звука, будучи уверенными в том, что это аккурат хозяйка огорода с могилой...
    Вскоре сквозь деревья мы разглядели старуху, которая перепиливала ствол поваленной березы двуручной пилой, которую в народе зовут «Дружба - 2». И снова нам повезло: женщина тоже обрадовалась людям, и вскоре мы сидели в ее уютной избушке и пили чай с клубничным вареньем. К тому же мы откупорили портвейн и выпили его на двоих: хозяйка от вина отказалась, сказала, что не пьет вовсе.  Происхождения Луны Нина Сергеевна Семьюшкина объяснила так:
    - Было двенадцать колхозов и все хорошие названия разобрали: Буденный, Ворошилов, Молотов, Культура, Победа и прочее. А наши мужики почему-то выбрали «Луну». Чудаки, наверно, были. После войны я вышла замуж и сейчас живу в доме мужа. Зимой на Луне живем я,  дед старый, да Валька. Деда забрали, а с Валькой, что с крайнего дома, мы не дружим. Дед - фамилия его Царев - у него жена учительницей была, и умерла она пять лет назад. Он только ее похоронил, пришел: «Давай вместе жить!» А чегой-то я буду с ним жить? Не нужен он мне... Он выпьет и «буровит»; выйдет на терраску - и орет на всю деревню черт те что: «Катя, вставай (это он как бы к жене своей покойной), я один на свете, брошен!» Сватов ко мне подсылал, приходили такие, хорошо одетые, с бутылкой (знают ведь, что я не пью!): «Нин, сошлись бы вы с Царевым...» Я им: «Не нужен он мне, Боже избавь...» Его забрали дочь с зятем, не знаю уж, вернется ли... И у меня одна дочка есть. Живет в Москве!
    А жизнь у Нины Сергеевны была такая. Едва только она вышла замуж, мужа забрали армию. Нина успела забеременеть, но супруга из армии она так и не дождалась. Нет, он не погиб. Просто, остался жить в далеком городе. Кстати, Нина Сергеевна зла на него не держит, и даже с гордостью показывала его фотокарточки: «Вот, какой он у меня красавец! И дочурка наша вся в него...» Кстати, ее муж так и не приехал на Луну. Ни разу. Даже несмотря на то, что... но об этом чуть ниже. Всю свою жизнь Нина Сергеевна, почти никуда не выезжая, провела на Луне, так, кстати, и не сойдясь с другим мужчиной. Работала в колхозе. Ей довелось пережить все периоды жизни деревни, включая и самые радостные; на Луне в свое время даже был престольный праздник, Фролов день, когда все «лунатики» собирались вместе и в складчину устраивали застолье. Теперь самый большой праздник - приезд автолавки. Но приезжает она только летом, а в остальные три времени года приходится устраивать дальние походы в магазин или ждать «оказии» - это когда из Николаевки в Шмидт поедут сани. 
    Нас, конечно, интересовала загадка могилы. История ее происхождения, со слов Нины Сергеевны, такова:
    - Там похоронены отец и мать моего мужа. Его отца расстреляли немцы. Это было осенью, нашли его у соседки под печкой, он там хоронился. Они его оттуда вытащили и повели в лес расстреливать, за то, что он коммунист. А весной его, Василия Максимовича, подобрали и три сына - Витя (муж мой), Вася и Павлик - решили его здесь похоронить, ведь на Луне кладбища нет. Сразу после войны умерла и свекровь моя, Марфушка. Ее рядом с ним похоронили. Чтоб, значит, на том свете не расставались. А предал моего свекра сосед, Матвей. Он в прошлом году умер, а сам, кстати, тоже коммунистом был. Валькин отец был полицаем, но зла на Вальку за это не держу: немцы пришли и сами выбрали его. Если б отказался - его и семью егойную расстреляли бы. И  меня тоже чуть не пристрелили. Так дело было: мой отец тоже был партийный, на фронте он воевал. Когда война пришла к нам, староста Алексей Стаканов привел немца и говорит: «Вот, коммунистова жена и его дети». Мы под печью спрятались, пятеро нас было, немец на нас глянул и говорит: «Пан, нельзя. У нее пятеро киндриков, стрелять не буду». И убрал свой наган. Отец с фронта пришел, у него легкие были простреляны, только девять месяцев после Победы он прожил и все говорил: «Я бы этого Алексея из своего нагана застрелил...» 
    - Страшно жить одной тут?
    - А у меня нет ничего. Чего у меня воровать-то? Обноски, что дочка моя привозит? А скотины у меня пять курей, да и тех эта дура Валька потравила, ненавистная она все же. Ну, провода у нас тут какие-то гады снимали, после этого радио перестало говорить. А мы что, старухи, будем гонять их, что ли? Закрылись, и сидим, как мыши…
    Больше Нина Сергеевна не стала вспоминать о плохом. Все-таки, гости на Луне - событие редкое. Кстати, живя на Луне без телевизора и радио, Нина Сергеевна все-таки знает, что президент у нас - Путин. Человек он неплохой (так говорила дочка, а ей она верит). Больше, правда, про политику она не слышала ничего, да, в сущности, интересуется она ей мало. Главное: ежемесячно почтальонша из Шмидта приносит причитающуюся ей пенсию, на том и слава Господу.
     Если до Луны еще доходит пенсия, значит государство живет. Кстати, очень философская мысль: не в этом ли главная цель любого государства? В смысле, чтобы даже до Луны доходила пенсия...
    Когда Нина Сергеевна еще продавала в райцентре на рынке картошку, очень забавно было наблюдать реакцию покупателей, когда на вопрос о том, откуда товар, наша героиня честно отвечала: «А, с Луны...»
    После чая мы засобирались. Нина Сергеевна вызвалась показать нам короткую дорогу. Кто-то то ли перевозил то ли воровал сено, накошенное родственниками уехавшего деда, и в сторону большака вела тракторная колея, по которой идти было гораздо легче, так как солнце уже изрядно подтопило снежный наст. 
    Когда мы отошли от Луны метров сто, я оглянулся. Пожилая женщина еще стояла у околицы и пристально вглядывалась нам вслед. Луна издали не казалась такой дикой. Вот только тишина была слишком уж неземная. 
    Ну, а что касается тех, давнишних «лунных» историй... Бог им судья.
    ...В последний год вокруг Марса даже стали возделывать, казалось бы, давно брошенные на растерзание всякими вредителям колхозные поля. Дело вот, в чем: спирто-водочные магнаты вложили в местное хозяйство «Шашкино» немалые средства и теперь здесь должны выращивать высококачественную пшеницу, должную пойти на производство спиртного. Хоть и получается, что крестьяне работают на дальнейшее спаивание населения, все-таки налицо признаки стабильности, а это значит, что процесс умирания деревень приостановился. Хотя бы, на время.
    Проселочная дорога к Марсу даже в условиях ранней весны легка и на пути возникает только одно препятствие: некое подобие моста, составленное из бревен и досок, перекинутых через коварную реку Зушу. Впрочем, как и все временные сооружения, «типа мост» стоит крепко и по нему даже рискуют ездить автомобили. Первые марсиане, с которыми я познакомился, живут аккурат возле этого шедевра народно-инженерной техники.
    Анна Гавриловна и Федор Иванович Юровы - коренные марсиане. Но живут они сейчас не на Марсе, а в деревеньке Миново, в двух километрах от родины.
    Произошло вот, что. Когда солдат Федор Юров пришел с фронта (а войну он «отбарабанил» всю, встретив врага 22 июня 41-го под Гродно и отметив Победу 9 мая 45-го на Одере), на Марсе он увидел лишь пепелище. Всю эту проклятую войну он прошел простым стрелком и все богатство, которое Федор Иванович привез с собой, состояло из ордена Славы, полученного за освобождение Польши, да целого набора шрамов ранений, одно из которых было очень тяжелым. В голову. Фашистская пуля прошла всего в полусантиметре от виска и получалось, жизнь солдату Господь сохранил для какой-то важной миссии на Земле. 
    Мать жила в землянке, в которой солдат некоторое время перекантовался, а вскоре Федор стал строить себе дом здесь, у моста, случайным образом сохранившегося после бесчисленных бомбежек. Через Марс, точнее, вдоль реки Зуши, целых два года пролегала линия фронта. Там, за рекой, стояли немцы, здесь наши, и, надо сказать, красные воины не отдали врагу ни пяди Марсовой земли. 
    До войны на Марсе был колхоз «Раздолье», который сразу же после освобождения деревни восстановили. В нем работала простой колхозницей совсем молоденькая скромная девчушка Аня. Ей тоже пришлось хлебнуть от войны, так как их семье, как и многим марсианам, пришлось побатрачить на немцев, но все-таки страдания крестьян не шли в сравнение с судьбой солдат-окопников, которых под Марсом полегло очень и очень много.
    Тем не менее, жизнь продолжалась. На Марсе, в кое-как восстановленных избушках, устраивались вечеринки, на одной из которых Федор и Аня сошлись. 
    - ...Он такой степенный был, взрослый, орденоносец... ой, вскружил он мою голову! Тем более, женихов мало было...
    Поженились они в феврале 47-го. Свадьбу играли на Марсе, у невесты, и, хотя по причине разрухи все прошло скромно, необходимые обряды молодые соблюли. Лучшими годами для Юровых были те, в которые появились на свет шестеро их детей. Они трудились в колхозе, который вскоре объединили с другими, в результате чего получилось нынешнее «Шашкино», а на пенсии Федор Иванович на общественных началах обслуживал инвалидов войны, которых становилось все меньше и меньше. 
    А дети все разъехались. Не интересно им жить в деревне. Слава Богу, не забывают и летом приезжают в отчий дом, но вот зимой... долгие зимние вечера супруги Юровы проводят вдвоем. Бывает и страшно, особенно в последнее время, когда по окрестностям бродят лихие люди и крадут все, что плохо (а то и хорошо) лежит. В большинстве своем это - пьянь из соседних деревень, которая ищет средства на очередную бутылку. До сего дня Юровых судьба миловала, так как все их потери составили всего два мешка пшеницы, похищенных из кладовки. Только недавно они продали свою кормилицу-корову, но овец и птицу пока держат. Марс, по их мнению, «захирел» оттого, что находился он далеко от примет цивилизации. Долгое время здесь не было электричества, что еще сильнее толкало марсиан к бегству, а, когда в сторону Марса «загудели и заиграли» провода, жителей в деревне, некогда состоявшей из 43 дворов, почти не осталось.
    Поскольку Федор Иванович был еще совсем маленьким, когда Марс устраивался, истинной причины появления столь странного названия он не знает, но мужики вроде бы говорили, что рождалась деревня после революции, и назвали ее в честь... Карла Маркса. Ну, а с точки зрения необразованных крестьян «Марс» и «Маркс» не отличались, потому и произошло такое смещение понятий.
    От моста до Марса еще 15 минут хода проселком через поле. Деревня почти не видна из-за обилия деревьев и, даже вступив на единственную марсианскую улицу, не сразу догадываешься, что ты в населенном пункте: настолько здесь природа подавляет признаки цивилизации. Первым «марсианином» попавшимся мне на пути стал... индюк. Он важно продефилировал в мою сторону, от одного его взгляда захотелось драпать куда подальше. Следующими «марсианами» оказались добродушные и непугливые телята. Вскоре появился и человек, высокий, крепко сбитый мужчина среднего возраста. Он нес телятам пойло.
    Когда мы еще только знакомились с Сергеем Наумовым (незадолго перед этим старики Юровы мне с уважением рассказывали про Сергея Федоровича, про его фермерские дела, и про то, как он единолично борется со всякими злодеями) у сарая с телятами с визгом затормозил белый джип, из которого вылезла пожилая тетка в трико. Наверное, у меня на лбу написано, что я журналист, так как женщина сразу пошла в атаку: «Они, Сережа с Галей, труженики, о таких людях стоит написать! И еще про башню водонапорную напишите, как ее поломали!..» Матрона, продолжая говорить еще что-то, села в свой джип (по виду, он был где-то 82-го года постройки, но выглядел он аккуратно), проехала метров сто по улице, остановилась и вышла. «Наверное, подумал я, дачница. А, судя по нахрапистости поведения, москвичка...»
    - Интересно, а пешком за сколько можно пройти эти сто метров? - язвительно спросил я у Сергея.
    - А она всегда на машине. Дачница...
    - А что там с башней? На Марсе теперь, получается, воды нет?
    - Там мотор сгорел. Мы-то у себя на участке скважину пробурили. Дело в том, что, кроме дачников, нас на Марсе всего трое живет, то есть, зимует. Мы с супругой, да еще одна старуха...
    ...Было у отца с матерью четыре сына. Все они, когда пришел срок, уехали в большие города и вроде бы забыли родной Марс. Ну, приезжали изредка погостить в деревню, смотря сверху вниз на убогую сельскую жизнь, тем более что марсианское существование год от года становилось все безрадостней, но однажды...
    В сказках обычно брата, совершающего поступок, считающийся в обывательской среде «ненормальным», называют... ну, сами знаете, как. Правда, в конце сказки становится очевидным, что не будь этого «Иванушки», не было бы и самой сказки. Да и одаряется он в финале многими благами. Правда, это всего лишь сказка...
    В общем, жил Сергей Федорович Наумов в городе Новомосковске,  работал на хорошем предприятии водителем, и так пронеслось двадцать лет. А ночами ему снились... марсианские лужи, по которым мальчишкой он бегал босиком. Будучи уже почти полностью городским и имея двух детей, умом он не понимал, как вообще можно дитю разрешить бегать босиком по холодным лужам, но со снами-то что делать?
    Помогли новые веяния. Настал 91-й год и друзья напели про то, что сейчас выгодно в аренду брать скотину. Супруга Галина, хотя и была она сугубо городским человеком, согласилась попробовать жить в деревне. Они взяли в аренду марсианскую ферму со всеми коровами количеством в 130 голов и стали честно трудиться. В нашем государстве, как известно, честно работать не дадут ни за что, но, тем не менее, Наумовы продержались шесть лет, до того момента, пока их дело окончательно не задушили налогами. К тому же надо было давать сыну и дочери среднее образование, а школа в Шашкине (туда дети ходили пешком) была 9-летней. В общем, они отступили.
    И снова городская жизнь со старыми, деревенскими снами. Снова стабильная работа, благоустроенная квартира, но... что-то в этом существовании не складывалось. Оно было лишено смысла. И в 2000 году состоялось их второе «пришествие» на Марс. 
    К тому времени ферму полностью разворовали (дачники разобрали по кирпичикам). Но Наумовы не старались гнаться за количеством: в их подворье теперь всего две коровы, два быка, несколько телят, куры, индюшки, гуси, пчелы, в общем, обыкновенное натуральное хозяйство, которое в незапамятные времена называлось «кулацким». И они счастливы своим неспешным трудом. Правда, дети живут в городе.
    Есть только одно маленькое «но». Из-за того, что Марс далек от цивилизации и на нем постоянно живут всего три человека, его облюбовали грабители. Воруют всякое, но ныне настоящая война развернулась за электрические провода. Попыток похищения имелось много, но по-настоящему удачной добыча злодеев была 2 февраля этого года. Свет пропал, как всегда, внезапно (на Марсе и безо всяких воров такое случается часто), и, когда Сергей ринулся вдоль столбов, он обнаружил, что провода срезали сразу с нескольких пролетов... Восстанавливать пришлось за свой счет.
    В последующие дни вели себя более чутко. Лампочки погасли через две недели. В то время как Галина побежала звонить в милицию, Сергей снова направился вдоль линии. И почти настиг воров. Он их даже увидел (они еще только скручивали награбленное), но и на сей раз эти гады ушли. Хорошо еще, провода оставили... А в районной газете появилась скромная заметка: «15 февраля жители д. Марс своей бдительностью и своевременными действиями не позволили ворам забрать срезанные ими провода». Марсиане ждут нового хода охотников до цветного металла...
    Осталось нам познакомится с последней марсианкой. Когда я засомневался, сможет ли женщина 1911 года рождения что-нибудь внятно рассказать, Галина рассмеялась: «Да вы, что, не только расскажет, но и накормит! Мы ей только воду приносим...»
    И действительно Анастасия Яковлевна Данилина, несмотря на то, что живет на свете немало, поведала много интересного. Она даже смогла рассказать, какой у них был барин (в смысле, помещик)!
    Но вначале баба Настя раскрыла тайну происхождения названия «Марс»:
    - Поселок наш образовался в двадцать втором году и съезжались сюда жители ближних деревень, кто хотел новую жизнь создать. Тут была барская земля и ее решили разделить. Собрались мужики на сходку, и приехал какой-то начальник из волости. Стали решать. Начальник этот достал какую-то карту, и, тыча туда пальцем, рассказал, что, мол, Бога нет, а есть такая планета на небесах: Марс. До нее далеко как от Мценска до нашего поселка. Мужики согласились... А барин на этих землях был неважный, его не любили. Александр Корсаков его звали. Был он какой-то дерзкай и с людьми плохо обращался. Ягоды пойдут - он обложит детей оброком, чтоб по три тарелки ягод ему приносили, если скотина в лесе пасется, мы за это ему землю бесплатно копали, и картошку сажали, и просо пололи. Один раз мужики решили: «давайте, покосим раньше барина!» А он их за это в город. На неделю, в тюрьму. А за мужиков бабы и дети косили. А барский дом был там, где башня водонапорная, напротив Сережиного дома. После революции барин сбежал. А после него хорошо жили. Небогато, но весело. Не то что сейчас: свет отрезали, электрики приехали - «Бабка, наливай нам по сто грамм!» Откуда у меня вино-то?..
    Покойный муж у Анастасии Даниловны был колхозным ветврачом, она - свинаркой в «Раздолье», и из одиннадцати ее детей четверо умерли до войны, а двое на этой войне погибли. Проклятая война вообще слишком круто «прошлась» по Марсу и марсианам. 
    Немцы увезли ее в другое село, Тельчье, где Анастасия прислуживала им на кухне. Вначале, когда фашисты еще одерживали победы, немцы были добренькими. Это продолжалось недолго. Однажды, когда фриц затушил окурок, опустив ее в тарелку с супом, 2,5-летний Лешенька подбежал к холеному и самодовольному немцу и стукнул ладошкой по толстому колену: «Дурьяк, дяденька!» Тот схватил малыша за руку, вынес его за двор, и... застрелил. 
    Анастасия даже была не в состоянии похоронить сына. Хоронили другие женщины. Второй ребенок погиб при обстреле, от осколка снаряда. Ему было четыре месяца. К тому времени мать уже научилась проглатывать горе и сама колотила ребенку гробик и засыпала могилку... 
    Однажды, когда она вместе с другими женщинами собирали в поле после очередного боя раненых (наши наступали на Орел), рядом разорвалась бомба. Ее не ранило, но контузило, и с того дня Анастасия Яковлевна очень плохо слышит. Хотя, считает, что оглохла она от горя.
    И до сих пор она никак не может понять: за что мы с немцами дружим? 
    6 августа 43-го Анастасия с детьми вернулась на Марс, в котором целыми оставались только два кирпичных дома. Так же, как и все остальные, вырыла землянку и в ней жила с детьми, пока с войны не вернулся муж, переживший окружение, плен, и что-то такое, о чем он так ни разу не рассказал.
    Оставшиеся в живых дети, как и положено, переехали в город. А приезжает - только один:
    - У меня все детишки в Москве. А навещает меня только один сыночек, Коленька. Раз в месяц продукты мне привозит, хоть он и победнее других своих братьев и сестер. Не хочет он, чтобы я в Дом престарелых уходила. Мне тут не скучно; вона, ракиты напротив домика нашего растут - под ними часто рыбаки на отдых останавливаются. Кушают, и ко мне заходят: «Бабушка, угости...» Я даю, а они: «Давай, заплатим!» А зачем мне деньги? У меня и так все есть... Смотришь: в следующий раз булку рыбаки привезут, сладости...
    Наверное, не слишком веселым у нас получился рассказ про деревни Луна и Марс. Можно было бы, конечно поиронизировать по поводу марсиан и лунатиков. Но извиняйте - на сей раз не вышло...
    Кстати: хотя и говорят, что в таких деревнях только алкоголики могут обитать или идиоты, ведь получается, что все герои, которые встретились нам, - непьющие! Да и вообще, как вы сами думаете: можно ли над тем, что я описал, «стебаться»?
    
Нереальная родина виртуального героя

    Об этом чудесном уголке Архангельской области я вспоминаю с содроганием. А, когда впечатления еще были свежи, меня просто трясло от негодования.  
    До сих пор меня передергивает от словосочетания «северное гостеприимство» (бр-р-р-р-р!). Некоторые наверняка видят Русский Север в некоей романтической ауре, как средоточие чего-то самого-самого... Так вот я вполне официально заявляю: то, что так светло воспевали Белов, Абрамов и Казаков - давно похерено. Нету здесь ничего такого, чему русский (и не только) человек может поучиться. Рыбу в Белом море повывели, леса повырубили, а половину тайги перевели в разряд отчужденных территорий, так как летящие из космодрома Плесецк ракеты сеют над громадной территорией топливо - отвратительную гадость (об отвалившихся ракетных ступенях я вообще молчу). 
    Если говорить о традициях, о передаваемых из поколения в поколение святынях, о духе старины, наконец, то гораздо больше интересного я встречал в некоторых селах Черноземья или Поволжья. То, что неискушенный путник скорее всего встретит в Северной глубинке, больше напоминает известное полотно «Мамай прошел». 
    Есть ряд прекрасных исключений, например, Каргополь и его окрестности. Я этот городок до сих пор вспоминаю как сказку. Нет, не страшную, а добрую и прекрасную. Но это отдельная история, сейчас же речь идет о Сольвычегодске. 
    Журналисту обязательно надо обладать наглостью, которая есть его первый талант. Я таковым даром не обладаю. Оттого и страдаю. Повторять банальности типа «тяжела и неказиста жизнь простого журналиста» не хочется, но все-таки приходится констатировать, что нашему брату редко когда дорога выстилается цветами. Все больше - терном. 
    На сей раз я ехал один, делать фоторепортаж, и начиналось все гладко: меня встретила на станции Котлас-узловая начальница районной культуры, отвезла в администрацию, напоила чаем и сказала, что скоро я уеду в Сольвычегодск. Городок этот не имеет никакого статуса, по сути это всего лишь поселок, и до него надо ехать километров тридцать по земле, а потом перебираться на пароме. Ждали группу журналистов и прочих гостей из Архангельска. Поездка совпала с одним недоразумением: по Северной железной дороге ездил агитационный поезд с Жириком и его партией, из-за чего все пассажирские поезда опаздывали. Жирик останавливался на каждой станции и там устраивал митинг. Пока я ехал, на каждой станции можно было увидеть дебилов, на щуплых телесах которых красовалась майка с надписью «ЛДПР». Жирик не скупился на подарки. Поезд со спецвагоном опаздывал безбожно, причем никакой информации о времени его прибытия не сообщалось,  и я в конце концов плюнул и поехал рейсовым автобусом. Народу туда набилось раза в два больше, чем он мог в себя вместить, тем не менее, ехать было как-то весело. 
    Святое в любом государстве - это расписание. Если поезд опаздывает из-за того, что проехало руководство (так же и на автотрассе), значит, мы имеем дело с государством, где святое - это князь. А народонаселение – лишь жалкая подпевка сольному выступлению «примы». А песнь во все времена и во всяких тоталитарных системах одна: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» Все знают, кто он, вольно дышащий гражданин. А, если подпевают, значит сами достойны такой участи вполне.
    Тут еще вот, какая деталь: супруга моя Татьяна была на девятом месяце сами понимаете чего, и я просто рискнул, поехав в эту командировку. Обратный билет у меня был на послезавтра, на шесть утра. Можете понять мою нервозность, ведь с такими вещами не шутят, тем не менее, начальница районной культуры меня заверил, что завтрашним вечером я буду доставлен в Котлас где переночую в гостинице, а утром без проблем сяду на поезд. Проблема-то была только одна: паром в заканчивал работать в 10 вечера, а начинал в 6 утра и, если ночевать в Сольвычегодске, на поезд я не успевал. Чему-чему, а клятвам русских чиновников нужно верить меньше всего, но у женщины были такой целеустремленный вид (плюс ко всему она лично встретила меня на станции), что в плане организации моего уезда я совершенно не напрягался.
    В Сольвычегодске меня абсолютно уверили в том, что любой россиянин по определению знает, кто такой Козьма Прутков. Поэтому не буду Вам, любезные читатели, напоминать об этом. Тем же, кто от тяжелой жизни вынужден был позабыть гениальные произведения нашего классика, напомню: афоризмы типа «Хочешь быть счастливым - будь им!», «Никто не обнимет необъятного», «Зри в корень!», «Щелкни кобылу в нос - она махнет хвостом», да и многие десятки других, давно ставших народными, - плод пера Кузьмы Петровича. 
    Судьба определила ему родиться (согласно журналу «Современник» от 1863 года) в деревне Тентелевой близ Сольвычегодска.  Мало кому теперь дело до того, что на самом деле такой веси не существовало (правда, есть невдалеке от Сольвычегодска деревенька Козьмино), да и самого чиновника Пробирной Палатки, увлеченного на досуге сочинительством г-на Пруткова, в общем-то, не было. Но дело-то - не в этом! 
    Кто не знает это простоватое выбритое лицо с носом «картошкой», с востренькими глазками под густыми бровями, с непослушными черными волосами? Разве есть сомнения в том, что этот человек однажды явился к нам наяву, порадовав нас удивительным своим сатирическим талантом? Нашлись творческие люди, которые внимательно прочитали первоисточник и решили прославить Сольвычегодск - и ничем иным как именем Пруткова. Для этого придумали ни много ни мало - целый Козьмапрутковский фестиваль! И плюс к этому - ярмарку, которую назвали Прокопьевской. Среди местных мало кто знал, почему именно Прокопьевской, но я потом покопался по сусекам и обнаружил, что Прокопий праведный  - это святой человек юродивый из Великого Устюга, родом из варягов и купеческих кровей. В церкви его не пускали, потому что считали, что он натуральный псих, его даже в город не пускали, но после стали считать самым святым человеком, и вот, почему: увидел как-то этот юродивый трехлетнюю девочку и сказал: «Се грядет матерь великого и святого мужа». Девочка, которую звали Машей, когда повзрослела, родила мальчика, который стал одним из самых великих русских просветителей - Стефаном Пермским. Но Прокопия все равно до конца его дней и долго после его кончины презирали. Типичная история для нашей страны. Умер же Прокопий в 1303 году задолго до основания Сольвычегодска. 
    Года три я мечтал насладиться «картинками» с этого «двойного действа», мечтая о далеком северном городе и вдохновляемый остроумными высказываниями знаменитого сольвычегодца...
    Перед самой переправой, со стороны Котласа, промелькнуло название деревни: «Козьмино». Деревенька была старенькая и убогая. Как я потом узнал, к Козьме Пруткову она никакого отношения не имеет, тем не менее, какая-то приятность в этом совпадении есть.
    Селиться мне пришлось в детском санатории; он расположен в трех километрах от города и, после того как я протащился туда и обратно по пыльной дороге (асфальта в Сольвычегодске почти нет - один песок, за века перемолотый в пыль), восприятие города, который изначально, еще с парома открылся передо мной волшебной сказкой, несколько трансформировалось в сторону негатива. 
    ...Как назло, ЦБК в это утро произвел очередной «незапланированный» выброс. Паромы, переправляющие прибывающих на ярмарку гостей через Вычегду, то и дело «разрезали» мутную белесую поволоку, стремящуюся скопиться у правого берега, аккурат под городом. Ведь нашлись же, извините, придурки, построившие столь хлопотное предприятие чуть выше по течению реки, чем старинный город! Да, кто не знает: ЦБК - это большой такой завод со множеством чадящих труб по производству сырья для бумаги. Такое же «чудо науки», между прочим, умудрились возвести на берегу «славного моря - священного Байкала». Город, построенный вокруг ЦБК, носит красивое название Коряжма. Наверное смысл слова этого в том, что природу здесь «раскорячили» по полной программе. Забавно, что через год побывал я в маленьком городке Лальск, в котором работает бумажная фабрика со столетней историей и со столетним оборудованием, установленным еще купцами какой-то там гильдии. Лальск хоть и расположен в сотне километров от Сольвычегодска и Коряжмы, целлюлозу на фабрику закупают в далекой Сибири, в Братске. Коряжемская целлюлоза имеет настолько сомнительное качество, что она не годился даже для производства туалетной бумаги.
    Зато отрадно другое. Кроме деревни Козьмино, по пути в Сольвычегодск встречается поселок Вычегодский, часть которого состоит из шикарных особняков. Насколько я понял, особняки принадлежат руководящему составу ЦБК; в своем городе они почему-то строиться не захотели. Наверное, собственная целлюлоза и побочные продукиы ее производства не очень-то им нравятся.
    Как мне потом объяснили, в воде плавает эта самая целлюлоза. Днем, кстати, в этом говне купалось множество людей, но я так и не решился окунуть туда свое бренное тело, хоть и жара была на редкость мучительная. Надо, все-таки, иметь привычку. Или отчаянную смелость. Как назло, со стороны ЦБК дул ветер, несший соответствующий дух. Надо сказать, на следующий день я этой вони не замечал. Наверное, организм мой адаптировался. По городу ходить интересно. Кажется, за последние сто пятьдесят лет он вряд ли изменился. Разве только кругом расклеены, расставлены и развешены знакомые лица Козьмы и его изречения. На плакатах, на транспарантах, на деревьях и даже на стенах в стиле «граффити» можно прочитать все его наследие. Прочитал я и свое любимое: «Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану». Это очень кстати, ведь и у меня есть свой маленький фонтанчик… Да про сам Сольвычегодск крылатое выражение Кузьмы говорит напрямую.
    И вот, почему: почти в самом центре города, в ограде Введенского собора из земли бьет могучий фонтан. Или гейзер (не знаю уж, как точнее). Воду из него нельзя пить, а так же нельзя купаться в образованном ею озере Соленом. Тем не менее, как мне потом объяснили, именно этот фонтан явился причиной основания в 1492 году Сольвычегодска. Точнее, не фонтан, а вода из него.
    Здесь «раскрутился» легендарный род Строгановых, долгое время являвшихся безраздельными правителями Северных и Сибирских земель. Началось все с солеварен у этого фонтана, но вскоре соль стали удачно обменивать на пушнину, которая в то время считалась валютой. Архангельск в те времена еще не существовал, всякие Екатеринбурги, Красноярски и Иркутски даже не планировались, а потому у Сольвычегодска не было торговых конкурентов (вот, где сокрыты корни нынешней, Прокопьевской ярмарки!). Богатство Строгановых росло с фантастической скоростью, к тому же, цари жаловали им бескрайние земли с тем только условием, чтобы они «из других городов к себе людей не призывали, воров, людей боярских, беглых с именем, татей и разбойников не принимали». Дело дошло до того, что царь Василий Шуйский в 1610 году просил у Строгановых денег, чтобы спасти «государственный бюджет», и даже, в каком-то смысле, бил челом к ним: «...припомните, как вы в прежние времена выкупили из плена великого князя Василия Васильевича, какой великой чести сподобились...» действительно Строгановы выкупали Василия у ордынского хана, причем, за бешеные бабки.
    Пик деятельности Строгановых - покорение Сибири. Именно в Сольвычегодске снаряжался отряд атамана Ермака Тимофеевича. Пускай Ермак был немножко бандитом и совсем не немножко головорезом, но сколько он хапанул земли для Московской Руси! Но колонизация Восточных земель привела к тому, что Сольвычегодск потерял свое торговое и политическое значение: транспортные пути в Сибирь после покорения Казани прошли южнее, по реке Каме. К концу XVII века город зачах окончательно и в таком вот полудремном состоянии он существует уже больше 400 лет. 
    Близ фонтана впоследствии воздвигли мрачное здание, называемое «водогрязелечебницей», на дверях которого постоянно висит ржавый замок. Как можно лечить водой, которую нельзя пить и в которой нельзя купаться, не знаю. Утешает только одно: если грязь лечебная, то ее в городе (как и во всей стране, собственно) хватает, и запасы ее, кажется неистощимы. В связи с грязью и фонтаном Сольвычегодск при советской власти получил статус «города-курорта» и автоматически потерял значение... «города-тюрьмы». 
    Знаете, почему братья Жемчужниковы и граф А.К. Толстой «родили» Пруткова под Сольвычегодском? Да, просто потому, что это была одна из самых жутких дыр на Руси! Но это - отдельная история...
    Ярмарка должна была проводиться на стадионе имени Сталина. Конечно, на воротах это не написано, но в народе стадион именно так и называют. А в свое время в Сольвычегодске был даже музей Сталина. Почему? А дело в том, что будущий генералиссимус здесь сидел. То есть, пребывал в ссылке. 
    Надо сказать, что количество ссыльных до революции в городке доходило до 500 человек, и в основном это был цвет общества, интеллигентные люди, значительно оживлявшие жизнь в «медвежьем угле». И поправлявшие, кстати, материальное положение аборигенов - за счет аренды жилплощади. Пионером политической ссылки в Сольвычегодске, кстати, явился дядя Пушкина Павел Ганнибал, удостоившийся такой чести за сочувствие к декабристам.
    В первый раз Иосиф Джугашвили здесь очутился в феврале 1909 года. В июне, переодевшись женщиной (согласно легенде), он переплывет Вычегду и ударяется «в бега». В октябре его ловят и вновь отправляют по этапу в Сольвычегодск, где он пребывает до лета 1911 года. Не знаю, почему тогдашние начальники так либеральничали: во времена сталинского правления беглецу «светили» бы лет десять на Колымской каторге. Да и вообще: разве можно было при советской власти создавать заповедник для политических? Это ж бомба для режима! Коба, как говорится, выучился на ошибках своих предшественников... С пребыванием товарища Кобы  в Сольвычегодске связана романтическая история. Через некоторое время после отбытия грузина из ссылки, вдова Мария Кузакова, сдававшая ему комнату, родила сына, сделавшего впоследствии замечательную карьеру в советских учреждениях. До сих пор идут споры о том, был ли Сталин его отцом. Не будем вдаваться в их подробности: дело молодое и всяк имеет право на личную жизнь...
    Когда я пришел в краеведческий музей, расположившийся в Благовещенском соборе, и попросил показать музей Сталина, женщин-сотрудниц почему-то передернуло, и одна из них, сияя добрыми глазами, ответствовала: «Сегодня нам некогда. А завтра - тем более...» Надо знать, что у журналистов есть некоторые секреты, при помощи которых рано или поздно попадешь, куда ты хочешь. И вот я на улице Ленина,28, в доме Кузаковой. Ничего особенного: обыкновенная изба, с почерневшими бревнами и провалившимся полом. Обстановка такая, что даже вору здесь нечем было бы поживиться. Мне это состояние назвали «ремонтом». После ремонта комплекс из двух домов (Сталин жил в разное время в обоих) назовут «Музеем политических ссыльных». Ну, и дураки. В наше время «Сталин» - это бренд. Некоторые памятники Сталину показывают за деньги. А тут - целый пласт истории, да еще с романтической окраской. 
    Потом мне сказали, что директор музея в Сольвычегодске - внук Сталина. Может, и солгали. Хотя внешне – похож…
    На следующий день меня почему-то отказались пускать в основное здание музея, а именно в Благовещенский собор (у меня накопились вопросы к его сотрудникам). Я понял, что нарушил какое-то правило и увидел то, что таким, как я, видеть нежелательно. На самом деле я увидел страшную разруху. Но ведь я прекрасно понимаю, что у меленького городка нет денег на содержание стольких строений! И снова мне удалось попасть туда, куда меня не пускали. В Благовещенский собор я прошел, но... с крестным ходом. 
    Отец Владимир, единственный священник в Сольвычегодске, молодой и чрезвычайно скромный человек, с легкостью благословил на съемку во Введенском соборе (он его настоятель). Он не стеснялся того, что приход его настолько невелик, что даже не нашлось мужчин, могущих нести во время крестного хода крест и фонарь. Все это несли старухи, попеременно сменяя друг друга. В музее, после молебна, батюшка пожелал, чтобы праздник прошел без ругани и драк. Естественно, это было только желание; на самом деле, случилось и то, и другое. Наверное, потому, что дерущиеся и ругающиеся не являются прихожанами храма. 
    Проникнув таким странным  образом в музей (хотя, по большому счету, разве странно заходить в храм с крестным ходом?), я увидел нечто, открывшее наконец мои глаза на столь негативное отношение музейщиков к моей скромной персоне. Это была пустая рама. На ней была прикреплена пыльная табличка: «Икона взята на реставрацию в мастерскую И.Грабаря  в 1975 году». Значит, заключил я, есть много того, что «взято на реставрацию»... да, музей просто официальным способом обокрали! Мастерская Грабаря, насколько мне известно, расположена в первопрестольной, и, получается, сольвычегодцы свое презрение к хитропопым москвичам сублимировали и на меня, грешного... 
    Ведь всем известно, что все деньги крутятся в столицах и мало вероятности, что хотя бы малая их часть перепадет какому-то там Сольвычегодску. Вот, отсюда и обида. И беда для меня.
     На следующий день, когда ярмарка была в самом разгаре, я обратился с вопросом о причинах «непущания» в музей Сталина (простите, «политических  ссыльных») к мэру города. Он, как китайский мандарин, молчал, глядя сквозь меня. Наверное, раздумывал, стоит ли отвечать. Отвечать почему-то стал какой-то юноша: «Дак, ремонт там, чего ж показывать...» На реплику о том, что делать, если ремонт этот будет длиться годами, сквозь меня стал смотреть даже юноша. Сразу вспомнилась басня Козьмы Пруткова «Чиновник и курица»:
    ...На встречных он глядел заботливо и странно,
    Хотя не видел никого...
    Так что, я после этого молчаливого диалога даже не решился задать простенький вопросец о том, почему на ярмарке нет ни одной урны. Другой, уже районный чиновник, большой и толстый, с бейджиком «СУДЬЯ», прилепленным на белоснежную рубашку, снизошел-таки до меня и объяснил все по-своему: «Разве не знаете, что у русского человека всегда так: если даже все есть, все равно чего-то не будет хватать...» К кому это относилось - к музею Сталина, к мэру или ко мне - я так и не сообразил. А через десять минут  кавалькада «Волг» уносила всех больших и маленьких начальников к детскому санаторию, где должна была состоятся традиционная «начальственная пьянка», надеюсь, не на деньги доброго заграничного дяденьки Джорджа Сороса, который выделил свои сомнительные баксы на проведение Прокопьевской ярмарки и Фестиваля Козьмы Пруткова в славном городе Сольвычегодске. 
    И, все-таки, праздник был! С играми, забавами, розыгрышами и даже парашютистами. Состоялся даже открытый чемпионат города по игре в дурака под названием «Козыряй!». И конкурс на лучшую инсценировку прутковского афоризма. Я сильно сомневался, что идея «притянуть» Козьму Пруткова придется по душе народу. Все-таки, он не всегда прост для восприятия. Как в большинстве случаев, люди оказались умнее, чем думают о них некоторые... 
    Маленькое «социологическое исследование», проведенное мною на улицах Сольвычегодска, показало, что Пруткова знают все - и стар, и млад. И у многих дома хранятся его книги. И ярмарка как сольвычегодцам, так и гостям города нравится. Последние преодолевают нелегкий путь, связанный с переправой через строптивую, измученную целлюлозой реку, что бы попасть на праздник. 
    Потому что праздник человеку нужен обязательно. К тому же, ярмарка - прежде всего торг, а такого количества людей, пожелавших торговать не только китайским ширпотребом, но и товарами (и даже произведениями искусства!) своего личного изготовления я не видел ни разу. Даже в чудесном Каргополе ярмарка все же послабее.
    Кстати, продавали на стадионе имени Сталина и холщевые мешочки, с солью, на которых так и было написано: «Соль Вычегодская». Торговцы утверждали, что она действительно местная. Я решил им верить. Пусть все будет так, как хочется им. 
    А вечером меня ждала катастрофа. Я стал искать культурную начальницу, чтобы , как говориться взять обещанное: отправится в Котлас. Я ее не нашел. Но я обнаружил милую девушку, ее зама, которая присутствовала при ее тогдашнем обещании. Девушка, скромно потупив взор, тихо заявила мне: «Выбирайтесь сами...» Должен покаяться, я на нее довольно грубо накричал. Мат не употреблял, но словосочетание «кошка бросила котят...» почти можно прировнять к ненормативной лексике. 
    Было от чего злиться: судя по моим часам, последний паром должен был уже отчалить. Мне повезло: я случайно встретил мера в сопровождении все того же говорливого парня. Я предложил деньги, приличные деньги, чтобы он помог выбраться. Мэр брезгливо от меня отвернулся, и даже вечный его спутник юноша оставил инцидент без комментариев. Я отыскал большого и толстого начальника с табличкой «СУДЬЯ» (он был единственным человеком в Сольвычегодске, от которого я услышал добрые слова). Он обещал что-то придумать и уехал на белой «Волге». Как оказалось, в далекую неизвестность. 
    Обидно было еще вот, за что. Тот вагон с «карманными» архангельскими журналистами все-таки прибыл. От журналистов я узнал, что эта поездка была для них полной халявой, включая проживание и кормежку. А я платил за все. Кстати, толстый меня облагоразумил: зря я предлагал денег. Это звучало как оскорбление для благородных сердец северян. До этого момента я не раз слышал из уст местных начальников чудесные два слова «северное гостеприимство». Теперь я отчетливо понял, что это такое. 
    Я пошел в сторону парома с чувством, как будто бы меня оплевали. Ни мои деньги, ни мое столичное происхождение, ни принадлежность к центральной прессе в этом дрянном городишке ровном счетом ничего не значили. Я получил значительный урок гордынепогашения. Начинал накрапывать дождик и я присел под дно какого-то плавсредства, догнивающего на берегу. Оставалось надеяться на чудо. 
    Как всегда бывает в таких случаях, чудо пришло. К месту причаливания парома с моей стороны подкатил «ПАЗик», набитый народом как Государственная дума депутатами и их помощниками. Народ вывалил наружу и стал дружно звать паром, примостившийся у противоположного берега. 
    Что характерно, паром приплыл! Костяк пассажиров «ПАЗика» составляли музыканты любительского духового оркестра при судостроительном заводе в поселке Лименга. Задержались они потому что играли в городском саду и сольвычегодцам это понравилось настолько, что «лименгских старичков» (так они сами себя называют) долго не отпускали. Ехали они к себе в поселок, но путь их пролегал через Котлас и поэтому мне повезло вдвойне.
    Проехав полпути, автобус остановился и музыканты предложили присоединиться к их «творческой разгрузке». Разгрузка для артиста - это святое, поэтому я даже был рад. Пили спирт, закусывали колбасой. С каждой новой рюмкой я «отплывал» далеко от относительно недавних своих злоключений. Познакомились с руководителем оркестрантов, Владимиром Михайловичем Наумовым. Он рассказал:
    - Все мы занимались в оркестре с детства, но теперь-то... в общем, много времени прошло; мне-то самому уже пятьдесят девять. Вначале оркестром руководил мой  отец Михаил Георгиевич, ну, а теперь...
    - Говорят, дети музыкантов на слишком к музыке тянуться...
    - Нет. В то время у нас на Лименге было четыре детских оркестра и я не помню, что бы хоть кто-то занимался с неудовольствием. Лименга - заводской поселок. У нас когда-то, в доперестроечное время строили суда, а сейчас только остался небольшой ремонтный цех, и еще по заказу для голландцев понтоны делаем. Наш оркестр работал под «крышей» завода, а теперь вот, сами по себе... У меня есть своя работа, я инженер-механик силовых установок. Так же и все наши «старички»: есть столяр, инженер-электрик, токарь, кузнец, сварщик, шофер. То есть, все профессии представлены. И нет ни одного, кто закончил музыкальное училище. И сейчас у нас один на всю округу оркестр, четырнадцать человек. Трое вот, только у нас уплыли, навигация ведь, а один болеет.
    - Вряд ли вам сейчас это деньги приносит... 
    - Если во главу угла ставить деньги, то это не жизнь будет, а «накопиловка». «Обжираловка». Главное не деньги, а жизнь, суть жизни...
    - А в чем он, эта суть?
    - Чтоб человек был удовлетворен чем-то, чтоб у него было что-то свое...
    И я готов был простить всех на свете чиновников и всех сольвычегодцев в придачу, потому что... 
    Да, что там говорить! Было хорошо с этими людьми. Не знаю, правда, было ли хорошо со мной этим людям...

Полная Чернуха
    
    В большинстве своем фотографов причисляют во «второму сорту журналистики». И даже считают «технической обслугой». Это я сам чувствую на своей шкуре. Тот же Пуков ко мне относился как к слуге, пускай это он не выражал словами, то есть, старался держаться на равных, но ведь отношения состоят из мелочей, так вот, в мелочах он постоянно давал знать, что я в подчинении. Или допускал мелкие издевки. Например, он, уже зная мое несчастье, частенько звал меня «Веленгуриным». Но я ответственно говорю, что до Пукова бывали в моей практике и командировки, в которые я ездил в одиночку. И даже сам придумывал себе темы. Ну, а после Пукова... но об этом я расскажу как-нибудь после.
    Однажды, сразу после Нового года зовет к себе Аркаша, наливает рюмку, дает отрез хлеба с кусочком бекона и, затягиваясь болгарской сигаретой говорит:
    - Тут вот, что. Главный хочет праздника. Скажи, рыжий, - (я родился с рыжими волосами, а Аркаша у нас не церемонится, и частенько может «рыжим» назвать, или «хитрожопым», но их его мудрых уст это всегда звучит как доброе слово, которое и кошке приятно), - сейчас где-нибудь в деревнях колядки бывают?
    - Думаю, да.
    - Нужно. Праздник нужно...
    Главный редактор нашей «Настоящей жизни» весь в бизнесе и политике, в конторе бывает редко, но любой его «пук» воспринимается как руководство к действию, и, значит, уже не отвертишься.
    У меня есть примета. Если что нужно найти, красивое и срочно - надо искать в Нижегородской области. Регион этот - как средоточие всего-всего: и русского, и национального (там куча нацменьшинств живет), и трагичного, и прикольного, в общем, всего. Решаю звонить наугад в Арзамас и там начальник райотдела культуры с лету схватывает идею и предлагает ехать в село Чернуху. Созваниваюсь с Чернухой, и уже через пятнадцать минут бегу оформлять командировку. 
    Любая командировка для меня начинается на вокзале. Попрощаешься дома, выйдешь на автобусную остановку, но в мир дороги ты еще не окунулся. Может быть, все дело в запахе...
    Знаю, что я не один такой чудак, которого приводит в возбуждение «амбре» спецпропитки шпал. Московские вокзалы, в отличие от маленьких станций, к сожалению, этой романтики лишены, но ведь поезд, въезжающий на самый фешенебельный перрон, все равно несет в себе флюиды станций и полустанков, которые, быть может, он пролетел, даже не притормозив. 
    До отправления поезда оставалось еще минут десять. Можно не спеша пройти по платформе в поисках моего, «нулевого» вагона. Кассирша, помнится. На мой вопрос о том, где такой может находиться, многозначительно, кажется, получая удовольствие от производимого эффекта, грудным голосом сообщила: «А, впереди паровоза, наверное...»
    Первый от тупика вагон имел номер 24, значит, надо торопиться, не иначе как, если не впереди паровоза - так сразу за ним. Спешил я с легким сожалением: очень уж любопытно было (порочное какое-то любопытство!), чем закончится дискуссия носильщика с его клиентом. Первый убедительно доказывал второму, по внешности, представителю одной из поволжских народностей, что одно место у него стоит не сто, а тысячу рублей. Второй, затравленно озираясь, почему-то не обращал никакого внимания на табличку, привинченную к тележной ручке: «100 р. за место». Крыша перрона кончилась после 17-го вагона и я окунулся в настоящий снежный буран. Но мне повезло: мой «нулевой» аккурат следовал за 11-м и морда моя окончательно залипнуть не успела. Уже протягивая проводнице билет, я думал вот о чем: может, и не стоило на Казанском строить эту дурацкую крышу: там, где хреначил снег, запах концентрированного аммиака, точнее, испражнений, в нос не бил. Уж могли, когда перестраивали самый грязный вокзал мира (направление-то на Чуркистан!), подумать о санитарно-гигиенических особенностях! А то, понимаешь, только открыли новехонький вокзал - в тот же вечер его обоссали...
    Вагон имел номер «0», потому что наполовину состоял из купе, а наполовину - из буфета. Моя полка нижняя, причем я один-одинешенек, а потому можно сразу постелиться и расслабиться. Мой поезд №92 с нулевым вагоном прибывает на станцию Арзамас в 04.34 (утра или ночи - уж как кому угодно). Уже давно стемнело, и любимое дорожное развлечение - пожирание глазами убегающих просторов - недоступно. Надо спать, а то завтра буду «никакой». Посидел, полежал, опять посидел, пробовал почитать - не спится. В случае бессонницы помогает бутылка «Балтики», девятый номер, можно и «девяносто шестой номер», то есть, чистый спирт, но от него заметно тупеет сознание. Вышел посмотреть на цены в буфете. Они явно кусались: пива - и того не было дешевле шестидесяти. За стойками, типа как в дешевой забегаловке, стояли смурные мужики, курили. В самом углу две девушки в синих фартуках чем-то торговали. При внимательном рассмотрении - кормом. Для животных... Чушь какая-то. Но ведь в поезде могут быть какие-то четвероногие пассажиры. Кроме собачьих консервов, на их столике светился аквариум-шар, в нем лениво толкались скалярии, тупо посматривая вокруг. Это оживляло полумрак буфета. А вот девушки явно грустили.
    Одна из них, пышненькая и черноволосая, зыркая нагловатыми глазками, вела себя хозяйкой. Вторая... ох, вторая!.. Не так чтобы блондинка - но посветлее, фигурка такая точеная. Носик курносый, с едва намеченными веснушками, сидит себе за этими цветными банками с сучьей гадостью, ресниц поднять не смеет. Мила, черт возьми.
    - Молодой человек, - (приятно все-таки!) - Купите для вашего животного!... - это толстая первой начала...
    - Я сам животное.
    - А вот это «педигри» очень вкусное! Поверьте...
    - Так у вас, небось, и без меня от клиентов отбоя нет.
    - А вы как думали? Зря стоим, что ли...
    Та, типа торговка. Как и положено, с Украины, из Винницы. Галей зовут. Точнее, «Гхалой», если точно передавать речь. А вот подружка из Белоруссии, из городка Речица (пару раз она успела стрельнуть в меня своими серыми глазищами, но обе попытки заканчивались стыдливым опусканием ресниц), Таня. Первая торговала в Первопрестольной на рынке у какого-то черного, но тот хотел большего, а Таня сделала попытку в театральное, а возвращаться не хочет, вот и торгуют теперь по поездам какой-то хренью. 
    Тоска какая-то навалилась. И радостное предчувствие одновременно. Жуть! Просто приятно на нее смотреть - и все тут. Нет, не в носике дело. И не в ресницах и не в фигурке. Флюиды исходят - это точно, но откуда они... Склонилась над склянкой со скаляриями с таинственным видом, будто колдует, корм сухой туда сыплет. Оказалось, и у себя в Речице торговала в зоомагазине, точнее, в вагончике на рынке. Животных любит. Всяких, а особенно кошек. Аквариум девушки держат так, для удовольствия.
    ...Об этом разговор продолжаем в моем купе. Я сижу за столиком, разрезаю яблоки, открываю сухое; она, то есть, Таня, притулилась на краешке дивана. И освещение, располагающее... к общению. Пересаживаюсь с бокалами на диван, колеса вагона равномерно стучат, нас двое, мы чувствуем дыхание друг друга... Стук-стук-стук! 
    Стучится Гхаля. Берет со стола неразрезанное яблоко, вгрызается в него, собака, и начинает тараторить на тему того, не мог бы я ее устроить в какой-нибудь магазин в столице, типа кассиршей, и чтоб баксов за пятьсот. Я огрызаюсь (но мягко) что нет у меня таких знакомых и намекаю на то, что в буфете всякие бывают - могут их собачьими консервами закусить. Ухватив еще одно яблоко и бросив звериный взгляд на бутылку с вином, уползает.
    ...И вновь продолжается та же «диванная» сцена. Таня разговорилась, пытается узнать, нет ли в артистических кругах у меня знакомых, кто с ГИТИСом мог бы помочь и все такое, на что я бубню нечто неопределенное и подливаю в ее бокал. За окнами замелькали огни станции, получается вроде как цветомузыка, тем более что по поездному радио запустили что-то спокойное, непопсовое. Она верещит про свои мечты, как у себя в Речице в ДК играла Ирину в «Трех сестрах». Как приятно наблюдать за движениями ее губ, за мгновенными ее взглядами из-под ресниц. Мы уже полулежим на диване, и... снова: стук-стук!!!
    Буфетчик, гад. В железнодорожном пиджаке. Спрашивает, нужны ли нам еще бокалы, а сам с показным осуждением на нее пялится. Отдаю к черту бокалы и выталкиваю. Она снова закрепостилась. Пересела за стол, взяла в руки яблоко и стала задумчиво глядеть в оконную темноту. Сбоку заметно, как из глаза катится ручеек слез. 
    ...Она говорила про то, что не получилась жизнь, что вообще не хочется жить, что вовсе не о том думалось, когда еще ходила в театральный кружок, о том, что дома алкоголик-отец, что мама на трех работах пытается поддерживать семейный бюджет, что брат связался не с теми, с кем нужно, и, кажется, сел на иглу, и, уже рыдая, она бросается мне на грудь. Истерика проходит не сразу. Мне ее действительно жалко, особенно этих идиотских скалярий, и я не знаю, чем ее успокоить. Ну, что я ей буду, счастье обещать?! Каким-то образом мы вновь оказываемся на диване, мы уже лежим, своими губами я чувствую соль на ее щеках, она прикрыла глаза и прижалась, руки ее блуждают по моей спине, дыхание (легкое, как шелест прибрежного песка в море!) учащается, и тут... О, тут какая-то мразь тянет меня за ногу! Упорно так тянет...
    Наконец, различаю слова: «Пассажир, просыпайтесь, Арзамас». Открываю один глаз: проводница в дверном проеме. Даю понять, что проснулся. Она, вздохнув, уходит, оставив щель. Мое купе заполнилось, напротив кто-то сопит, повернувшись к стенке, а сверху доносится размеренный храп. Выхожу в коридор. Часы показывают 04.02, у нас принято будить задолго - опыт обязывает. Сон развеялся окончательно, пойду-ка, сдам белье. А проводница-то, между прочим, моложе меня. Я тут какую штуку заметил: с каждым годом проводницы все моложе и моложе. Вот ведь странно...
    Так началась командировка в село Чернуха.
    И странно, наверное, зачем я рассказал свой сон. Поясняю. Все, что вы прочтете ниже - правда. Вплоть до имен героев. Но всякая правда будет, к сожалению, только моей личной правдой. И, претендуя на объективность, я становлюсь заложником своей точки зрения.  
    Вы, наверное, думаете, что дальше последует песня народного сказителя акына. Акынство, то есть. Нет, дальше мы будем говорить о конкретных вещах. А что касается сна, то вот, что: в жизни бывают приколы похлеще, но не все бывают красивыми. Далеко не все.
    ...Она упала передо мной на колени. Я сидел в своих трико на кровати и пребывал в растерянности. Две минуты назад тихонько постучали в дверь, когда я открыл, она юркнула в комнату и прижалась ко мне, глубоко дыша: «Молчи, молчи...» Постепенно мы отступили к окну, вдоль которого пролегла кровать, и я присел на нее. Бросил взгляд на будильник: половина второго. Наконец, заговорил и я: «Знаешь, я имею обыкновение хранить верность жене.» - «Но, зачем же тогда... все это?» - «Что - это?» - «Зачем меня... соблазнял?»
    Передо мной на коленях стояла несчастная женщина около сорока, в глазах которой светилась надежда. Дела происходило в детском доме. Случилось так, что, когда встал вопрос о моем проживании, меня решили поселить в соседнем селе, Пошатове. Дело в том, что там, в детском доме, есть специальная комнатка для приезжих. Целый день (а зимой он кончается рано) я ходил по Чернухе, готовил завтрашнюю съемку, а к вечеру меня отвезли в детдом. Там я большее время сидел в одной из групп, поговорили с воспитательницей, и вот - на тебе - закончилось таким...
    В общем, ничего из этого не получилось. На прощание она попросила, чтобы я снял очки и посмотрела в мои глаза. И ушла. Теперь я не знаю, правильно ли я поступил. 
    А жила она, между прочим, в Чернухе. Ну кто ж думал, называя когда-то село, вольно расположившееся севернее города Арзамаса, Чернухой, что через несколько сотен лет слово это будет означать нашу неказистую действительность...
    На месте я узнал, что по-настоящему в Чернухе принято колядовать на Старый Новый Год, а приехал я на Рождество. Но наша работа - сплошная «кухня» где никаких таких романсов не слышно, только кровь разделанных зверушек и вонь потрохов. Поскольку Россия - страна «рабов и господ», нашего человека не надо долго уговаривать: ежели надо устроить колядки не как положено и ежели на то имеется соответствующее распоряжения (в данном случае, от начальника районной культуры), значит «бу сделано». Тем более что людям, как я приметил, в общем-то приятно себя увидеть в газете типа нашей «Настоящей жизни».
    Мне рассказали, что Чернуху основали монахи-чернецы, скрывавшиеся в лесах во времена раскола (теперь эти леса начинаются только с Пошатово, а в Чернухе их давненько повывели). Скиты староверов в тайных местах существовали еще на памяти живущих, но на данный момент никаких таких чернецов здесь не водится. На посиделках (настоящих, не инсценированных!) одна из женщин мне поведала: «...Дед мой хороший гармонист был, ездил в лес в монастырь-то на масленицу - насельниц веселить. Тогда говорили про монашек: день монашут - ночь ералашут!»
    Раскольники - не мифические лица, в Чернухе и сейчас сохранился в прямом смысле, рассадник раскольничества. Во-первых, старообрядцы составляют львиную долю из 3748 чернухинцев, всячески стараются оберегать обычаи, которые они считают «правильными». А, во-вторых, в Чернухе за века нашего русского беспредела и нескончаемых смут и брожений нарисовалась поистине уникальная карта вероисповеданий. В селе в течение столетий бок о бок живут пять вер. Кроме православного храма, здесь еще есть старообрядческая церковь кулугуров. В отличие от православной, в которой еще совсем недавно был сельский клуб, кулугурская церковь никогда не закрывалась. Две чернухинские общины беспоповцев (поморского-«австрийского» и понетского-«агафонова» согласий) собираются, как им и положено, в избах - молельнях. В добавление ко всему здесь живут еще две семьи баптистов. Редкий феномен религиозного смешения никто не пытался объяснить, да, собственно, в таком объяснении и нет смысла: Бог-то для всех един, а в данном случае мы имеем дело всего лишь с разными трактовками учения Христа, а расхождения имеются лишь в способах служения Ему. До драк, как говорят, не доходят, но иногда может иметь место словесное противостояние, выражающееся даже не в теологических спорах, а в обоюдных уколах:
    - Ну ты, кулугур темный! («Кулугур» - имя для старообрядцев обидное). 
    - Сам ты кацап, обливанец... - Это в адрес приверженца официального православия, «РПЦ». «Обливанец» родился от того, что некоторые священники РПЦ халтурят и при крещении купание заменяют обливанием святой водой. 
    Беспоповцы - люди необщительные в принципе, а потому в дискуссии стараются не вступать. Кладбище в Чернухе между тем имеет четверо ворот и, соответственно, условно разделено на четыре участка. Самый большой - кулугурский; дело в том, по статистике кулугуров в Чернухе больше. 
    Некоторые подумали: «заливает автор»... Может ли то быть в наше время? Если говорить о молодежи, то, наверное, все юные чернухинцы, вне зависимости от веры (если таковая есть), собираются на одной дискотеке. Но каждый юноша когда-то (если доживет) станет стариком. Есть, конечно, среди стариков и убежденные коммунисты, но рано или поздно и они упокаиваются на одном их четырех участков чернухинского кладбища. Ведь основа любой веры, кажется, - представление о загробной жизни, а у коммунистов такого не имеется. Именно поэтому кладбище во все времена является самым «лакомым кусочком» для исследователей традиционной материальной культуры, так как его-то политики оставляют в покое. А уж для фотографов кладбище - это просто идеальная съемочная площадка. Ходишь себе среди могил, раздумываешь о вечном, и... никакая сволочь тебе не мешает! Хотя, бывали случаи, когда до меня докапывались всякие козлы (типа: «Чего тут фотографируешь? Иди отсель!») именно на кладбище.
    К слову сказать, главы всех общин осуждают святочные игрища как язычество в самом отвратительном виде. Но - не более того. Авторитетное мнение я узнать пытался, но батюшка из общины РПЦ отсутствовал,  а священник кулугуров о. Алексей, хоть и был на месте (аккурат, когда  а пришел в церковь, кончилась служба), долго меня «ощупывал» глазами - наверное, выбирал стиль поседения - после чего отказался отвечать на какие-либо вопросы. Потом я узнал, почему. Недавно его «попутал бес» и он (как бы это помягче сказать...) совершил прелюбодеяние с женщиной. Посторонней. Информация дошла до его, «кулугурского верха» и вопрос стоял о его снятии. Там же, в церкви Параскевы Пятницы мы познакомились с замечательной женщиной, Марией Андреевной Горюшиной, к которой по плану должны были состояться посиделки. 
    Мария Андреевна (это она вспоминала про деда-гармониста) - человек верующий, но к святкам относится «свято». Еще совсем недавно пожилая женщина и сама колядовала, да и сейчас не прочь, только «ноги стали не те». Хотя, в достопамятные времена колядовать могли только девицы, заходя лишь в дома потенциальных женихов (такой в Чернухе бытовал обычай), сейчас это делают почти все, кто более-менее стоит на ногах. Если же вино не позволяет этого сделать - все равно колядуют. Но, поскольку Старый новый год по моей личной (прости, Господи!) воле перенесли на Рождество, то уж договорились поколядовать по старому правилу: при помощи девиц. Если рассудить - и времена настали не те: сегодня не возбраняется и в ларек коммерческий заглянуть, и остановить на дороге машину местного богатея с пронзительным криком:
    Коледа - маледа,
    Перепрыгнул козел
    Через барский двор, 
    Всю капусту помял.
    Выходи-ка мужичек,
    Отпирай-ка сундучок,
    Выноси-ка пятачок!
    Не морите под окном,
    Одарите серебром,
    кто нас одарит,
    Того бог наделит...
    (это настоящая колядочная песня, которую в Чернухе знают даже дети).
    О самом колядовании даже не знаю, что рассказать. Девочки под конец вошли в такой азарт, что на камеру даже перестали обращать внимания, тем более что одаривали их не искусственными, и настоящими конфетами, печеньем и прочими сладостями. Исходя из того времени, в котором живем, вещь нужная. Кстати, задумывался ли кто-нибудь о связи слов «колядовать» и «колдовать»? 
    Мария Андреевна на посиделках сообщила мне еще одну, «тайную» песню, которую ни в коем случае нельзя петь как до, так и после ночи с 13 на 14 января:
    - Если петь до ночи, кто-то в доме умрет... Я тебе не спою, а так, наговорю только...
    «(девушки):
     Розан мой розан, виноград зеленый,
     Кто вас нежил, кто вас манежил?
    (родители парня, к которому пришли):
    Нежил вас Геночка (это так, для примера), Манежил Александрович,
    Сапог не ломает, дворик разметает.
    (девушки):
    Розан мой, розан, виноград зеленый (припевка постоянно повторяется)
    На конюшню сходит, коня огортает,
    На коня садился, конь под ним бодрился,
    Розан мой, розан...
    Во луга въезжает - луга зеленеют,
    Цветки расцветают, пташки распевают,
    Розан мой, розан...
    К дому подъезжает, с коня слезает, 
    Во горенку входит, шкафик открывает,
    Розан мой, розан...
    Девок наряжает, деньги вынимает,
    Не дарит девок рублем, дарит трешками...
    Ну, и так далее. Текстик, вроде, простенький, но имеет эротическую подоплеку, про коня, который бодрится, и про открытый шкафчик. Не знаю уж, понятен ли он был девицам, но, если уж песня считалась «тайной», значит, то-то там себе комсомолочки (ведь в молодости Мария Андреевна была комсомолкой и даже трактористкой) себе представляли. Да-да! И в сталинские времена колядовали, жизнь ведь всегда переборет «имитацию жизни». И еще частушки ведь пели тогдашние комсомолки: «Весела я , весела, из Чернухи - из села, никогда моя головушки угрюма не была...»
    ...А собрались в избе старой трактористки удивительные женщины. Девочки «отработали» и ушли себе на дискотеку - ведь Рождество, праздник как-никак, а не просто съемка. Так, вот, традиция посиделок в «кельях» (так называется дом, нанимаемый для посиделок, раньше даже «бизнес» такой был - свои избы под «кельи» сдавать). Женщины пришли в старинных одеждах. Настоящих. В Арзамасе был Никольский женский монастырь и монашки там промышляли золотным шитьем, - вот, в домах у чернухинцев теперь и хранятся реликвии - женские наряды. Многим из них по 150 лет, а то и больше. Где-то я читал, что чернухинский наряд признан самым красивым по всей России. Хотя, позже я умел удовольствие узнать, что есть много сел, в которых из поколения в поколение передают старинное праздничное платье как главную святыню, но такой красоты, как в Чернухе я и взаправду не видывал. И такой душевности… это как первая любовь, как первая доза героина… Нет, сам я не пробовал садиться на иглу, в кино об этом рассказывали. Не о первой любви. О первой дозе… 
    …Удивительная красота! Наверное, дело здесь в золотой нити, хотя, я не специалист, чтобы о том  судить. Итак, за столом пироги, выпивка (арзамасская водка), соления, Как я понял из общения с женщинами, собрались представительницы разных религиозных конфессий, но разговор об исповеданиях здесь, вроде бы, не к месту. Зато, про свои наряды женщины рассказывали - с удовольствием. Голову покрывают сорока и волосник, на плечах - мышки, на груди - бахрома и витейка, вот ведь какие термины! Главная ценность - сорока, ну, да на Руси (и не только) всегда головные уборы считались чуть не символами красоты.
    Из мужчин (если корреспондента считать оным) был я один. Выпили хорошо. И женщины запели. Песни были старинные и казалось, их запаса хватит на всю ночь. Но все хорошее почему-то кончается быстро и всегда внезапно. 
    Со святочными гаданиями я познакомился с неожиданной стороны. Вечером я вернулся в Пошатово, в детдом (ЕЕ не было, у них работа по сменам), и аккурат попал на девичьи игры. Настоящие. Известно, что самое страшное гадание - с двумя зеркалами. В полночь зеркала устанавливаются так, чтобы в одном было видно другое. Зажигаются две свечи. Девушки снимает с себя крест и босая, с распущенными волосами, пристально вглядывается в бесконечный зеркальный коридор. По идее, там можно увидеть суженого. Но иногда - и самого сатану. Как повезет. Девушки-сироты производили эти по идее ужасные действия совершенно без страха. Наверное, потому что уже нечего бояться.
    А, приехав домой, я серьезно заболел. Простудился. И теперь мне кажется, что меня сглазила именно ОНА. Воображается даже большее: неужели я нарвался на ведьму? Если так, то хорошо, что ничего не было, ведь простуда через пару недель прошла. А что было бы, если бы...
     
Бойтесь Чимбулата!
    
    В райцентре Советск я провел небольшое «социологическое» исследование. А именно, спрашивал у людей, знают ли он, что такое Чимбулат. Результат был практически нулевым. Все недоуменно пожимали плечами и практически не понимали, о чем я спрашиваю вообще. Не случайно великий поэт горько заметил однажды, что мы, русские, ленивы и нелюбопытны.
    О том, что где-то существует загадочное место под названием Чимбулат, я узнал несколько лет назад в Козьмодемьянске. Городок этот русский но находится он на территории Марийской республики. Разбираясь во всяких марийских делах, я и наткнулся на это географическое название. Первоначально я знал только, что это священный идол марийского народа, которому тайно поклоняются язычники. Собственно, это было все, что я знал.
    Пытливое и, наверное, излишне извращенное начало «толкало» меня на поиск, и в конце концов точка на карте Родины была определена: Советский район Кировской области. Между прочим, мне удалось связаться (по телефону - времена-то меняются...) с марийскими язычниками, которые ежегодно у подножия Чимбулата устраивают праздник жертвоприношения. Эти товарищи «заломили» такую цену за возможность присутствия на тайном мероприятии, что она была неподъемна для нашей конторы. Думаю, вполне обоснованно: мало ли кому захочется «просочиться» в тайное тайных, самое сокровенное для марийцев! Как вы ниже увидите, основание под такой осторожностью лежит весьма серьезное. Хотя, следуя своей весьма язвительно традиции, вынужден отметить: карты (языческие попы) воспитывались при советской власти, а некоторые из них вообще состояли в партии. Таким товарищам я ни за что бы ни поверил и не доверился по любому. 
    И я решил пойти другим путем: самому найти святилище Чимбулата. 
    К тому времени я знал уже больше: Чимбулат - великий герой марийцев, который много веков назад был похоронен в тайном месте, на вершине каменной горы, в излучине реки Немды, притоке Вятки. И еще Чимбулат - это деревня, расположенная рядом с горой, и название которой на топографической карте подчеркнуто пунктиром, что означает: деревня мертва. Для путешествия этого уже достаточно. Итак, в путь!
    Как я уже сказал, про Чимбулат в райцентре не знали. Как, собственно, не знали и в деревнях поближе к заветному месту. Вариант был только один: найти хотя бы одного бывшего жителя деревни, носящей имя героя. Уж он-то точно выведет! И мне повезло. Геннадий Козлов, директор сельского дома культуры деревни Родыгино как раз родом из Чимбулата. Познакомила меня с Геной Галя Юрлова, давно знакомая мне кировчанка.
    ...И вот мы в пути. О, что еще может сравнится с ощущением дороги! Нас пятеро и никто, кроме моего тезки, на Чимбулате не был. Поворот с трассы обозначен указателем: «Карьер Чимбулат». Геннадий рассказывает, что умирание его родной деревни напрямую связано с разработкой карьера. Карьер, источник опочного камня, непрерывно разрастается и постепенно «вгрызается» в гору Чимбулат. Но нет худа без добра. Карьер дал работу 300 мужчинам, что спасло местность от окончательного разорения. Много карьерских рабочих проживает в деревне Долбилово, которая ближе всех (после Чимбулата) расположена к таинственной горе.
    Не доезжая до карьера, мы свернули к Долбилово. Вот ведь, нарочно не придумаешь: как еще можно назвать поселение людей, добывающих из земли камень! И какая-то «карма» имени... Долбилово было основано лет на двести раньше карьера... 
    Всю окружающую местность с середины 17 века заселяют исключительно русские. Марийцев здесь нет. Так же и в Долбилове. Отсюда нам предстоит пеший путь, как говорит Геннадий, по прямой - около пяти километров. На машине не проехать. Идти предстоит вверх по течению Немды, извивающейся подобно змее. Река эта, обрамленная скалами, считается туристической жемчужиной Вятского края. За деревней - луг, а дальше открывается безлюдная долина. Всего десять минут - и мы уже спустились с кручи вниз. Как назло, зарядил препротивный дождик, бьющий наискось прямо в лицо. Ненадолго задерживаемся возле ухоженного родника, называемого Марийским или Семиком; как говорит наш провожатый, нам предстоит еще познакомится с родником завтра: грядет его праздник. 
    Долина Немды сужается. По пути встречаем стадо и пьяненьких пастухов, гонящих скотину в противоположную от нас сторону. Первый их вопрос к нам, конечно же, о спиртном. У нас нет. Они разочарованы. Эти простые парни про Чимбулат знают и, как минимум, верно указывают направление. Когда мы трогаемся дальше, пастухи, кажется, смотрят нам вслед с сочувствием. Как на придурков. На дождь мы уже совершенно не обращаем внимания: есть такое состояние, критическая точка, после которой совершенно наплевать, что там льется сверху. Перед нами - цель! Дальше дорога теряется в намокших травах, слева нежно шумит быстрая Немда, справа на нами поднимается обрыв, поросший густым лесом. Впереди же, как говорит тезка - сам Чимбулат. В принципе, он смотрится как высокий утес, но издалека его лесистая масса будто бы «давит» - и действительно в картине, открывающейся перед нами, присутствует величественность. То и дело поскальзываясь, карабкаемся дальше.
    По пути тезка «веселит» нас рассказами о том, как они жили в своей деревне. Чимбулатцы знали про то, что невдалеке от них есть некое тайное место. И относились к нему с уважением. Ходили слухи, что те, кто по глупости или по пьяному делу как-либо оскверняли святилище, потом тем или иным образом наказывались. Глупости (типа пьянок на горе или других утех), правда, творили только туристы, которых дорога быстро уносила дальше, поэтому их дальнейшие судьбы проследить было невозможно.
    Жители в Чимбулате были простыми людьми, не испорченными прелестями цивилизации. Жили природными дарами и полузабытыми легендами о том, что некогда здесь находилось священное место первоначальных обитателей этих место - черемиси. Древних языческих богов, якобы обитающих здесь старались не обижать, а природу - любить. Когда в деревне впервые появилась колонка, ее... испугались. Прошел слух, что вскорости вода в колонке кончится (до того воду попросту брали в реке Немде) а речная вода станет отравленной. У колонки устроили живую очередь, которая не иссякала даже по ночам и таскали, таскали, таскали... В этом апокалиптическом безумстве участвовал и Гена, о чем теперь вспоминает с ностальгической улыбкой. 
    Но и с горечью. Вода в колонке не кончилась. Кончились ее потребители.
    Из-за туристов-водников чимбулатцы в общем-то не чувствовали себя на отшибе. Туристы в какой-то степени превносили в деревню особенную, интеллигентную атмосферу, с умными песнями и «богоискательскими» разговорами. 
    Возможно, что-то из этих разговоров было заронено в детей семьи Козловых. Еще когда Гена с младшим братом были учениками начальных классов, они усаживали свою добрую бабушку Веру на завалинку, и давали ей «концерт». Читали стихи, пели песенки, подслушанные у туристов, а перед концертом, по колхозной традиции, читали из Букваря доклад, например, биографию Ленина: «Когда был Ленин маленький с кудрявой головой, он тоже бегал в валенках...» Прослушав, бабушка пускала слезу, и давала мальчикам в качестве гонорара рубль. На него мальчики покупали в сельпо конфет и с шумом делили на крылечке. Так определилась дальнейшая Генина судьба: он стал работником культуры.
    Гена поделился всем, что знает лично о боге, сокрытом в горе. Чимбулат, был главным богатырем всей черемиси (так называли марийский народ русские завоеватели; кстати, «черемись» - это такое же оскорбление для марийца как и «хохол» для украинца), что-то вроде Геракла у древних греков. Любой враг при его появлении в ужасе убегал. Но годы брали свое и, умирая, богатырь (марийцы звали его Лемде Курык Кугуза) завещал похоронить себя на высоком утесе и сказал, что, как только враг придет на землю черемиси, путь крикнут: «Вставай, враг у ворот!», и он восстанет. 
    Несколько раз такое случалось. И всякий раз могучий богатырь спасал свой народ. Так получалось, что в роли завоевателей исконных марийских земель выступали... русские. Но вот однажды дети решили подшутить над святыней. Прибежав к горе, они закричали: «Вставай, Чимбулат! Враг у ворот!» Восстал богатырь, выехал на белом коне - видит: нет никого. Неймется мальчишкам; побежали опять к горе и давай звать Чимбулата. Снова восстал старик и снова не увидел врага. И в третий раз кричали заигравшиеся детишки: «Вставай, Чимбулат! Враг у ворот!» Со страшным грохотом раздвинулась скала - и разгневанный Чимбулат опять выехал на своем коне. А неприятеля опять и в помине нет! Вскричал Чимбулат: «Спасал я вас, черемисы, а вы надо мною потешаетесь... Ухожу теперь от вас навсегда, и, может быть, ваши моления и жертвоприношения когда-нибудь сдобрят меня...» И наступила тишина.
    ...У подножия горы мы увидели жертвенник. Всего лишь два вбитых в землю кола и вертел, прилаженный к ним. Тезка объяснил, что здесь марийцы приносят в жертву быка. Каменистый склон порос глухой тайгой, но среди деревьев, выше, видны громадные камни. По словам Геннадия, это и есть остатки титанической скалы, которая в незапамятные времена была взорвана. Судя по тому, что у осколков порядочно утоптано, им поклоняются и в наше время. На одном из обломков, издалека мы, кажется, увидели одного паломника, но когда мы подошли ближе, уже никого не было. Ощущение, честно говоря, было жутковатым. По особенному злые комары не слишком располагали к тому, чтобы мы задерживались в этой чащобе. 
    Дальнейший наш путь напоминал какой-то абсурд. Под моросящим дождем двигаемся, раздвигая ногами густые травы, среди которых, как единственный знак цивилизации, высятся голые бетонные столбы. Это все, что осталось от некогда большой деревни Чимбулат. Наш провожатый подводит нас к небольшому возвышению, заросшему крапивой: «Вот дом, в котором я родился...» Я пихнул ногой помятое ржавое ведро и из-под него выскочил... мокрый зайчонок. Спутники кинулись за ним, но зверек исчез в зарослях...
    Уничтожение скалы Чимбулат  высотой 17 и шириной 25 метров зафиксировано в документах. Вопреки мнению, что вся разрушительная деятельность велась во времена советской власти, произошло это задолго до революции. Миссионеры еще в начале 19 века докладывали в Синод, что черемисы упорно не желают принимать христианство, и истово верят в своего героя Чимбулата. Они ждут, что однажды герой встанет из своей могилы и защитит черемись от назойливости попов и притеснений чиновников. Московский митрополит Филарет и министр внутренних дел дали секретное указание вятскому губернатору уничтожить святилище. Скалу взорвали в 1828 году. Теперь понимаете, почему марийцы оставили эту местность?
    На обратном пути нас ждал ряд приключений, так как предстояло на утлом плотике переправляться на правый берег Немды и обратно. При помощи этого плавсредства мои товарищи поимели возможность поближе изучить красивейшие скалы (я не решался плыть, так как боялся утопить фотоаппаратуру). 
    На следующий день, переночевав в деревне Долбилово (Гена устроил к своему другу и полночи мы квасили самогонку), я стал свидетелем нового зрелища.
    ...Старик и старуха, припав на колени, тихо молились на развалинах. Я не решился к ним подойти, мне показалось, что неэтично им мешать. Это были марийцы, пришедшие сюда издалека, и молились они на месте, где некогда стояла часовня. Сегодня Семик; в этот день и марийцы, и местные жители почитают Марийский родник. У его подножия давным-давно была построена часовня (ее-то как раз разрушили в советские времена). Часовня была православная, но, как известно, марийцы - двоеверцы и празднуют как христианские, так и свои национальные праздники. Невдалеке «паслись» местные, долбиловские детишки, ожидая, когда старик со старухой закончат (марийцы обычно после моления оставляют какие-то деньги). 
    Кстати сказать, старики из Долбилово, когда я пытался спрашивать их о Чимбулате и роднике Семик, будто по договоренности, молчали, как партизаны или причитали, что не слышали «ни о чем таком». Создавалось впечатление, что они чего-то боялись. Родник тоже связан с легендой (я узнал ее из книжки написанной простой сельской учительницей Н.Г. Гиреевой, собравшей сказания о родном крае - ее мне подарил тезка). Лихие люди на дороге убили семерых марийцев. А трупы закопали в лесу. С тех пор в округе покоя не стало: то заблудится кто-нибудь, то скотина пропадет, то человек на человека ни с того ни с сего с топором бросится. И решили крестьяне вину злодеев искупить. Построили часовню, а от ключа к часовне провели желоб; нашли останки невинно убиенных, часть по-христиански похоронили, а часть косточек положили в желоб. С тех пор всякая чертовщина прекратилась, а вода источника, омывавшая кости, считается целебной. Благодатная (относительно) жизнь продолжалась до той поры, пока люди, устроив карьер, не стали подрываться под гору Чимбулат...
    На родник приходило все больше и больше людей, среди которых изредка попадались пьяные. Число пьяных увеличивалось. Вспомнив, что вся деревня ночью варила самогон (а многие – включая меня – уже и «разминались»), я представил, что будет твориться ближе к вечеру. Тем более, что мне сказали, что редкий праздник в Долбилово обходится без драки. Надолбят кису – мало не покажется… Посовещавшись, мы решили избежать греха и оставили сие благословенное и несчастное место. 
    Верить ли легендам? Кто его знает... Думается, если что-то дошло к нам из темной глубины веков, значит, в этом есть какой-то смысл и доля истины. А вдруг богатырь, простив обидчиков, однажды восстанет из-под обломков скалы? О, как страшен будет его гневный лик!

Куда он привел их?

    ...С этой высоты болото похоже на таинственную и недоступную страну Эльдорадо. Как будто бы ты, взобравшись, наконец, на горный перевал, увидел вдруг под своими ногами сказочную долину. «Легкий», 20-градусный морозец особенно просветил дали и болото сегодня видно полностью - на многие километры. В народе его называют «Чистым».
    Это сейчас, зимой, Чистое болото, с реденьким лесом многочисленными «проплешинами», кажется прекрасным и завораживающим. Летом, когда сойдет снежная поволока, обнажаться топи, и над ними воспарят тучи жаждущих крови насекомых, болото покажется страшным. В Чистом Болоте и сейчас не в меру азартные любители грибов и клюквы могут с легкостью заблудиться. Здесь на каждом шагу поджидают ловушки: омуты, трясины, «мигрирующие кочки» (вот, ты перепрыгиваешь с кочки на кочку, а через минуту твердая опора может отплыть настолько, что назад уже не вернуться: не на что наступить). 
    На горе, среди потрясающей тишины, поставлен громадный природной камень. На камне запросто выведено: «Иван Сусанин. 1613». Случайному путнику смысл надписи не будет понятен, если у поворота с асфальта он не приметит надпись на деревянном столбе: «Место подвига». Сначала врезается мысль: «Это что, я подвиг здесь обязан свершить?», - но потом догадываешься: «Уж не то ли это болото, где...»
    Именно то! Сюда, на Чистое болото, костромской крестьянин Иван Сусанин и завел весной 1613 года банду «польско-литовских интервентов», тем самым спася будущего царя Михаила Романова от вероятной гибели. Нуу, по крайней мере об этом в учебниках начертано…
    Все деревни здесь расположены на горах. Правда, их немного: Село Домнино, где некогда находилась усадьба матери Михаила, Ксении Шестовой, село Шепилово и деревня Перевоз. Была еще деревня с простеньким названием «Деревенька», но ее ныне не существует. На ее месте, на кромке векового леса, стоит каменная часовня, на которой висит табличка, указывающая, что часовня эта де построена на средства крестьян на месте деревни, где Иван Сусанин с семьей и проживал. 
    По прямой, лесом, от деревенек до Домнина около трех километров. Если взять левее, аккурат упрешься в обрыв над Чистым болотом. По преданию, поляки захватили Сусанина в Деревеньках и велели вести к русскому принцу, но хитроумный Иван, который был к тому же местным старостой, ценой своей жизни увел злодеев «налево». В географии (самолично прошел этот путь!) все поразительно совпадает, но вот, что касается преданий...
    Предания - штука коварная. Еще в XIX веке исследователи пытались собирать среди местного населения хоть какие-то легенды или даже сказки, связанные с подвигом Сусанина. Результат был практически нулевой. Единственное, что могли сообщить аборигены, - так это то, что мужик он был зажиточный, и что по отцу он был Осиповичем. Что сомнительно, потому как в начале XVII века отчеств русские люди не имели. В крайнем только случае писали: «Сын Осипов…» Или Собакин сын. Или Сукин… Отсутствие внятных преданий связано так же с последующей судьбой потомков Сусанина, о чем мы расскажем ниже.
    Да и среди документов, доказывающих реальность сусанинского подвига, по-настоящему достоверным является одна единственная грамота, данная по совету и прошению матери царя Михаила 30 ноября 1619 года крестьянину Костромского уезда села Домнина Богдашке Собинину. Поскольку это единственный источник, сообщающий правду о подвиге (остальное, что Вы видели или слышали, есть не более чем художественный вымысел), резонно привести его текст:
    «Как мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси, в прошлом 121 году были на Костроме и в те поры приходили в костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина, литовские люди изымали и его пытали великими и немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея Русии, были, и он, Иван, ведая про нас, великаго государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти...»
    Далее, согласно грамоте, Богдашке Собинину, зятю Сусанина (у героя была лишь одна дочь), жаловалась «половина деревни Деревенищ, на чем он, Богдашко, ныне живет, полторы чети выти земли велели обелить... и на детях его, и на внучатах и правнучатах, наших никаких податей и кормов, и подвод, и наметных всяких столовых и хлебных запасов... имать с них не велели...»
    Грубо говоря, потомкам Сусанина царской грамотой дарованы были воля, земля и налоговые льготы. Навечно. «Вечность» закончилась вскоре, в 1630 году, когда мать царя, Ксения Шестова отдала Домнинскую вотчину вместе с Деревеньками московскому Новоспасскому монастырю. Потомкам героя, Богданке Собинину, дочери Сусанина Антониде и их детям Данилке и Костьке, в обмен на отнятое была дарована пустошь Коробово (теперь это деревня Коробово Красносельского района Костромской области). 
    Что случилось в Коробове, история отдельная и ее я перескажу позже. Факт, что результате такого вот двойного переселения в Домнине и окрестностях прямых потомков Сусанина, естественно, не осталось. Зато - каждый из местных жителей считает себя... потомком рода Романовых! Пусть, не прямым, - но, хотя бы - косвенным...
    Село Домнино переживает сейчас одновременно два процесса: развал и возрождение. В этом нет ничего удивительного: весь наш мир сейчас исполнен противоречий. Закрылась школа. В старинном двухэтажном здании теперь поселились... монашки. Местные считают, что это монастырское подворье, но старшая среди сестер, матушка Варвара, сказала мне (помимо того, что никаких интервью без благословения начальства не дает), что статус их еще до конца не определен. Но не писать же о том, что монашек в Домнине нет вообще! А как быть к примеру, с молчаливым мужиком в монашеской рясе, который угрюмо бродит по улице, возбуждая в домнинцах чувство страха? Он не разговаривает, а спросить - не у кого.
    Немного разговорчивее оказалась Алевтина Петровна Вихарева, глава домнинской администрации (аналог той должности, которую занимал Иван Сусанин). К сожалению, Алевтина Петровна - глава «в прошедшем времени»: сельсовет в Домнине закрыли и административный центр теперь находится в селе Сокирине. Тем не менее, от «коллеги Сусанина» я узнал, что в Домнине на сегодня проживает 68 человек, в основном, старики, детей же  - два школьника и трое дошкольников. Школьников возят учиться в райцентр Сусанино. Автобус для детей выделил колхоз, деньги же на бензин дают в районе. Что касается сельского хозяйства, то сейчас оно здесь переживает не лучшие времена. Колхоз «Сусанинский» в развале, из богатого некогда животноводческого комплекса в Домнине остался только один телятник на 150 голов. 
    Цифры, конечно, дело интересное, но мне лично хотелось знать другое: есть ли в земляках Романовых и Сусанина какое-то особенное чувство, что ли... 
    - Ну, как вам сказать... - Алевтина Петровна обратилась к мужу, лежащему на диване, - дед, ты ощущаешь себя... предком Романовых?
    Мужик на диване шевельнулся, дыхнул перегаром, и раздумчиво изрек:
    - ...Нет. Раньше нашему брату и налоги костили, и прочее... 
    - Ну, вообще, какое-то чувство есть, - встрепенулась «коллега Сусанина», - тут же мать Михаила Федоровича жила... Народ здесь долен быть такой... прогрессивный, что ли.
    - О, а в чем эта прогрессивность заключается?
    - Ну... здесь люди хорошо работали. В общем, не ленились. Кто приезжает к нам «с ленцой», не очень-то уживаются.
    - Но, скажите... Сусанин для вас - легенда или живой человек?
    - Мы-то верим... Сусанин был. Это ж нам от дедов, прадедов передается...
    - А как вы к монашкам относитесь?
    - Они сохранили школьное здание. Они даже восстановили его, церковь нашу отремонтировали, а она у нас, между прочим, никогда не закрывалась, домнинцы ходили пешком в Москву, за храм просить, деньги собирали. Живут они своим хозяйством, зарабатывают сами себе... Думаю, от них польза: они людей как-то к православию привлекают. Но знаете... надо сто лет, чтобы организовался монастырь. А у них текучка: приходят - и уходят. Нет... все же хорошо, они просвещают население...
    В селе Сусанине главная достопримечательность – храм имени… Сусанина. Художник Саврасов навеки прославил его. Какая из русских живописных картин может считаться истинным символом Руси? Конечно же, «Грачи прилетели»! Что-то в этом неброском пейзаже с грязным снегом и серым небом есть такое... пронзающее душу, что ли. Этюд к картине сделан Саврасовым в 1871 году в селе Молвитино. Раньше Сусаннино именовалось именно так. Церковь на заднем плане картины - храм Воскресения Христова. Теперь в храме размещается Музей подвига Сусанина.
    Директор музея Татьяна Груздева, естественно, понимает, что храм и музей - вещи не слишком совместимые. Сама она заметила, что вряд ли самому Сусанину понравилось бы, если бы кто-нибудь пошутил, что однажды музей во имя его подвига откроют в храме Христовом, но...
    Под музей власти отдали дом купца Божедомова, неплохое двухэтажное здание, в нем долгое время была школа. Нужен капитальный ремонт, а на него денег, как раз, не отпущено. Хорошо еще, что музейные сторожа охраняют бывшую школу, а то бы и то жалкое, что осталось, растащили бы в одну ночь. 
    В «храме Сусанина», на мой взгляд, весьма интересная экспозиция. Она собрана добрыми и любящими свой край руками и важно уже только то, что она есть, а уж где она обретет постоянное место, - дело, я думаю, вторичное.
    Село Молвитино переименовали в Сусанино в 1939 году, говорят, по велению Сталина. Казалось бы, какая может иметься связь между большевиками и царским... спасителем? Бред какой-то! Это все равно, как если бы сейчас мы реанимировали героизм Павлика Морозова. По мнению Татьяны, в дело вмешалась политика. В 39-м между нашими и немцами была поделена Восточная Европа (в том числе, Польша и Литва), и история про борца со зверством поляков оказалась как раз кстати. Между прочим, про Сусанина в России не вспоминали вплоть до начала XIX века, и приведенный выше документ историки «откопали» в архивах к моменту начала колонизации Польши. Так что, Сталин вряд ли чем-то отличается (в этом смысле) от того же Николая I. 
    Первым оперу, на основе распространившихся сказок о Сусанине, сочинил обрусевший итальянец Катарино Кавос. Он осел у нас после 1812-го года и был настолько обуян «патриотическими чувствами», что вскоре из под его пера вышло произведение со... счастливым концом. «Хеппи энд» заключался в том, что Сусанина спасал подоспевший отряд наших ратников. Глинка в своей опере (сочинена она в 1836 году) допустил более реалистичный конец. Он первоначально ее так и назвал ее «Иван Сусанин», но, по настоянию дирекции театров ее переименовали в «Жизнь за царя». «Родное» название опере вернули при советской власти. Думаю, не следует лишний раз пояснять, почему возрождение этого гениального произведение на русской сцене состоялось одновременно с переименование села Молвитино в Сусанино.
    Если говорить о сегодняшнем дне райцентра Сусанино, отстоящего на семь километров от Домнина, то существенной чертой является то, что сотрудником музей приходится тщательно охранять от воров отданное им здание. Воруют... Главная проблема в безработице. Закрылся (и разворован, потому что не охраняется!) крупный оборонный завод. Расформирована воинская часть. Она была сверхсекретная, но теперь, когда все разрушено, можно смело сказать: в Сусанине квартировали ракетчики и в прилегающих лесах находилось наше стратегическое оружие.
    Но традиции сверхсекретности живы и поныне. Единственная более-менее работающая фабрика (кроме агропрома) - шапочная. Штука в том, что шапочное дело - традиционный промысел в Молвитине и  в былые времена пошивом шапок здесь занимались чуть ли не все. Теперь производство замкнулось в пределах одной фабрики, на которую меня... не пустили. Отсюда я могу сделать только один здравый вывод: видимо,  в недрах шапочной фабрики вынашивается некий тайный проект, и (кто его знает!) в недалеком будущем сусанинские шапочники всю Европу «закидают  шапками». Да что там - целый мир! Пусть знают наших...
    Между тем, многие сейчас спорят о личности Ивана Осиповича Сусанина, в частности, находят некоторые несоответствия легенды с историческими реалиями. Михаил с матерью в ту весну, скорее всего, скрывались в Костроме, в Ипатьевском монастыре: за его крепкими стенами было намного безопаснее. Но скептики забывают, что Сусанин был вовсе не благородных кровей. Он был крестьянин. Смерд. Откуда ему было знать, где скрывается русский принц? То, что по лесам в ту пору бродило много «лихого люда», не секрет. Разве не естественно, что деревенский староста просто обязан был отвести беду от хозяев? Не от любви к ним, а просто так, из чисто русского чувства сплоченности против ворога. Теперь, к сожалению, истинной правды уже не доискаться.
    Если мы кого-то из наших современников называем «Сусаниным», то - как Вы думаете - положительно или наоборот мы судим о человеке? Для сравнения, предложу другие эпитеты: «Робин Гуд», «Илья Муромец», «Дубровский»... Уж если мы и присваиваем знакомым такие клички, то наверняка хотим сказать о них доброе. Но вот, «Иван Сусанин»... Наверное, здесь неприменима градация типа «черное-белое».
    Я вспоминаю один забавный случай, произошедший со мной лет семь назад. Во Владивостоке мы (трое журналистов) захотели попасть на кладбище кораблей. Город большой и он весьма раскидан по сопкам, так что мы стали тупо спрашивать на улице, где это кладбище находится (там, по слухам, в полузатопленном состоянии свалены были всякие эсминцы, крейсера, подводные лодки). Нам вызвался помочь один пожилой мужик. После нескольких пересадок с трамвая на автобус и обратно с автобуса на трамвай, часа через два, мы очутились на... пустыре. Мужик приподняв голову, произнес замечательную фразу: «Ребята, можете меня убить, но... кладбища кораблей я не покажу. Нечего Державу позорить...» Мы сплюнули и ушли (к слову сказать, позже нас туда провели два пацана). Скажу честно: дальневосточный «Сусанин» по сию пору вызывает у меня чувство уважения. Как минимум, мы получили маленький урок патриотизма.
    Историк Костомаров, в специальном труде отметший все поэтические домыслы, касающиеся личности Сусанина (это он доказал, что единственным достоверным документом о подвиге является приведенная выше грамота), заметил, что такие герои были и у других народов. Так, когда в 1648 году гетман Хмельницкий гнался за польским войском, один южнорусский крестьянин Микита Галаган взялся быть вожатым поляков. Он умышленно завел врагов в болото, и дал возможность казакам разбить их.
    В Музее подвига Сусанина (или храме, если Вам угодно) специальный раздел так и называется : «Они повторили подвиг Сусанина». Здесь собраны десятки имен представителям разных эпох, ну, а в запаснике их - сотни. Получается, что Иван Сусанин положил первый камень под основание НАРОДНОЙ войны, в которой захватчик ни минуты не будет знать покоя. Может, в том и кроется секрет современной нам Чеченской войны, что там, в этой малюсенькой республике, «сусанинский дух» жив и поныне?
    Так получилось, что все деяния Ивана Сусанина совершены как бы посмертно. Мы не знаем ни единого факта из жизни героя до того знаменательного дня марта 1613 года (точная дата не установлена), но зато многочисленен список событий, произошедших позже. Сусанин, на мой взгляд, человек, не только укрепивший что-то, но и герой, герой, впервые ПОДБИВШИЙ камень под фундаментом самодержавия. Глупость старых и новых правителей заключалась в том, что, продвигая личность Сусанина, они упирали на то, что его подвиг был совершен во имя одного единственного человека. В Костроме до революции стоял совершенно нелепый памятник Сусанину: на вершине мраморной колонны красовался непропорционально большой бюст царя Михаила, внизу же колонны на коленях стоял маленький мужик в арапнике. Так сказать, образ народа.  И народ им отомстил. Жестоко. 
    Любой власти нужен для назидательного примера представитель народа, страдающий за Вождя. Трудно представить Вождя страдающего за свой народ. К сожалению в этом списке числится только одна личность: Иисус Христос...
    Считается, что Сусанин похоронен в ограде Успенской церкви в Домнине. Об этом напоминает высокий крест, установленный несколько лет назад. И снова находятся скептики, утверждающие, что Иван Осипович похоронен в других местах: Ипатьевской слободе, в Шепилове, а кто-то говорит, что останки его так остались покоиться в Чистом болоте. Несколько лет назад якобы нашли в болоте останки Ивана Осиповича, но «сенсация» быстро как-то сошла на неет… Пусть спорят: уж мы-то наверняка знаем, что Сусанин покоится просто в Русской земле. Этого знания, я думаю, вполне достаточно.
    Тепер время рассказать о настоящих, реальных потомках Ивана Осиповича. “Коробовские белопашцы” - удивительная страница русской истории. Можно было бы ее назвать и беспрецедентной, но царь Михаил Романов в свое время сделал “белопашцами” к примеру жителей Толвуйского погоста, что в Заонежье - за то, что те приютили его с матерью Марфой Иоанновной во время гонений от достигшего высшей власти, но несчастного Годунова. Да и вообще получение привилегий от власти считалось тогда обычной практикой. Главное - любить власть. Как впрочем и сейчас... Простите за пошлое сравнение, но оно напрашивается: Ходорковский не проявлял любви к действующему режиму - на зоне срок мотает, Абрамович проявлял - в Лондоне на матчах “Челси” в VIP-ложе посиживает. Бизнес и у того, и у другого, был одинаково небезупречен.
    Вообще внешне все выглядит “гладко и пушисто”, а несомненный лидер организации потомков Сусанина отставной подполковник Виктор Дмитриевич Белопахов рассказывает красивую легенду о том, что мол жили “белопашцы” в пожалованной царем деревне Коробово чинно и благородно, с громадным трудом добывая свой хлеб на скудных землях. К тому же потомки плодились, а надел в 78 десятин, выделенный дочери Сусанина, ее супругу и сыновьям, оставался незыблем. И вот однажды в общине приключилась беда: поблизости от Коробова стали бродить раскольники и “белопашцы” из приютили. За что и пострадали: губернские власти решили избавиться от наиболее уважаемых членов общины, сослав их в разные концы империи, большинство же - в Саратовскую губернию. Назовем это “первой версией разгона коробовского рая”.
    Среди потомков Сусанина есть много достойных людей: и генерал, и солистка Метрополитен-опера и даже советник президента США. Особо никто не кичится уникальным происхождением, тем более что Сусанин - фигура не только противоречивая (ибо историки XIX века Соловьев и Костомаров доказывали, что подвиг Сусанина - миф), но и анекдотичная. Дело в чем: мы любим власть, когда обижены, и вопием к доброму царю, чтобы снизошел и разрулил. Мы не любим власть и соответственно фигуры, приложившие силы для ее утверждения, когда сыты. Да, сложный мы народец, - подит-ка, угоди... 
    Достаточно побывать в деревне Коробово и окрестных весях, чтобы впасть в некоторое недоумение и задаться вопросом: “почему слово “белопашец” для местных - ругательное?” “Белопашец” вообще-то - это крестьянин, наделенный особенными правами. Он не платит налогов и повинностей, его не в праве трогать местные власти, ведь он служит исключительно царю, но вовсе ему не принадлежит. Антипод - “чернопашцы”, простые смерды, которые по сути и не люди вовсе, а так, материал для повышения благосостояния государства. 
    …Были царские указы и постановления - 1644, 1692, 1731, 1741, 1767, 1837 годов - все они повторяли первый указ 1619 года, но ничего нового кроме некоторой модернизации языка, они не добавляли. Потомки героя, пожертвовавшего жизнью ради царя, им положены привилегии - и все тут. 
    Императрица Екатерина Великая уж насколько была этнически и духовно далека от костромской колыбели Романовых - и та не преминула встретится с “коробовскими белопашцами” и осыпать их благодарностями. И тут мы вынуждены коснуться второй версии о судьбе потомков Сусанина, которая несколько отлична от официальной. Как известно, русская история виртуальна и прошлое непредсказуемо, тем не менее именно вторая версия разгона “коробовского рая” имеет больше документальных подтверждений. 
    Екатерина положила начало интересному обычаю: всякий раз, когда царствующая особа прибыла в Кострому, ее на пристани хлебом-солью встречали благообразные потомки Сусанина. Этим обычно все ограничивалось. Однажды, в 1855 году, император Александр II решил не ограничиться ритуалом. Он пожелал воочию увидеть, что творится в деревне Коробово, ведь по идее там уже третье столетие творился эксперимент. Александра стали отговаривать, утверждая, что туда, в Коробово, нет дороги, что вокруг деревни болото, но царь оставался непреклонен. И здесь история раздваивается: то ли сам Александр попал в Коробово, то ли послал депутацию во главе с великим князем (вероятно Константином). Как бы то ни было, высшие лица увидели в Коробове тихий ужас. Это была нищая деревня, с неухоженными полями и перекосившимися домами. Потомки сановному приезда, мягко говоря, не обрадовались, а в ужасе разбежались по окрестным лесам и болотам. 
    Первая русская “свободная экономическая зона” обернулась губернским кошмаром, “резервацией тунеядцев”. Белопашцы попросту обленились и разучились работать. К тому же специальная комиссия открыла, что потомки Сусанина укрывали у себя адептов секты, которая утверждала, что работа - страшный грех. Сектанты пользовались коробовским правом экстерриториальности: даже губернатор не мог приехать в деревню, не испросив на то разрешения министра Двора.
    Что сделал Александр: он значительную часть белопашцев расселил в другие губернии, повелел построить в Коробове церковь во имя Николая Предтечи (в честь Сусанина) и четыре новых дома. К белопашцам приставлено было отделение жандармов, принуждавших благодарных потомков к труду. Экономика Коробова понемногу пошла вверх и потомки даже стали меньше пить. Некоторые потомки записались в купцы и разъехались по империи.
    Сусанин, как говорилось, был старостой. Нынешний староста Коробова Юлий Никифорович Яблоков в какой-то степени - его приемник. Еще один, так сказать, в компанию главе Домнина. Но ни в коем случае не потомок. 
    Здесь надо знать географию местности. Чтобы попасть в Коробово, надо проехать сначала сельцо Прискоково. Здесь, у алтаря Рождественской церкви похоронена дочь Сусанина Антонида, ее дети и внуки. Могилы восстановили недавно, после раскопок, впрочем и церковь начали реставрировать лишь два года назад. Если свернуть с трассы налево, попадаются на пути едва живые деревеньки Тарасово, Матушкино, Чулково, за ними “сладкая парочка” - Киселево и Коробово. Обе деревни пока тоже живые.
    Здесь как в китайском “инь-янь”: между двумя деревнями меньше километра, только в одной всегда помногу работали, а в другой... ну, скажем так, почивали в лучах славы своего предка. И не пускали к себе “чернопашцев”, ибо считали свое Коробово государством в государстве. Юлий Ксенофонтович видал старые фотографии этих самых белопашцев, на которых они были сплошь изображены в белых кафтанах. Форма у них такая была, “фирменная”. У Ксенофонтыча сосед был по фамилии Львов, так вот когда он напивался, пел песню потомков: “Пили, ели, воровали - все для батюшки царя! И ничего не говоря...” Львов утверждал, что это был гимн белопашцев. Может и врал...
    Сам-то Ксенофонтыч в Киселеве живет, но так получилось, что он староста сразу двух деревень. Всего подотчетного населения - 24 человека, из них в Коробове прописаны пятеро. Две пожилые женщины, Апполинария Задворкина и Екатерина Лебедева, которые являются прямыми потомками, зимуют в городе у детей. Еще одна женщина, бывшая больничная санитарка Татьяна Ионовна Сизова, - не потомок. Она вдова знаменитого здешнего доктора Сизова, который хоть и был нездешний, много знал о прошлом деревни. И всем желающим коробовские истории рассказывал, потому что те, кто потомки, не просто ничего не знают, а банально стесняются своего “хлебопашества”. Больница была в одном из четырех “александровских” домов, она разрушена. Один дом цел, в нем Татьяна Ионовна живет; больше полутора сотен лет ему, а все как новенький. А церковь, которая, как говорят, по приказу царя была изнутри расписана картинами подвигов Сусанина, разрушили в 1937-м. Теперь на ее месте только фундамент и крест.
    Еще один коробовский житель - Михаил Иванов, инвалид и пьющий товарищ. Пятый, последний... вот с ним проблемы. Он порядочный мужик, непьющий, работящий, но... в общем Татьяна Ионовна просила чтобы я о нем не писал. Ведь он - здешний Царь. Кличка такая...
    Дело вот, в чем: Александр Феофанов - очень хороший человек, но застенчивый. Написали тут про него в газете что он “пра-пра-пра...” (что правда, поскольку его дед был старостой Коробова), он и обиделся. Это ж он по происхождению - “белопашец”, а по жизни - работяга. Семьи своей он не создал, не продолжил сусанинский род, зато завел крепкое хозяйство: два трактора у него, лесом занимается. По договору с местной администрацией чистит дорогу от Коробово до Матушкино. Если бы не он, не проехали бы к старикам ни автолавка, ни скорая. И дров бы не было. Потому-то Феофанов и Царь. 
    Аккурат между двумя деревнями развалины фермы колхоза “Советская Россия”. Все, в том числе и Ксенофонтыч, трудились в нем. Колхоз развалился не потому что тунеядцами были - ведь он в свое время гремел животноводством и льноводством - а оттого, что ставили бестолковых, но партийных председателей. Вот поставили хотя бы Ксенофонтыча, который, уходя на пенсию с должности начгара, оставил в отличном состоянии 41 трактор и 20 автомобилей. Теперь нет ни техники, ни колхолза... А теперь Ксенофонтыч как староста с братом Евгением ремонтируют деревенские колодцы. Больше этого делать некому.
    Кстати в самом Коробове своя версия по поводу разгрома полуторавековой давности. Здесь уверены, что не за того белопашцы проголосовали. Теперь голосовать стараются правильно, за партию власти. Но привилегии, понимаешь, все равно не возвращают.

Райские кущи

    Направо - Рай, Налево - Иерусалим. Именно так обозначено на дорожном указателе. Уж не знаю, Святая здесь земля или еще какая, но какая-то она по-русски милая, - с тихими просторами, глухим бреханием цепных псов и урчанием тракторов, одолевающих дорожную глину.
    Вообще, дорога к Раю терниста. Даже бетонные плиты, которыми она выложена, не могут выдержать напор лесовозов, тянущих умерщвленные деревья из Зарайской глухомани к заводам, превращающим беззащитные стволы в строительный материал. Унылость путевого пейзажа разнообразит вид умерших деревень, и вполне законно начинаешь подозревать, что в Раю все так же: безысходно и пахнет тленом...
    На деле все оказывается совсем не так. В Раю нет вообще ни одного заброшенного или хотя бы покосившегося дома - все чинно и пристойно - а единственная райская улица гордо блестит асфальтом, кажущимся под дождем совсем новехоньким. К тому же совсем не видно пьяных мужиков, обычной приметы русской деревни. Говорят, местный председатель колхоза привез из города доктора, который в массовом порядке закодировал всех пьющих, и теперь Рай земной еще на йоту приблизился (по своей сути) к Раю небесному. Кажется, если в мужиках искоренить еще парочку пороков - и у них начнут расти крылья.
    Поскольку в преддверии Рая, точнее, на въезде в деревню расположился колхозный гараж, смею предположить, что чудо-председатель здесь, и я действительно нахожу его в курилке, которая одновременно является комнатой для совещаний. Идет наряд. Накурено. Мужики нервничают, поскольку уборочную стопорят надоевшие дожди, ко всему прочему превратившие двор в непролазное болото. Сельскохозяйственный кооператив называется “Победа”, и непонятно, какая победа имеется в виду: над пьянством, над государством, стремящимся всеми силами задушить отечественного крестьянина, или над силами тьмы вообще. “Победа” считается передовым хозяйством района, здесь не заброшено ни одного гектара пашни и поголовье КРС достигает 900 голов. В Раю расположены гараж и одна из четырех ферм; Иерусалим, который по-местному зовется “Ерусалимом”, вместил правление “Победы”. Еще в раю есть два магазина: обычный сельповский и коммерческий, который называется “Райский сад”.
    Иван Васильевич Паранич, председатель, попал в Рай с Украины. Однажды он приехал сюда с бригадой других “бендеровцев” (как здесь называли когда-то приезжих из Закарпатья) строить колхозные объекты, влюбился в местную девушку и остался здесь навсегда. Сначала был просто рабочим, потом секретарем парткома, потом техником-строителем, ну а девять лет назад его выбрали председателем. Так случилось, что в его правление колхоз в каком-то смысле пошел в гору (точнее, на фоне соседних колхозов, которые загнулись, еще умудряется держаться). Жена Паранича, Любовь Вениаминовна, работает у него зоотехником и семейный их тандем приносит неплохие результаты в животноводстве. Поголовное кодирование всех райских мужиков на поверку оказалось некоторым преувеличением:
    - Вообще-то весной я привозил из Павино доктора, он двадцать человек закодировал, за счет кооператива. Но сейчас четверо опять запили...
    В чем секрет райских жителей, не пустивших тлен в свою деревню? По мнению председателя, в крепкой крестьянской закваске. Держать двух коров на личном подворье здесь - обычное дело, с рассвета до заката в Раю трудятся, а не пребывают в блаженной праздности. Но свой личный секрет, точнее, способ, благодаря которому председатель смог удержать своих людей от греха уныния (отчего в колхозах обычно процветают воровство и общая грубость нравов), Паранич не раскрывает:
    - ...Никаких секретов пока нет. Просто, люди у нас такие... с пониманием подходят. Вот, школа сгорела в Лапшине, бросили клич, с миру по нитке  денег собрали - и восстановили. Беда только, кадров у нас хороших не хватает, особенно механизаторов; старики-то пошли на пенсию, а молодежь оставаться не хочет. Клуб еще сгорел у нас, и переделали под клуб детский садик. А детей теперь водить некуда. Поголовье скота мы не сбросили, хоть и труднее держаться год от году, а вот молодежь удержать не можем...
    Иван Васильевич вообще-то живет не в Раю, а в Ерусалиме, через дорогу. За двадцать с лишним лет он давно обрусел, притерся ко всем чертам характера райско-ерусалимских жителей, но привыкнуть он не может только к одному: 
    - Когда кто-то уходит в мир иной, здесь устраивают... праздник. Пир горой. У нас в Закарпатье такого нет, если уж поминки, то все скромно, пристойно, а здесь... 
    Но Рай здесь не при чем. Это такой русский обычай: покойника проводить,  скажем, так, широко. А то, что мы, русские, превышаем какие-то нормы, мы и не заметили бы, если бы посторонние люди не сказали...
    Немного о географии. Рай - деревня большая. Ерусалим поменьше и победнее, там даже есть безжизненные дома и покосившиеся ворота. Вокруг деревень - поля, по которым бродят райские стада КРС, а вот леса совсем мало - он некогда изничтожен ради торжества земледелия. Сам Рай рассекает надвое ручеек Беспутка, а, если двигаться в сторону, обратную ерусалимской, то, перейдя речку Портомойку, придешь в деревню Выползово. Говорят, селились там те, кто “выполз” из Рая. Была рядом еще одна деревенька, Райский выселок, как предполагают, основанную теми, кого выселили из Рая; за прегрешения или из-за тесноты - неизвестно, но, судя по тому, что деревня опустела, грешить в Раю стали намного меньше. И еще одно наблюдение, зоологическое: в Раю до неприятности злые и наглые собаки. Почему - не знаю, но, возможно, они поставлены для того, чтобы жизнь в Раю не показалась медом.
    ...Тетя Рая, одна из самых заслуженные обитательниц Рая, во дворе стирает мешки. Дядя Витя задумчиво сидит на скамейке и курит “Приму”. К Травиным - Раисе Васильевне и Виталию Васильевичу - мне посоветовал сходить председатель. В отличие от бывшего “бендеровца” Паранича (заметившего, между прочим, что журналисты Рай уже “достали”), пожилые супруги приняли меня тепло, как гостя. Тетя Рая живет в Раю не  всю жизнь, всего 53 года, с той поры как вышла замуж. У них было двое детей, но одну свою дочь Травины, к сожалению, уже похоронили. Сын живет далеко, в городе Нижний Тагил, и старики тянут свое хозяйство в одиночку.
    Дом, с виду крепкий и какой-то, что ли, былинный, основательный. Строить его Виталий Васильевич начал еще до войны, но работу прервало то, что его призвали в армию. Военная судьба дяди Вити почти невероятна. В Донбассе их  противотанковая рота попала в окружение, и рядовой Травин очутился в плену. После пяти месяцев лагерей, при очередном переходе, он под очередями конвоиров вместе с несколькими другими парнями смог сбежать. Они перешли линию фронта, их 40-килограмовые мощи немного откормили и направили... в штрафную роту. Здесь Виталию Васильевичу, можно сказать, несказанно повезло: в первой же “лобовой” атаке на немецкие укрепления он был тяжело ранен в ногу и отправлен в госпиталь, после чего его признали нестроевым и послали в тыл. 
    Когда он вернулся в Рай, дом был уже достроен родственниками. Его поставили бригадиром, работал он в колхозе, в лесу, на строительстве и однажды знакомая женщина сосватала ему молоденькую девчушку Раю, которой не было еще и двадцати. С тех пор потекла их размеренная райская жизнь. 
    - ...Раньше жисть была не как нынце, - размеренно, произнося по-северному “ц” вместо “ч”, рассказывает тетя Рая (а мы сидим, между тем, и пьем “цяйку”), - раньше жисть-то была везде одинакова, мы не думали, цто когда-то хлеба поедим досыта, про деньги - так разговору вообще не было, раньце ницего не было...
    - Вот те раз... - стараюсь чуть-чуть раззадорить стариков - вроде как сейчас принято прошлое хвалить, а нынешнее ругать!
    - Так нынце люди обижаются, а мы, дак, живем так, как никогда не живали! Сидим дома, деньги, пенцию, приносят. 
    - Но дети-то уехали...
    - А мы сами разрешили им уехать. Ведь раньце день и ночь в колхозе... Я дояркой, телятницей всю жисть, и свету белого не видывала. Вот, мы детей в город и отправили. 
    - Ну, а вы сами?
    - Мы пока еще ничаго, “шарашимся”. Корову держим, поросенка. Но вот этим летом насенокосить не смогли, и решили только до Нового года корову продержать, а потом туды, к сыну поедем доживать... 
    И тут старики поведали совершенно невообразимую по нынешним временам вещь. Оказывается за позорные 90-е годы, когда всякие жулики набивали карманы и мешки деньгами, а деревня нищала, супруги Травины при помощи своего молока и своих поросят, которых они откармливали, смогли накопить денег и купили в Нижнем Тагиле... квартиру! Маленькую, однокомнатную - но все-таки квартиру. Сейчас, правда, там живет внучка, но, как только старики переедут туда, она дала слово, что съедет. Жителям Рая повезло: районные власти покупают у них молоко, деньги выплачиваются регулярно и ежемесячный молочный приработок в 1,5, а то и 2 тысячи рублей вполне, на мой взгляд, приличен. Молодежь в Раю держит, как уже говорено, по две коровы, и “подпешка” (местное словечко) для них получается хорошая. Свое решение променять чистый воздух Рая на тлетворный дух промышленного города тетя Рая мотивирует так:
    - Пока “шарашимся”, а “дошарашимся”, дак... хотя ноги туда “не скользят”. Жаль, сын не приедет, хоть и говорил “я дом бросать не буду”. А теперь говорит другое, молодица, жена его, сюда не поедет никак, а разве ж он будет тут жить один?..
    Нынешнего председателя старики уважают:
    - Конечно, Иван Васильевиц у нас хороший, “ровно виноход” - бойкой! Без него колхоз бы развалился. Он нынце, было, отказывался, просил на собрании, чтобы ему отдохнуть дали, борьба с пьянкой его доконала, дак, его не отпустили...
    Они рассказывали распевно, на свой райский лад, а я между тем думал: вот Рай земной я вроде как нашел... а есть ли тогда на Земле Ад?..

Никиткины забавы
    
    Говорят, на одном из великокняжеских пиров, в 1946 году, товарищ Сталин спросил у одного из своих холопов: “Микитка... Сергеевич. Ви, кажется, родом из дэрэвни? А ви там бываете?” Товарищ Хрущев лихо плясал “русского”, умел выходить вприсядку, пятясь задом, но в родном селе Калиновке не был лет двадцать. И-и-и-и по-нес-лось!..
    …Никита не простил хозяину обид. После смерти вождя он, немного погодя, выкинул тело (как оказалось, бренное) из мавзолея и развенчал его культ. А в стране насадил особенный культ, который вначале обозвали “оттепелью”, а несколько позже “дуроломством” (в мягком варианте – бывали эпитеты и пожесче). Люди, набрав наконец полные груди воздуха, с новой силой поверили в то, что коммунизм непременно грядет - даже был назначен конкретный срок его прихода. Ждали его как пришествия то ли Спасителя, то ли наоборот. Но вскоре народ из официальных газет (других, собственно, не было) узнал, что вел из к поставленной цели банальный авантюрист. Эпоха Хрущева в одночасье стала очередной противоречивой и позорной страницей истории Державы.
    Но все это было еще впереди, когда 46-м, по мягкому совету генералиссимуса, Никита Сергеевич приехал в свою Калиновку после долгого перерыва. Село представляло жуткое зрелище. Молох войны прошелся по Калиновке с полной силой: мужиков поубивало, женщины обрабатывали землю на быках, дети голодали, церковь была сожжена немцами. Для Хрущева это не было шоком: тогда он был первым секретарем компартии Украины, в его республике царил страшный голод, а от Калиновки до границы с Украиной и сейчас всего-то семь верст. 
    Из этой деревни он уехал с родителями в пятнадцатилетнем возрасте - в Донбасс, зарабатывать на шахтах деньги - но еще некоторое время приезжал в Калиновку “погостить”. На сей раз гостевание вышло шумным. Понаехало много людей в форме и штатском, охрана повынюхала все углы. А Никита Сергеевич, едва только оказался на родной земле, пожелал отведать любимого своего деревенского лакомства: гречневой каши с молоком. С тех пор его всегда встречали эдаким яством.
     А вообще про Никиту Сергеевича калиновцы никогда не вспоминают с неуважением. Даже кукурузный маразм того времени ласково величают “Никиткиными забавами”. Сохранилось множество сказаний, можно сказать, апокрифов. Их смысл всегда в том, какой он внимательный был человек. Правда, сохранилось и такое предание. Калиновцы написали всемогущему земляку письмишко, попросили прислать им соли, мол, беда без нее. Хрущев якобы отписал: “Хорошо, пришлю вам соли и вагон совести, чтобы меру знали, ведь не одни вы плохо живете”. Есть и другое воспоминание. Идет Никита Сергеевич со свитой по родной улице и примечает забитого вида колхозницу: “Акулина, ты ли? Помнишь, какой красавицей ты была? А ведь я за тобой ухаживал...” - “Эх, Никитка! Да разве ж знала я, что ты таким начальником станешь...”
    Благодать свалилась на Калиновку в 1956 году. Волевым решением генсека сюда был переведен Курский сельскохозяйственный техникум - вместе с преподавателями и матбазой. Пока строились современные учебные корпуса, а так же “хрущевки” для преподавателей, техникум на пару лет разместили в райцентре Хомутовка, в здании райкома партии. Асфальтировали все подъезды к Калиновке - на новехоньких автострадах теперь сушили колхозный горох. Представьте себе картину: километры гороха! До этого еще не укрупненные колхозы жили выращиванием конопли, теперь же, после постройки гигантского свинокомплекса, пришлось включаться во все “Никиткины забавы”. 
    Еще по селу расставили молочные ларьки - для того, чтобы сельхозрабочие покупали дешевое молоко, столько, сколько хотелось. Идея была в общем, здравая: работник после выполнения трудовой повинности должен культурно отдохнуть, а не возюкаться со скотиной в говне. Для отдыха на месте попранной церквы воздвигли Дворец Культуры. Как Дворец, так и хрущевки построены были не так, как у нас строят обычно, а с прицелом на века благоденствия. Это, может в других краях хрущебы разрушаются, здесь попробовали бы тогда схалтурить! Жаль только, они теперь не пользуются в Калиновке популярностью. Не потому, что в них холодно и тесно; дело в том, что от них слишком далеко идти до личных хозяйств, которые в последние годы по краям села расплодились не хуже чиновников (в целом по стране). Во времена молочных ларьков калиновское частное стадо сократилось до четырех коров, в 90-е годы оно выросло до 250 голов. Нужно народу было выживать. 
    И вот интересные цифры: в позапрошлом году частное стадо составляло 199 голов, число этого года - 103. Что это - показатель благоденствия или новая хрущевщина? В смысле, очередная атака на крестьян...
    Ныне техникум переживает не лучшие времена. Еще при советской власти ему передали земли бывшего колхоза “Родина Хрущева” - он оказался нежизнеспособным. Это учебное заведение - во всех смыслах - жизненный стержень Калиновки. Правда, по мнению нынешнего его директора Владимира Копцева, “народ здесь как жил сто лет назад натуральным хозяйством, так и живет сейчас; и ничем его не проймешь”. Владимир Николаевич - не местный уроженец, он родом из другого района Курской области. Тем интереснее другое мнение директора: он убежден в том, что Никитка калиновцев избаловал, так как в его времена на полях трудились рабы-солдатики, а местные глядели на них как баре. 
    Система, которую навязывал Никита Сергеевич, именно на его родине дала не то что трещину, а просто… с позором провалилась! Техникум-колхоз возделывает все меньше земли, фермеры (они берут у техникума земли в аренду) - все больше. Соотношение “советского” к “буржуазному” (в землях) - 1:2,5. Торжествуют на земле мелкие капиталисты, с которыми генсек вел нешуточную борьбу. Но кто они такие, эти капиталисты?
    Закрома калиновского фермера Владимира Коровкина полны, там больше 500 тонн. Из собранного урожая, а выращивает Коровкин со товарищи свой хлеб на 700 гектарах, половина в тишине ангара ожидает лучшей цены. Правда, другую половину пришлось продать. В фермерском хозяйстве “Олкрис” (оно названо так по именам дочерей одного из учредителей), кроме Владимира работают еще двое - Сергей Богатырев и Владимир Попов. Имеют они технику, нанимают на страду специалистов. 
    История фермера Коровкина поучительна. Он - коренной калиновец, но по молодости лет захотел Владимир стать моряком, окончил школу загранплавания, ходил по северным морям, ловил рыбу. Но все-таки вернулся на землю: не из-за тяги к ней, а просто оттого, что в Мурманске не было жилья. 
    - ...Отец у меня был знатным механизатором, жаль только, умер рано - механизаторы вообще долго не живут. Ему не очень понравилось, что я вернулся, вроде, лишний рот, да еще жена и ребенок у меня уже были. Да представьте, что значит для деревни парень в морской форме; но пошел я учиться в наш техникум, на отделение механизации. А потом я “зацепился” за сахарную свеклу. Работали звеньями, по технологической карте, на конечный результат. Был 82-й год, и, видимо, это были первые попытки государства что-то в сельском хозяйстве поменять в лучшую сторону, выбраться из кризиса. Даже там, наверху начала надоедать уравниловка. У нас в звене все были со средним специальным образованием и набирали мы людей даже по конкурсу. 
    Однажды, в 89-м году пришел ко мне Виталик Бурухин, он был преподавателем в техникуме, и предложил создать “что-то новое, свежее”. И мы собрались, пятеро здоровых мужиков - Бурухин, я, Саня Горлов, Вовка Попов и Сережка Богатырев - и создали фермерское хозяйство “Сапфир”. Мы все думали по-разному, и, что главное, не могли контролировать финансовые средства - они куда-то утекали. Через пять лет было у нас уже пять фермерских хозяйств. Бурухин пошел своим путем, мы с Богатыревым и Поповым опять собрались вместе. У нас разделение: Богатырев занимается банковскими делами; он больше менеджер, знает, где-почем, и что кому и когда дать. Попов конкретно занимается пахотой, подготовкой техники. У меня - технология и работа с кадрами. А берем мы к себе молодых, тех. У кого мозги не зашорены. И нам сейчас никто не мешает - это главное. Ну, разве только остались без солярки на десять дней (из-за роста цен нигде купить нельзя было). Беда в том, что у нас в стране еще только задатки рыночной экономики. У нас еще не выработаны правила игра между государством и личностью Все время приходится выкручиваться, и тем ребятам, которые сумели сохранить колхозы, надо памятники ставить. А вообще я вижу движение в лучшую сторону. Отчеты мы сейчас сдаем на цифровых носителях, у нас компьютер. Мы кредитоплатежны, и в банке говорят: “Этим ребятам можно доверять”. Но государству веры пока нет…
    Про идеи Никиты Хрущева у Коровкина мнение особое:
    - Он не хотел, чтобы сельское хозяйство у нас упало. Но у него не было сподвижников. Простой пример: если я не буду владеть ситуацией, то чиновники меня будут снабжать ложной информацией, и в соответствии с ней я буду предпринимать неправильные шаги. А закон жизни простой: насаждение сверху - всегда противодействие снизу. Он был немножко сказочник. Утопический социалист. Ведь село - штука особенная: человеку без работы хочется черт знает чего. В России культурный отдых выливается в пьянку...
    Фермер Виталий Бурухин про “забавы” Никиты думает несколько иначе:
    - Я не об идеях, а с точки зрения крестьянина. Кто, например, сейчас думает, что с деревней будет? Да им там наплевать на село! Пусть он и ошибался, но... А единственное, за что я его не принимаю - это за его нелюбовь к церкви. Но ведь наши, калиновские, молодцы: сейчас под церковь перестроили бывший сельмаг!
    У Бурухина все гораздо серьезнее, чем у его коллег. Он смог придержать до лучших цен гораздо больше половины урожая. А всего сейчас Виталий возделывает 3100 гектар земли. Работает у фермера 80 человек, причем Бурухин не брезгует и животноводством: дойное стадо, которое он имеет, составляет 311 голов. Животноводством, правда, он занимается всего два года - он вынужден был принять ферму в деревне Жеденовке, хотя на самом деле львиную долю прибыли всем фермерам сейчас приносит зерно, а другого им и не надо. Дело в том, что Бурухин  - уроженец этой деревни и не собирается бросать ее жителей. Государство наверняка облегченно вздохнуло бы, узнав, что Жеденовки не существует, но Виталий хочет еще побороться:
    - ...Изначально я хотел поголовье ликвидировать, но, после внимательного изучения вопроса... В конце концов, как я мог бы в глаза землякам смотреть? Я побывал в передовых хозяйствах, изучил опыт животноводства и понял, что смогу и там навести порядок. В принципе постороннему все равно, кто работает на земле - фермер или колхозник. Но у меня есть существенное отличие: у нас дисциплина (если попался на пьянке - выгоняю), своевременное получение зарплаты и натуроплаты. Мною пытались командовать из района, из области, но я сразу поставил над этим точки. Единственное, что я даю в “верхи” - финансовую отчетность, остальные контакты с начальством у меня на уровне консультаций...
    Про Бурухина в Калиновке я слышал такое мнение: “помещик”. Я напрямую задал Виталию вопрос: считает ли он себя таковым? Он, подумав, ответил:
    - В обществе сейчас культивируется идея типа “как стать звездой, затратив минимум усилий”. Никто почему-то не говорит о том, что можно добиться жизненного уровня, сделав что-то созидательное. Вообще-то я не задумывался о том, кем я себя считаю. Помещик - вряд ли, потому что не собственник. Года четыре как я - освобожденный руководитель, не сижу за рулем трактора. А так всем был: и агрономом, и бухгалтером, и водилой. Но все это вспоминается как кошмарный сон. Так в принципе делать было нельзя. Да, теперь много надо прикладывать не мышц, а ума, нашел я к примеру себе партнера-переработчика по хлебу, он здорово выручает. Но к этому я шел двенадцать лет! А село, я думаю, еще долго будут обижать. Ну, разве все когда-нибудь станут настоящими собственниками... 
    ...Вечерами, ну улице Хрущева (в честь 100-летия земляка калиновцы переименовали в честь земляка улицу Советскую), среди грязи, на коряге сиживает бабушка Александра Илларионовна Хрущева. Она родственница Никиты - их отцы были двоюродными братьями. Ничего от своего родства она не имела, работала простой колхозницей и заработала, как положено, минимальную пенсию. Ну разве однажды, когда Никита гостил в доме Александры и кушал гречку с молоком, та пожаловалась на то, что коровку налогом обложили. Тот ответствовал: “Это, Шура, ты не мне, это начальству хомутовскому жалься...” Принципиальный был мужик. И еще Никита туфли ей однажды подарил. Хорошие. Весь вид дряхлой старушки говорит о том, что она ждет “второго пришествия” родственника, пусть не с туфлями, а хотя бы с добрым словом.
    Улица Хрущева асфальтирована лишь наполовину. У нас всегда так: начнут, потом начальство сменится, все бросят - и на новые объекты или прожекты (все зависит от бзика руководителя). Не уверен в том, что идеи Никиты Сергеевича были порочны. Нынешние агрохолдинги, в которых механизаторы с белыми воротничками, а зарплаты позволяют не держать скотины, - не только реальность, но и мечта многих селян. А в иных краях торжествуют мелкие, мобильные производители. И не поймешь - где и какой способ хозяйствования хорош. Но хочется сказать всем будущим реформаторам (которые, возможно выпестуются и из Калиновского техникума): “Ребята, фантазируйте, как Бог (или кто еще) на душу положит. Но не трогайте русского мужика. Не трогайте! Он и сам разберется, как ему жить”. В вас-то он давно разобрался.
    
Тоже Москва. Но немного другая...

     …Эти двое начали пить еще до того, как поезд отъехал от московского перрона. Первые три часа они квасили просто так. После им стало скучно и они стали уговаривать выпить с ними меня. Продолжалось это часа два (я действительно не хотел) и за это время я узнал, что они — отец и сын и едут они на рыбалку на Валдай, причем для этой цели сыном куплен дом в деревне. Вели они себя, мягко говоря, по-барски и возражений просто не понимали. Дошло до того, что старший, уже пенсионер по возрасту, уговорил попробовать лично им приготовленную настойку на кедровых орехах. Выпили раз, второй, — и сын, поглядев на меня проникновенно, изрек:
      — Ну, что, пьешь, жрешь на халяву, а я с этого что буду иметь?
     Это Россия, ее национальное достояние. Если кто-то считает, что такой “отдых” — норма, думаю, ошибается. Эти двое - типичный образец людей, которые едут на Валдай оставлять свои деньги. Времена туристов-романтиков, к сожалению, кончаются. Сын ушел курить, отец разоткровенничался и сказал, что ни за что не оставил бы свою бабушку, и к черту всю эту “рыбалку”, но сына боится оставить одного. Запьет — и сам себя не помнит... 
     На одной из станций, где перецепляли тепловоз, юные пассажиры закидывали пивными бутылками мирно пасущихся коз. Да, не пастораль. Разбегайся, козы и телки, Москва отдыхать едет!
     …По пути в деревню Москва мне рассказали такую историю. В селен Забелино, что на берегу прекрасного озера Пенно, администрация называется "Чайкинской" потому что в одной из деревень, Руно (она стоит на реке, признанной "географическим" истоком Волги) приписанной к сельсовету родилась партизанка-героиня Великой Отечественной Лиза Чайкина. Имя этой девушки носит главная улица в райцентре Пенно; там же, в райцентре есть музей в честь нее. Фашисты ее схватили, зверски пытали а потом прилюдно расстреляли на берегу Волги. Свидетели потом рассказали, что девушка приняла смерть с гордо поднятой головой и даже успела сказать: "Женщины! Скоро придет наша победа! Скоро взойдет наше солнышко..." (на расстрел согнали пеновских женщин). 
     Так вот: несколько лет назад родную деревню героини сожгли. Туристы. Не по злобе, по глупости. Зажгли траву и не заметили как огонь перекинулся на избы. Сгорели 6 домов из 7. И, что любопытно, слов жалости по поводу потерянной деревни Руно я не слышал; ох, сколько таких тверских, костромских, вятских и прочих деревенек бесславно канули к Лету... 
     Факты — штука нелицеприятная. Последняя деревня, которая сгорела в этом крае, была сожжена в 1941-м фашистами. Называлась она Ксты и немцы, перед тем как сжечь деревню, расстреляли всех ее жителей. Кому-то эта параллель покажется некорректной, но как поспоришь с фактами? 
    …История Москвы темна и непредсказуема. Память москвичей простирается не так далеко, как хотелось бы, всего лишь во время помещиков и холопов, от которого осталась сундучного вида трехэтажная Троицкая церковь на погосте Отолово, что в пяти верстах от Москвы, да местечко под названием Баринов сад, что на берегу озера со странным названием Ордоникольское. У южной оконечности названного водоема (говорят, настолько глубокого, что никто так и не смог достичь его дна), на холмах и разлеглась Москва.
    В Троицкой церкви, что на Отоловском погосте, еще недавно имелся священник, да вынужден был он уехать: приход уж слишком мал. Да и вообще москвичи живут небогато, что, впрочем, выгодно отличает этих москвичей от тех. 
    Ведь за что в сущности не любят тех? За сытость, за чванство, за заносчивость. Впрочем такие черты присущи жителям других мировых столиц. А на отношениях между Центром и провинцией построена вся мировая культура вообще - в том смысле, что все лучшее, начиная от гениев и заканчивая хлебом насущным, рождается на периферии, в столицах же все это чахнет и проедается. А ведь проблема-то в чем? А всего лишь в распределении: ежели сидит дядька в столице и решает, кому-сколько, значит, найдутся такие, кому мясо из щей и перепадет. Здесь, в этой Москве нет старшего даже на ферме, а значит все по совести, по справедливости.
    Сами москвичи называют свою весь “Красной Москвой”, что является продолжением рабского мышления апологетов крепостного права. “Красной Москвой” именовался всего лишь здешний колхоз, от которого осталось великое богатство - молочно-товарная ферма. В паспортах москвичей в графе “место рождения” четко написано: “д. Москва”. Были всякие укрупнения, “Красную Москву” нарушили, присоединили к совхозу, центральная усадьба которого расположена в селе Ворошилове, а ныне от всего этого в бывшем громадного хозяйства, охватывающего несколько десятков деревень, осталась только ферма в Москве. Отступать теперь им некуда - позади Москва...
    А древнюю историю Москвы никто бы не узнал, если бы не пытливые исследования краеведа из поселка Пено (райцентра) А.Д. Кольцова, который нашел, что Москву основали беженцы из городка Москвы, того самого, который теперь является столицей России. Случилось это после нашествия монгольских орд на Русь в 1238 году. Места эти, на отрогах Валдайских год, были дикими и не обжитыми, изобиловали медведями, волками и прочими опасностями. Что характерно, с тех давних пор жизнь Москвы изменилась несильно. Дороги (в нормальном понимании этого слова) в Москву нет до сих пор, дикие лиса так и остались дикими, а из примет цивилизации в Москве осталась только одна: сельповский магазин. 
    Любопытен говор москвичей, певучий, акающий и с мягкими окончаниями слов. Вероятно так разговаривали москвичи эпохи Ивана Калиты. 
    Такой же мягкий говор у “мэра” Москвы, точнее, московского старосты Ивана Александровича Степанова. У него есть обязанности, но нет прав, что сильно подрывает саму суть должности. До сельсовета, реальной власти (в Ворошилове), идти пешком 13 километров, а потому пенсионер Степанов на собрания туда не ходит. Зимой под тяжестью снегопада часто рвутся провода, отчего Москва на месяцы (!) остается без света, так сельская администрация все равно не имеет средств восстановить энергоснабжение. Старосте в таких случаях остается лишь ждать со всеми, когда доблестные энергетики прорвутся сквозь сугробы до них.
    И в эдакой ситуации особенно выигрывает московская ферма, которая по уровню механизации находится даже не в XX, а XIX веке. Дело в том, что здесь до сих пор применяется ручная дойка, а молоко хранится не в холодильнике, а в колодце. Случилось это в 70-х годах прошлого века: вроде бы установили машинную дойку, да доярки встали на дыбы: расценки стали ниже, а потому механизмы бросили, а за пару лет детишки растащили их на игрушки.
    Кстати о детях. Юных москвичей в Москве двое, и оба - дети доярки Светланы Добролюбовой, 15-летний Игорь и 13-летняя Люда. А всего населения в Москве - 20+2 человека. “+2” - это супружеская пара дачников, которые, впрочем, дюжину лет живут в Москве постоянно, отчего их условно приняли в семью москвичей. “Условность” заключается в том, что деревенские никогда по-настоящему не признают горожан за своих, даже если те будут пить столько же, сколько и в деревне. 
    Непьющих (исключая детей) в Москве всего трое: жена “мэра” Анна Павловна, Валя Троицкая и дачница Алла. Из этого не следует, что остальные не просыхают, тем более что работники фермы закодированы. В данный момент в запое лишь один человек, остальные - в трудах. Но в сущности нужно констатировать: Москва - селение пьющее крепко. Но по-божески. В Ворошилове, по местным меркам “центре цивилизации”, пьют вообще черт знает что, отчего только в этом году от употребления спирта сомнительного качества (его распространяют некие серые личности, приезжая из города на микроавтобусе) откинули копыта восемь человек. Москва еще держится на устоях и пока (тьфу-тьфу-тьфу!) москвичи в лапы спирту не даются. Они даже принимают жертв зелено-черного змия на реабилитацию и перевоспитание: в доме “мера” живет брат его жены, которого они взяли из Ворошилова. После распития неизвестной жидкости у него отнялись ноги.
    С ностальгией здесь вспоминают бывшего руководителя совхоза по фамилии Фалинский, который был добрым барином, хотел организовать переработку на ферме, и вообще любил крестьян. Жаль, поголовье в его правление сильно сократилось (коров перерезали) и теперь дойное стадо в Москве - всего 34 головы (с телятами - 62). Это еще ничего: частное стадо в Москве - всего 2 коровы, 2 лошади и 7 овец. Одна корова, овцы и лошади принадлежат пожилому москвичу Александру Дмитриевичу Виноградову, но и он при первой же встрече предложил мне, постороннему человеку, купить у него хотя бы одну лошадь - трудно стало содержать скотинку. Вторая корова принадлежит “мэру”, точнее, его непьющей жене. 
    А доброго Фалинского семь лет назад застрелил киллер. В Москве. Не в этой, а в той. И здешние москвичи склонны причислять убиенного к мученикам, пострадавшим за правое дело, хотя, как говорят, убили его как раз было какое-то “левое”.
    Ни телефона, ни почты, ни автобусного сообщения с райцентром в Москве не имеется. Не так давно умер в Москве 40-летний мужик, тракторист из Ворошилова. Ему стало плохо с сердцем, а вызвать скорую не смогли. Повезли трактором через лес и в пути он умер. Наверное, от тряски. А посему в Москве предпочитают не болеть, зубы выдирают сами себе, а умирать не торопятся.
    Есть в Москве только две отрады. Первая: совхозная лошадь Чайка, которую содержат все вместе за то, что она опахивает огороды. Ее в честь героини Лизы Чайконой так назвали. Вторая: райповский грузовик, который, невзирая на снега и прочие непогоды дважды в неделю, как швейцарские часы, привозит в Москву хлеб и продукты. Вчера, например, привезли арбуз на 4 кило. Думали, думали женщины скинуться, купить его и потом разделить на кусочки. А, пока кумекали, проезжал через Москву лесовоз, лесорубы арбуз и купили. Слишком долго в Москве запрягают...
    Работоспособных (не пенсионеров и не детей) в Москве всего шестеро и все они трудятся на ферме. “Мэр” Степанов когда-то был бригадиром и командовал всей экономикой Москвы (которая, собственна и была сосредоточена вокруг коровника). Теперь никто ничем не руководит, даже директор из Ворошилова на ферме старается не появляться (боится, что ее раздерут на куски доярки, считающие, что им мало платят), но анархии здесь нет. Хозяйство функционирует как самозаводящийся механизм. 
    Одна из доярок, Анна Степанова, пашет как Стаханов, приходя к коровушкам затемно, в 4 утра. Правда, так же она и пьет. Если уходит в запой - то по-русски, отчаянно, забыв про коров и Бога. В таких ситуациях ей помогает муж. Вторая доярка, Светлана Добролюбова, уводит в запой реже, и даже в этом случае на забывает подоить. К тому же ей помогают сын и дочь. 
    С детьми - проблема. Светлана - не местная, ее сюда пригласили с тем условием, что детей будут возить в школу (в Ворошилово). Обманули. И второй год дети не учатся вообще. Игорек - парень бойкий, считай, телята полностью на нем, да и Люда доит с любовью. И все-таки жаль что юные москвичи не имеют возможности получать знания. В конце концов, двумя грамотными больше, или меньше, - государству не убудет. Думаете, я смеюсь? Нет, плачу. Сволочное у нас государство, ежели всем наплевать. 
    Светлана, в отличие от своей напарницы, постоянно выглядит усталой, невыспавшейся. Ей бы удрать из Москвы, да в ее родной деревне Лугово работы нет вообще никакой. 
    Но Бог с ними, с детьми. Светлана радеет скорее не за них, а за московского пастуха Александра Яковлева. 43 года мужику, и статен, и высок, и... в общем, одна беда: застенчив Сашка и до сих пор не женат. Светлана лично попросила за пастуха - может, захочет какая-нибудь женщина стать москвичкой? Сам Сашка, мужик молчаливый, солидный и в кодировке, только одобрительно кивал, когда доярка его расхваливала. И вправду: может, есть такая? 
    А ныне Москва живет новыми веяниями. На Валдайскую возвышенность приходят новые “баре”, люди богатые и энергичные. Один из таких помещиков, которому здесь дали кличку “Спортсмен”, значительную часть леса (аккурат на пути из Москвы в Большой мир) огородил сеткой-рабицей и устроил внутри трассу для авторалли и маленький зоопарк. Второй, нареченный кличкой “дядя Сэм” (он увлекается медвежьей охотой), забором свои земли не огородил, но в Москве меня предупредили, чтобы на север я не ходил: там охрана с автоматами и могут запросто пристрелить. Думаете, я шучу? Вряд ли... На Москву наступает капитализм, причем, в том виде, которым нас пугали еще при Горбачеве - это когда кругом заборы и везде незатейливые надписи: “Private”. 
    Сейчас москвичи в некотором недоумении. Минувшей весной они продали управляющему имения “Спортсмена” свои совхозные паи, по 5 гектар. Сумму называть не буду, так как деньги были уплачены неофициально, скажу только, что кое-кто на вырученное купил телевизор или стиральную машину, кое-кто уже все пропил. А дети, приехавшие из городов сказали: “Дураки, вас кинули...” Старики заметили, что их паи все равно были на бумаге, а “Спортсмен” обещал помочь совхозу. Вон, ваучеры были - те совсем пропали, а тут хоть холодильник  на паи приобрели...
    Но после, когда горячка прошла, задались вопросом: “Продали землю... а не продали ли душу дьяволу?..” И хочется по-гоголевски спросить: “Куда ты несешься, Москва?” (по странному совпадению в Москве аккурат живет тройка лошадей). А она только промычит своими худосочными коровами с годовым надоем в 1.300: “Не пойму-у-у-у-у-у!!.”
    И все-таки доярка Добролюбова, как козырь в карточной игре, выложила самый существенный московский козырь: “Разве в той-то Москве на две тысячи проживешь? А у меня свой теленок, поросенок, при молоке всегда...”
    …Дачники, Владимир Иванович Красуцкий и его супруга Алла - москвичи в квадрате. Дело в том, что они были жителями той Москвы и однажды сбежали из нее в эту. 
    Красуцкий работал на Центральном телевидении и был не на последнем счету. Здесь он стал просто Володей, часто уходящим в глубокий (но непродолжительный) запой, вызывающий сочувствие даже у знающих в этой напасти толк местных. Теперь, занятый делом, а именно благоустройством нового дома, так как у старого рухнула прогнившая крыша, он снова становится Владимиром Ивановичем. 
    История бегства Володи и Аллы такова. У Аллы были плохие анализы, определили острую почечную недостаточность и некий профессор настоял на том, чтобы ее подключили к аппарату “искусственная почка” с постоянным гемодиализом. Алла была подключена к аппарату четыре месяца подряд и закончилось это тем, что муж просто похитил ее из больницы, без документов и без одежды, с искромсанными бесчисленными разрезами руками. Профессор дозвонился до беглецов и сказал, что жить Алле осталось три дня. Но они уехали из той Москвы в эту.
    И живут здесь уже 14-й год, разве только, после тех злоключений Алла потеряла способность ходить. Выяснилось, профессор использовал Аллу как подопытного кролика, испытывал на ней новый прибор...
    В сущности раньше к деревне они никакого отношения не имели (любопытно, что оба - отпрыски дворянских родов). Что утянуло в глушь коренных горожан - они и сами не знают. Когда они убегали, Алла только сказала: “Володя, если мне суждено умереть - умру на природе...” Позже выяснилось, что на природе надо жить. Здесь Алла увлеклась вышиванием картин, Владимир начал писать стихи. Можно тысячекратно ругать город и воспевать природу, но Алла мыслит по-своему:
    - Здесь душа спокойна. Каждый день живешь, радуешься существованию... А что человеку еще надо? К деревенской жизни трудно привыкнуть только из-за того, что в деревне сильна в людях зависть, которая порождает сплетни. Но зато в деревне люди отзывчивые; жалеют, несут все, что растет у них на огородах. Мы раз в год наведываемся в городскую квартиру, и там еще острее понимаем: Только здесь, в этой Москве жизнь настоящая, не придуманная. Не пойму только, почему у Володи здесь только грустные стихи рождаются. Вот, например:
    В Тверской глуши, в раю пустоземелья
    Под лай голодных и незлых собак
    Деревня спит с глубокого похмелья,
    Не видя снов, не помня ссор и драк.
    ...Эту божественную тишину изредка нарушают военные самолеты, взлетающие с секретного аэродрома, чото под городом Андриаполь. Они безнаказанно виражируют над Москвой, напоминая о том, что есть еще керосин в доблестных ВВС. По счастью для Москвы, керосину немного...
    .
Деревня Дурнево Плохинского района

    Прежде чем постичь жизнь деревень Дурнево и Дебри, неплохо бы разобраться: что за край, в котором этим селениям доводится существовать?
    Через здешние леса проходила большая торговая дорога, по которой издавна велась торговля Московских, Новгородских и других северных князей с татарами и южными государствами. Где товар - там и разбойники. И появились вдоль рек Вытебеть и Жиздра банды гулящих людишек, из которых самым странным и отчаянным был отряд легендарного атамана Кудияра. До сих пор не так далеко от села Ульяново существует поселок с названием Кудияр. Для безопасности торговых обозов их стали сопровождать войска, а так же были созданы поселения для служилых военных людей. Селище первоначально возникло на Широком холме, окаймленном ожерельем двух речек - Домославки и Полной. Но места были плохие - леса да овраги. Вероятно, отсюда и пошло название “Плохино”.
    Был у Плохина и расцвет, при графе Брюсе, которому село подарил самолично царь Петр Алексеевич. Брюс развил здесь веревочно-канатное производство. Начиная от Калуги и далее по Волге, Днепру, по Черному, Каспийскому и северным морям ходили разнообразные суда, на канатах которых в металлической оправе стояло клеймо "Фабрика графа Брюса. Село Плохино Калужской губернии". Оттого процветало и местное сельское хозяйство: для канатов нужны была конопля, возделыванием и переработкой которой промышляли крестьяне. Местная пенька была известна даже в Великобритании и Голландии, где она так и называлась: “плохинка”.
    С переходом имения во владение лейб-акушера ее величества Отта все процветавшие предприятия Брюса заглохли. Купцы, которым Отт отдал канатные заводы, были заинтересованы не в производстве, а в перепродаже товара, и потому Плохино стало чисто торговым селом. Торговля шла хорошо, ярмарки процветали и однажды,  в 1896 году плохинский купец I-й гильдии Павел Иванович Меньшиков проявил инициативу: он решил зачать в Плохине строительство гигантского храма. В селе уже была громадная Воскресенская церковь, строительство которой начал еще граф Брюс, но у торговца пенькой Меньшикова амбиции были настолько велики, что своей идеей он заразил всех плохинцев. Он предложил новым строением затмить все ближние и дальние города.
    Шедевр, который после окончания стройки собирались освятить в честь иконы Божьей Матери “Знамение”, решили строить на народные деньги. Особенно много пожертвований поступало в базарные дни. Обычно пожертвования собирали два сборщика; один нес большую металлическую кружку, а другой икону,  именуемую "Знамение". Никто тогда не знал, что своего праздника храм будет ждать больше столетия. Точнее он все еще ждет...
    Поскольку деньги народные, гигант строился медленно. Через двадцать лет внешнее здание было закончено, оставалось произвести внутренние отделочные работы. Но настала империалистическая война и отделка остановилась. Вскоре грянула Февральская революция, за ней не задержался Октябрьский переворот, и о достройке шедевра пришлось забыть. 
    Большевики были озабочены административными делами. Село сделали районным центром, а район назвали Плохинским. После опомнились, что звучит вроде на слишком приятно и переименовали район в Румянцевский, а село Плохино в село Румянцево - в честь первого секретаря Западного обкома партии Румянцева.  Это был промежуточный этап. В 1935 году умерла сестра Ленина Мария Ильинична Ульянова. И почти тут же жители деревеньки Колосово, которые когда-то были ходоками у вышеназванной особы, предложили село назвать Ульяновым, и район соответственно Ульяновским. 
    “Ульяново” было одобрено наверху. Но жители Ульяновского района свой район почему-то упорно продолжают называть Плохинским.
    Тому несколько причин. Во-первых развалены колхозы и на весь район работает только полтора коллективных хозяйства. Во-вторых экономики в районе почти нет; имеется месторождение голубой глины, ее добывают, но вывозят неизвестно куда и району с уникальной глины ничего не отваливается. В третьих, по Плохинскому району “пронеслась” в 86-м году чернобыльская туча. И теперь половина района считается “зоной отселения”. 
    А на храм жалко смотреть. Поскольку он так и не дождался освящения, имени у него нет. И назначение его, как говорится, “непрофильное”. Стоит храм возле автостанции (точнее, автостанция возле него, потому как по сравнению с громадиной она кажется крохотной) и служит... местом сбора скучающей молодежи. Я пробыл в Ульянове несколько дней, заходил в храм (а он открыт со всех сторон) раз пять и всякий раз наблюдал одну и ту же картину: мальчики с тупыми выражениями лиц молча отколупывали от несущих колонн кирпичи. Как черви, которые подтачивают дерево... Я пару раз спрашивал: “Зачем?” Они отвечали: “А, делать нечего...” В следующие разы я не спрашивал.
    И вот что интересно: в Плохинском (простите - Ульяновском) районе было два десятка храмов. Все из них, кроме двух, что в селе Ульянове, разрушили. Фашисты. Здесь ведь шли боевые действия - почти два полных года стоял фронт. Один из храмов, Воскресенский, открыли почти сразу после того как Ульяново освободили от немцев и службы с тех пор в нем проводятся регулярно. Другой продолжают разрушать нынешние... фашисты? Нет, дети. Наши дети... 
    ...Визитная карточка любой деревни - автобусная остановка 9если таковая наличествует). Точнее надписи на ней. В Дурневе надписей немного, всего две: “С Новым Годом, дурачки!” и “Заходи - не бойся, выхади - не плач”. Скромно, без мата и обычных скабрезностей. Сразу видно, в этой веси проживают приличные люди.
    Дурнево была деревней плотников. Как и положено было в советское время, мужики-плотники трудились к колхозе “Строитель социализма”, как говорится, отрабатывали повинность, а после сенокоса брали отпуска и в Сибирь, На Урал, на Север. Вот там, на шабашках, они действительно заколачивали деньги. Может по городскому мерилу и скромные, а по сельскому разумению вполне сносные - 10 рублей в день. И за это финотдел получивших временную свободу мужиков обдирал как сами знаете, кого. Правда сейчас налоговая обдирает тех, кто хоть что-то предпринимает, с еще большим остервенением.
    А теперь на все Дурнево из плотников остались Николай Александрович Грачев да Иван Михайлович Селиверстов. Она давнишние пенсионеры и мало практикуют, а потому считай промыслы ушли в небытие. Не потому что колхоз перестал существовать и некому стало плотников отпускать на вольный прокорм. А по причине того, что плотники вымерли, а молодежь разбежалась. Социализм “строители” не построили, а вот капитализм... С ним в Дурневе история особая. 
    При колхозе в Дурневе традиционно занимались овцеводством. До пяти тысяч поголовье доходило. Все развалилось, за время аграрных реформ извели всех овец до последней, но за дело взялся капиталист. Он развел отару овец элитной романовской породы в сто голов, отремонтировал ферму, в общем наладил дело. Сам проживает во граде Москве, а здесь... впрочем на ферму (она - единственное предприятие Дурнева) мы попадем позже, а пока поспешим к сараю в самом центре деревни. Там собралась чуть не половина жителей, ведь скоро сельпо привезет хлеб. Событие нечастое, а потому старики, сидя на завалинке, волнуются. С хлебовозкой приедет еще и почтальон - пенсии давать. 
    Поскольку собрались одни старики, не обойтись без жалоб. Пелагея Гавриловна Грачева рассказывает о том, что сейчас ей надо оформлять технический паспорт свои земельные владения, чтобы передать права на эту землю сыну, а за это требуют заплатить 16 тысяч с лишним. Вот у нее сейчас 25 соток земли, а обрабатывает она всего 4 сотки. На большее сил не хватает. По-местному это называется: “земля загуляла”. Так и все в деревне: 
    - Вы люди ученые, а мы - пни. Мне семьдесят шесть лет, сил нет, навозу нет. Какая же я... “землячка”. А Путин, конечно, даеть приказы, а они их под сукно кладуть...
    Ох, опять русская вера в доброго царя... Так и хочется воскликнуть: “Бабуль, да плюнь ты на эти сотки, здоровье дороже!” Но боюсь, не поймут, за нехристя примут. Земля - это святое. Даже несмотря на то, что земля в Дурневе дурная - песок один. Слава Богу, другая женщина переводит разговор в другое русло:
    - Ничаго. Зато природа у нас богатая. Леса... тольки туды не пускають егеря. Говорят: “Уходите отсюда, ягоды пусть птички клюють!” 
    Вот так дела! Что ж, и леса эти капиталисты купили?! Прихватизировали, злодеи... Оказывается, еще нет. Здесь заповедник организовали, “Калужские засеки” называется. И занимаются егеря охраной птичьей фауны. А то, что не пускают - это может и хорошо. Дело в том, что окрестности Дурнева - “зона отселения”, или, как еще говорят, чернобыльская зона. С той поры как окрестные леса и поля оросил дождик с Припяти, и до сих пор дурневцы получают “гробовые”. Здесь эту компенсацию называют “хлебными”. Не любят резать себе слух.
    Женщина, которая рассказала про лес, оказалась главным в деревне человеком. Она - староста. Антонина Александровна Дорохина работала в Дурневе продавцом. Тогда здесь был магазин. Сейчас - только завалинка для ожидания хлебовозки. 
    Дома муж Антонины Ивановны дядя Вася; орудует топором, чинит крыльцо. Он не был плотником, всю жизнь шоферил, но с топором, как и все дурневцы мужеского роду, родился. Они оба родом из Дурнева, только с разных концов. Его конец называется Лягушкой (потому что в низине, у самой реки Вытебети - река в Дурневе тоже с чудным названием) ее - Левашовка. 
    Сейчас они живут на Лягушке. Дом строили сами, в 59-м году. Дело в том, что Дурнево долго было во время войны на линии фронта, причем на немецкой стороне; во время Курского сражения здесь вообще ад был, и потому после войны от деревни остались руины. Когда боевые действия шли, угоняли дурневские семьи в Брянскую область, там они жили в лагере и рыли немцам окопы. Потому многие дурневцы в придачу к чернобыльскому клейму имеют статус узников фашизма. 
    Когда Дорохины женились, жили в землянках, а после все налаживаться стало - и в общем-то на жизнь жаловаться стало грешно. Их дочка Валентина стала большим чиновником во граде Москве. Помогает: добилась, чтобы в дом Дорохиных провели газ. Их дом единственный в деревне, в котором газ есть. Правда дорогу дочь не “пробила”; в Лягушку такая скверная дорога, что скорая помощь туда не решается доезжать. Плюс еще к тому весной Вытебеть разливается - и Лягушка превращается в остров. Есть и еще проблемы: телевизоры в Дурневе принимают только одну программу (вот это на мой взгляд здорово, если бы программ было хотя бы пяток - вообще одурели бы!), два деревенских колодца развалены. И Антонина Александровна как староста борется за то, чтобы власть что-то решила.
    Со всем могу согласиться. Но вот насчет колодцев... в деревне, которая славилась плотниками, некому сделать сруб над колодцем!.. Да-а-а-а избаловала нас советская власть. Дорохины кстати до сих пор держат корову, двух телят, возделывают в отличие от многих целых 25 соток земли. Не ленивые в общем люди. Другое дело что свое хозяйство - это свое. А колодцы - это коммунальное. 
    А история происхождения названия деревни проста. Не дурни здесь жили, а крепостные крестьяне помещика Дурова. Вот и вся тайна. 
    ...Первое, что бросается в глаза на овцеводческой ферме, - реестр штрафов. Компьютерная распечатка на стене: «Пьянка - 200 рублей, появление на рабочем месте - 200 рублей, опоздание - 50 рублей, саботаж - 1000 рублей, бардак (так и написано: бардак!) - 200 рублей». И так далее. Подпись генерального директора Чекушина. Хороший для капитализма документ. Есть только один нюанс. Фермой командуют: 1) генеральный директор, 2) главный инженер, зовут Николаем, 3) Исполнительный директор Сергей Васильевич, 4) заведующая фермой Настя. На ферме работают: 1) рабочий фермы Анна Ерошина, 2) пастух Анна Ерошина, 3) ночной сторож Анна Ерошина. Это не шизофрения. Это факт жизни: четыре (!!!) человека пасут одного рабочего и начисляют штрафы. Анна отдувается за... в общем-то не за всех, а за себя саму. Благо что она совершенно не пьет и пока ни разу не саботировала и бардак не разводила. 
    Вначале Аню боялись в деревне, так как знали, что у нее за плечами тюрьма. После полюбили за легкий характер. Единственные два недостатка, что водятся за ней, - это что много курит и пьет крепко завареный чай, чифир. В остальном она - чисто ангел. 
    История пастушки Ани стоит того, чтобы ее поведать. Может и не слишком женственный у этой девушки облик, зато душа есть - и она болит. А больше всего я удивлялся ее красивому русскому языку; будто тургеневскую барышню забросило на наш русский беспредел. Ей всего двадцать три года, а пережито поболе, чем в присказке. 
    Воспитывалась она в детском доме. Ее, двух ее братьев и сестру отняли от матери и отца потому что пили они без продыха. А всего их у родителей семеро. После детдома училась Аня в Калуге на художника-оформителя, но месяц не доучилась. Так вышло, что старшая сестра родила, оставила ребенка пьяной маме (отец к тому времени помер), а сама подалась за лучшей долей в Москву. И там пропала. Навсегда. Аня бросила училище и вернулась в родной поселок Ульяново растить племянницу. Ульяново хоть и райцентр, а работы в нем не найти. Пусть мама была лишена прав на нее, но это же мать. Какая-никакая, а все ж родная. На второе “дело” потащил ее старший брат. На Белевской горке стоял рефрижератор, а в моторном отсеке у него медные трубки. А в доме нечего было есть, к тому же аккурат стукнуло 40 дней со дня смерти бабушки. В общем брат убежал, Аню взяли, и как рецидивистке вкатали ей “трешку”. А первое-то ее “дело” совсем смешным было: семье кушать хотелось и украли они со склада мешок зерна. Тоже вместе с братом. Эпизоды, которые не были освещены в милицейских сводках, оставим за кадром. Чего никто не доказал - того не было.
    Аня отсидела, а брат испытательный срок отходил “всухую”, а потому остался чист. В Костромской колонии Аня была бригадиром грузчиков. Она вообще любит тяжелую работу и не якшается никакого труда. За то и авторитетом пользовалась. Только претила ей воровская романтика и поклялась девушка завязать.
    А вот ушедший от милиции и правосудия брат теперь запил. Безнадежно запил. Аня за свой труд на ферме получает около трех тысяч. Себе оставляет только на сигареты и на чай. Все остальное - племяннице, ведь ей в школу идти. Иногда в Дурнево приходит брат - просить: “Ань, дай денег, дай денег...” Аня обычно говорит: “Леша, тебе двадцать восемь, ты взрослый человек. Неужели не можешь в руки себя взять...” Ведь на дело она с ним ходили только потому, что жалко было этого дурака. В тюрьму сядет - и пропадет. А вот взял - и на воле пропал...
    Вообще Аня не может понять, почему люди так много пьют. Ведь они просто лишаются ощущения полноты жизни, загоняя себя в узенький коридор непрерывного похмелья. Потому и жениха ни в Дурневе, ни в окрестных деревнях не найти. Все кто остался - сплошь пьяницы.
    Аню после тюрьмы никто не хотел брать на работу. И сжалился этот московский предприниматель: взял сначала на 22-ю точку (бывшую секретную ракетную точку - в здешних местах много таких нехороших мест) на пилораму. Ну, а после, когда занялся овцами, поставил ее пастушкой. Аня и живет на ферме, у нее там оборудована келейка. В ней самой еще много детства; например, она качели прямо на ферме сделала. И цветы посадила. А вообще Аня мечтает о другой жизни:
    -...Я еще слишком молода. А овцы - такие заразоносители... У меня же хронический бронхит, а этого достаточно, чтобы пообщаться с овцами зимой месяц и заработать себе астму...
    Она уже пыталась сразу после тюрьмы другую жизнь обрести. Устроились в Подмосковье в тепличное хозяйство, овощи выращивать. Но там от химии через две недели у нее по телу пошли язвы. Пришлось уехать на родину. Хочет пастушка Анна еще что-то попробовать, вырваться из замкнутого круга. Но кто бывшую зечку возьмет? 
    ...Когда я уходил в сторону Дебрей, как-то стало жалко Аню и у меня вырвалась пошлость:
    - Дай вам Бог счастья!
    - Счастье мне видать заказано...
    Про Дебри мне рассказали, что они сплошь заросли бурьяном и превратились в реальные непроходимые дебри. Как всегда преувеличили. Вполне чистенькая деревня. И трудолюбивая: я увидел мужиков, пашущих землю на лошади. В Дурневе к примеру от лошадей избавились вовсе. Мужики были серьезные: лесник и милиционер. Пытались даже проверить документы, но после моего устного доклада (кто таков и зачем забрел в Дебри) поменяли отношение на лояльное. Оказалось, Дебри раньше были столицей (Дурнево им подчинялось), они были селом, а не деревней, а потому здесь много интеллигенции. Но интеллект прилагать в последнее время стало некуда, а потому носители культуры и знаний как-то рассосались.
    Кроме лесника и милиционера интеллигенции на улице я больше не приметил, зато увидел мужиков нетрезвого и сильно запущенного вида, которые копались в куче металлолома. Это были местные “тимуровцы”. Алкаши добродушно рассказали, что эту кучу они собрали за утро - и сейчас ждут предпринимателя, который приедет и все это заберет. Раньше эти “старатели” раздербанивали остатки взорванных ракетных шахт, дабы добыть металл. Теперь приходится довольствоваться прозаическими ведрами, косилками и утюгами. Предприниматель, зная об отсутствии в Дебрях магазина, предусмотрительно расплачивается сомнительного качества спиртным. Все участники сделки по обмену металла на жидкость расходятся удовлетворенными.
    ...А старики жалуются на то, что у них воруют все металлическое. Об этом рассказал бывший плотник Кузьмич - Петр Кузьмич Литвинов. Вместе с женой Марией Александровной они главные старожилы Дебрей. А вот старосты здесь нет. Живут Литвиновы аккурат напротив места, где стояла церква. Ее разрушили во время войны. А сейчас, когда вроде войны нет, так же сломали и разобрали на кирпичи дебрьский  коровник. 
    Вот взять послевоенное время, когда в землянках жили: туго жилось, зато были клуб, школа, магазин. И замков не знали! А теперь... Как-то неизвестные закрыли снаружи дверь на “чепок” и вычистили у Литвиновых погреб. А совсем недавно у стариков из тайного места пропали 18 тысяч - все деньги, что они копили на похороны. И не знает Кузьмич, на кого и думать. Но старики особо не уповают. Он считают, что главное их богатство - их трое детей и шестеро внуков. Остальное - пыль. 
    А я вот о чем подумал. Ежели бы я был участковым милиционером, я бы подумал... на Аню. Зечка же! Хорошая она девушка, может даже и правдивая. Но счастье ей и взаправду заказано. Кто ныне поверит в историю про то как девушка пронесла через тернии свою чистоту и свою веру?

Чарующий блеск

    …Некоторые не забыли, что золото - металл презренный. Главный художник Ювелирного завода Петр Иванович Чулков ушел в священники. Теперь отец Петр - настоятель местной жемчужины, храма Богоявления, построенного Борисом Годуновым, бывшим когда-то владельцем Красного. Церковь вида печального, обложившие ее старенькие леса говорят о том, что реставрация идет туго. Гораздо быстрее в селе вырастают особняки оригинальной архитектуры. Среди новостроек можно встретить не только “скромные” жилища ювелирных “магнатов”, но и ювелирные салоны, рестораны и казино. Впрочем объекты новорусского зодчества разбросаны бессистемно и село Красное оставляет общее впечатление скорее заброшенности, нежели зажиточности. И это несмотря на то, что Красное считается самым богатым российским селом. Еще бы: одновременно в работе к красносельских ювелиров находятся тонны золота и сотни тысяч драгоценных камней. Ювелирное производство находится в частных руках, а капитализм чем характерен (по крайней мере на первоначальном этапе, каковой бытует у нас): богатые богатеют и наглеют, бедные беднеют и копят злобу.
    Тем не менее самое красивое здание в городе, почти дворец, - вовсе не частная лавочка, госучреждение. Называется оно Верхневолжской Пробирной инспекцией. В городах-миллионниках подобных учреждений нет, а селе с 8000 жителей таковое имеется. А как же иначе: Верхневолжкая пробирная инспекция на три области (Ивановскую, Ярославскую и Костромскую), и, если на весь этот регион насчитывается 754 предпринимателя, из них в Красном и окрестностях - 571. Начальник Инспекции Александр Рябков гордится тем, что государство не оставило без контроля оборот драгметаллов. А вот, например, оборот алкоголя пущен на самотек и в этой области наблюдается полный бардак. Каждое изделие из золота, серебра или платины в Пробирной инспекции проверяется и получает государственное клеймо. Не случайно еще Петр Великий завел Пробирную палату: наши хитрюги, ежели вольность допустить, та-а-акого контрофакту налепят!
    Безработица в Красном нулевая. А проблемы в том, что невозможно найти специалистов на бюджетные должности: учителя, почтальоны, пожарники уходят в ювелиры. При советской власти в красном все красносельские  ювелиры числом в 2,5 тысячи трудились на заводе. Сейчас не нескольких десятках предприятий трудится около 3 тысяч человек. И это официально, ведь есть еще и подпольное производство, объем которого по известным причинам оценить нельзя. Ясно только, что армия “серых ювелиров” сокращается, так как нынешние предприниматели расширяют свои легальные производства, строят новые цеха. Ведь и сами когда-то вышли из подвалов... Частным стал и завод. 
    Красное - районный центр. Деревни района - типичнейшая российская глубинка с разваленными колхозами. Крестьяне дали ювелиром емкую кличку: “золотари”. Заложен в это слово двойной смысл; не только в золоте дело, но и в том, что в старину золотарями именовали представителей несколько иной профессии. Грубо говоря, занимались золотари дерьмом-с. Впрочем, и крестьяне теперь пробиваются в “золотари” - и по утрам в сторону Красного со всех весей идут битком набитые автобусы. Это в Европе все дороги ведут в Рим. На русских просторах их значительная часть тянется в сторону Красного. Образование ювелиру теперь необязательно, важны усидчивость, аккуратность и честность. Магнаты идут навстречу хлебопашцам: легальные частные ювелирки стали открываться и в деревнях. Жители «неудачных» деревень молятся, чтобы мастерские открылись и у них, а потому значительно бережнее относятся к закрытым магазинам и детским садикам; вдруг предприниматели приглядят бесхозные здания под ювелирки?
    В течение девяти веков красносельские ювелиры работали на “нижний сегмент рынка”, производя дешевые серьги, цепочки, медные кресты и посуду. В 1904 году столичные художники решили ввести кустарный промысел в высокохудожественное русло, организовав в Красном художественно-ремесленные мастерские. Одновременно маэстро насадили нехарактерное направление - “красносельскую скань” (изделия из проволоки). Скоро пришла советская власть, которая перво-наперво национализировала серебро, золото, произведенные из них изделия у конфисковала у местных буржуев, эксплуататоров и скупщиков. Мастеров согнали в артель, которая настроилась на производство красноармейских звезд, знаков отличия, и в качестве ширпотреба - серебряных ложек и чайных ситичек. В 30-х годах ювелиров коснулась и коллективизация: артель переименовали в промколхоз “Красный кустарь” и ювелиры помимо основной работы принуждены были пахать землю. Лишь после войны ювелиры снова смогли сосредоточиться на своей основной профессии, а промколхоз стал Ювелирным заводом. На заводе даже организовали экспериментальный цех, в котором создавались высокохудожественные вещи - для музея и для подарков высоким сановникам.
    Был период в 90-х годах прошлого века, когда завод жил все хуже и хуже, а мелкие фирмы процветали. Вот тогда-то негатив и пошел! Журналистов в Красном, мягко говоря, не привечают. Потому что такая  традиция завелась: едва напишут где-то про Красное или по телевизору покажут, вместе с туристами побывают здесь и бандиты. Не всех притягивает красота, некоторых - блеск золота. Если кто-то идет на контакт с незнакомцем, считай он - мужественный и несуеверный человек. 
    Навстречу пошел один из предпринимателей, Александр Синенко. Существует еще один предрассудок: якобы в красном за тысячелетия оформился особый генотип, и ювелирный талант с легкостью пробуждается только в коренных красноселах. Александр Григорьевич родился в Сибири, на Ангаре, в поселке Таежный. Он с детства мечтал стать художником-ювелиром, и он им стал. Первая попытка “штурма” Красносельского училища художественной обработки металла, сокращенно КУХОМ ( это единственное в России учебное заведение, готовящее ювелиров), не удалась. Конкурс был громадный. Впрочем немаленький он и сейчас, разница только в том, что раньше поступали исключительно из любви к искусству, теперь же молодыми людьми движет миф о том, что уже на втором курсе купишь себе иномарку (что в сущности не так, ибо в училище надо учиться - целых пять лет - а не деньгу заколачивать). Синенко поступил со второй попытки, после армии. 
    А в “свободный полет” он пошел одним из первых, в 89-м году. Последней его работой на заводе был маркетинг, а это значит, что он знал рынок и тенденции его развития. И рискнули они втроем - с мастерами Анатолием Румянцевым и Владимиром Вьюгиным. Проблема прежде всего заключалась в том, чтобы выбить у государства разрешение на работу с драгметаллами. Судьба друзей сложилась по-разному. Румянцев сейчас - индивидуал, в одиночку делает выставочные вещи. Вьюгин... его сейчас нет в живых; по официальной версии - покончил собой, но есть версия, что его “убрали”. Ведь не секрет, что криминал вокруг “золотарей” вьется кругами...
    Александр Григорьевич совершенно не может понять, почему все пишут об этом самом криминале, а о мастерах, носителях уникального феномена (ведь на Руси других таких ювелирных сел нет и отродясь не было):
    - Все от золота. Оно обладает некоторой энергетикой, “тащит” за собой. Вот это-то и обидно... Даже времена, когда нашего брата отстреливали, дележка была нешуточная, мы пережили. Дело в чем: мы не умеем пахать, ковать железо, мы умеем делать красивые вещи. А то, что золото востребовано - не наши проблемы...
    Когда Синенко еще на заводе работал, там скали (плели из проволоки) удивительные творения. Но не из золота и серебра, а из медной крученой проволоки, которую покрывали серебром. Представьте: художник над своим произведением порой месяцами трудится, а оно где-нибудь в Париже на выставке возьмет - да облезет! Потому-то Александр Григорьевич в индивидуалы и ушел, чтобы из натурального серебра творить. Работниками он позже обзавелся. Ну, и золото позже пришло. Чтобы закрыть тему этого металла, только одно добавлю: с золотом тяжело работать, потому что оно сильно блестит. Мозги от блеска не портятся, а вот зрение - сильно. А вообще все “золотари” относятся к “презренному” без придыхания. Привыкли.
    Синенко можно причислить к предпринимателям средней руки. У него трудятся 25 человек, а есть такие “магнаты”, у которых трудятся и 100, и 300 человек и даже больше. Еще недавно “Мастерские Синенко” (так именуется предприятие) находились в подвале арендованного дома. Сейчас Александр Григорьевич прикупил и отреставрировал старый 2-этажный особняк, принадлежавший некогда купцу Маклашину. 
    На Синенко работают четыре модельера, создающие новые ювелирные произведения. Ведь приходится существовать в рынке, который постоянно требует чего-то нового. Недавно довелось внедрять изделия с алмазной огранкой. Это легковесные блестящие вещи - для тех, у кого доходы небольшие. Но и эта мода проходит, так как алмазная “набивка” начинает тускнеть еще пока вещь лежит на прилавке магазина. Пришла мода на “многокаменные” изделия, с россыпью недорогих драгоценных камушков. Но общая тенденция сохраняется: золото, золото... впрочем и серебро находит свое применение, и сканная техника не забыта. 
    В одном из цехов мастерских Синенко висит плакат: “С возвращением, блудные дети!” Дело в том, что предприятий в Красном много, а высококлассных мастеров - ограниченное число. И мастера частенько мигрируют по мастерским, ища, где лучше. Этот факт говорит за то, что в Красном рынок труда развит почти до совершенства. Если говорить конкретно, о зарплатах, то об этом в Красном не принято говорить. Известно только, что за последние пару лет она упала. Дело вот, в чем. Условно золотой лом стоит 600 рублей грамм. Ювелир продает золотое изделие по 800 рублей за грамм. В салоне оно же стоит уже 1400 за грамм. Получается, владелец московского или питерского магазина имеет 600 рублей  с грамма золота, в Красном остается 200 рублей. С этой сотни надо платить налоги, зарплаты, развивать производство. Ну и себе что-то оставить, в детей опять же надо вложить... Старшая дочь Синенко к примеру в Сорбонну поступила. Правда, не понравилось ей там, в России теперь учится.
    Своего салона у Синенко нет, изделия он продает только оптовикам. Очень хорошо, что и здесь помогает государство: продукция вся переправляется по спецсвязи, с охраной. Нет только общих правил игры на рынке: у крупных заводов, которыми владеют “олигархи” и таких невеликих производителей, как Александр Анатольевич неравные возможности. Разница в сроках клеймения Пробирной инспекцией: “монстрам” клеймят за 3 дня, малым и средним предприятиям - за 3 недели. 
    В принципе Синенко много не надо. Он просто хотел быть свободным, ни от кого независимым художником. Ну, а предприятие сложилось как-то само собой. Он добился того, чего хотел: есть хорошая машина, свой дом, любящая жена, дети... у Александра Анатольевича их четверо. Старший сын Григорий уже в отцовском деле, создает модели, каталоги составляет. Ведь теперь кустарщина не проходит, нужно работать на мировом уровне. Это значит дорогие каталоги, выставки, конкурсы. Между собой красносельские “магнаты” не конкурируют, скорее дружат, вместе в сауну ходят. Как же иначе, ведь все - питомцы одного гнезда: Училища художественной обработки металлов. 
    Это допотопные красносельские мастера могли лепить халтуру, нынешние “золотари” имеют соперниками мастеров из Турции, Италии, Индонезии, Китая (последний и в этом сегменте рынка стремительно подтягивается к “высшей лиге”). Александр Григорьевич считает, что красноселы вполне достойно конкурируют с мировыми брендами:
    - Наше Красное все чернят, порочат... а на самом деле у нас красивые, русские, основательные вещи. Турки все утончают, а мы делаем широко, просторно, душевно. Мы не делаем очень дорогих вещей, у нас можно купить и крестик золотой за пятьсот рублей, и колечко за тысячу. Только время поменялось. Раньше на заводе я получал 120 рублей и на зарплату только 3-гаммовую мог цепочку купить. А теперь такая цепочка - один поход в ресторан или ночь в гостинице. Все меняется...
    ...Без сомнения промысел ювелирный в Красном переживает расцвет. Золотой век во всех смыслах. Некоторые утверждают, что это - падение, ведь “золотари” делают пусть качественный, но ширпотреб. Но ведь промысел - это не “Афинская школа”. Промысел - средство заработать на хлеб. Хлеб в Красном есть, и даже с маслом. Многим удается икру поверху намазать... 

Ай, ш-ш-шайтан!..
    
    Про шайтан мне сказали: “Они живут своим миром, ни на кого не надеются, и советской власти у них нет… Мо-лод-цы!” Вообще шайтан уважают, даже несмотря на то, что они – дети и внуки ссыльных переселенцев, считай, “врагов народа”. Позже один священник, отец Моисей, сказал про этих людей: “Они в простоте живут… потому эти люди ближе к Богу, чем мы с вами…” В общем, все уважительные какие-то мнения!
    Шайтанка родилась глупым образом. В поселке Лобва, тогдашнем центре таежного региона, имелся лесопильный завод, ему требовалась древесина. И какой-то начальник просто ткнул в карту пальцем! Нет, чтобы поселок построить на берегу красивой реки Лобва – строить пришлось в глуши, на ручье Шайтанка, известном разве что нехорошей репутацией (якобы люди там пропадают), да тем, что ручей в своем течении то исчезает куда-то, то вдруг вновь возникает из-под скалы. Кем заселять поселок? Естественно, “спецпоселенцами”, то есть ссыльными. Шел 1932 год, по стране прокатилась кампания раскулачивания. По счастью для начальников, дефицита в человеческом материале не наблюдалось.  
    Первые “спецпоселенцы” Шайтанки – раскулаченные казаки с Дона. Их сначала поселили в Пермской области; казаки там разжились, стали растить хлеб, разводить скотину… Народ-то трудолюбивый! Это не понравилось начальству – и раскулаченных раскулачили вторично – послали сюда, на Северный Урал, на лесоповал… После в Шайтанку стали пригонять этапы с Украины, из Краснодарского края, Подмосковья, Смоленщины, с Терека… В 41-м пришло два этапа поволжских немцев. У ссыльных не было документов, они были лишены гражданских прав. Комендант говорил мужикам: “Кормить будем как свиней, а работать заставим как лошадей. За отказ от работы – расстрел…” Появились братские могилы – громадные ямы, куда сваливали тех, кто не вынес суровых условий. 
    А в 44-м пригнали пленных румын. Им досталась страшная доля. Они, одетые в легонькие шинели, не выносили 50-градусные морозы, и, когда румыны умирали от обморожения, их просто ставили вдоль дорог. Как столбы! Землю-то промерзшую не продолбишь, вот несчастных и оставляли до весны... В Шайтанке имеется “Румынское” кладбище, напоминающее о былых трагедиях.
    Такое “вавилонское столпотворение” народов и культур по странной закономерности оформилось в некое уникальное творение. Оно называется просто “шайтане”. Ну, кем может считать себя человек, если его бабушки и дедушки – марийка, татарин, грек, литовец… Только шайтанином! После смерти Вождя в 53-м все (кто выжил, конечно) были уравнены в правах. И надо сказать, Шайтанский участок зажил очень даже неплохо! 
    Обо все этом я узнал в Шайтанке, ибо в здешней школе есть музей. А “командует” шайтанской историей Ксения Деевна Готтман. С немецкого фамилия переводится: “божий человек”. Не знаю уж почему, но фрау Готтман отказалась от встречи. Показала мне музей директор школы Тамара Крестентовна Габриэль. Согласитесь: что ни фамилия – то загадка! 
    Тамара Крестентовна родом из села Караул, между прочим, древнейшего русского поселения за Уральскими горами. Сама Шайтанка тоже находится за Уралом, это, считай, уже Сибирь. И характер шайтан я бы определил как сибирский, вольный. Доброжелательность в шайтанах формировалась положением: дальше ссылать уже некуда, чего тогда злобу-то плодить? Здесь в Бога не верили, зато знали все заповеди. Ну, как не вспомнить мнение отца Моисея о том, что такие люди – почти праведники? Тамара Крестентовна – русская, а вот странное имя ее отца возникло почти невозможным путем. Дело в том что в конце позапрошлого века в Караул выписали зодчего из Италии – строить новый храм. Тогда жители таежного села могли себе позволить и такое! И как-то дед Тамары Крестентовны близко сошелся с итальяшкой, они подружились. А после отъезда зодчего на родину у деда случилось горе: при родах умерла жена. Ребенок выжил – и в честь него отец дал сыну имя в честь уехавшего друга: Крестент. Если панибратски – Тено. Дед был богатый купец. А после смерти жены спился, и получил прозвище “Нужда”. 
    На Урале все ой, как переплетено! Просторов много, а судьбы человеческие все одно слишком часто переплетаются самым непредсказуемым образом. Первый муж Тамары Крестентовны был офицер, вояка. Он обладал существенным недостатком: сильно выпивал. И к сожалению “под парами” был слишком буен. Дело дошло до того, что Тамара с двумя маленькими детьми 2-летней Леной и 3-летним Юрой вынуждена была бежать из города хотя бы в какую-нибудь глушь. Оной оказалась Шайтанка, точнее, подчиненный Шайтанке поселок Зимовье (сейчас его нет). Работать устроилась в школу, учительницей начальных классов. Сын к новой таежной жизни привык быстро, а вот Леночка все “папу” искала. Говорила: “А чего у нас папы нету? Давай, дядю Валю купим…” 
    “Валя” – Валентин Александрович Габриэль, знатный лесоруб. Он как-то сдружился с Тамарой, они много общего для себя нашли. И Шайтанка, и Зимовье тогда жили очень бурной культурной жизнью. На почве культуры они и сошлись… Валентин – чистопородный немец. Так случилось, что ярлык “врага народа” он получил в годовалом возрасте, когда его семья в 41-м была выслана с Украины в Сибирь. Одно время Тамара Крестентовна была в Шайтанке секретарем партийной организации. Валентина Габриэля, передовика и очень порядочного человека, райком не соглашался в партию принимать. Тамара еле убедила коллег, так второй секретарь, выдавая билет, воскликнул: “Получи свой билет, но все равно ты – враг народа!” Ох, как Валентин переживал!.. Он был спокойный человек, и не проявлял эмоций. Никогда матом не ругался, самое его страшное его ругательство было: “У-у-у-у, ёлкин!” С вахты их леса приходил – и за пилу, за топор, за ведра. У него каждый винтик, каждый гвоздик знал свое место. Немец, одним словом… Говорил: “Мне в этой жизни не хватает только времени…”
    Во втором браке Тамара Крестентовна родила третьего ребенка, Станислава. Это были счастливые годы. Но Валентин погиб. Как истинный лесоруб – в лесу, его деревом придавило. 
    Не скажу, какой возраст у Тамары Крестентовны. Намекну только, что она старше своего третьего мужа Олега Дмитриевича Ющенко на 20 лет. Ющенко, кстати, потомок первых “спецпоселенцев”, тех самых казаков, которых выслали с Дона. Хотя Тамара Крестентовна считает супруга “хохлом”. Потому что хитрый и оборотистый. С Валентином Габриэлем Олег Ющенко работали лесорубами в одной бригаде – у героя социалистического труда Осташкина. Бригада была “коммунистическая” передовая. Зарабатывал побольше министров!
    Олег Дмитриевич после того как “коммунистическая бригада” распалась, ушел на иную стезю: стал лес не рубить, а сажать. Устроился мастером леса в лесхоз. Интересная история вышла. На исходе советской власти подарили Ющенко автомобиль “Волга” – от самого министра лесной промышленности. Ющенко до того довольно немало пил. В Лобве есть спиртозавод, там ректификат из опилок гонят, его во всей округе пьют. В Шайтанке этот гадский спирт научились фильтровать и настаивать на кедровых орешках. Замечательное получается питие! Сам пробовал… Так вот: оглянулся вокруг Ющенко: “Бог ты мой, мы же Уральские горы лысыми оставили!” И он решил бросить пить и начать возрождать лес. А ныне беда: должность мастера леса  сократили, и теперь лес сажать вообще некому. А его все рубят, рубят… Но Олег Дмитриевич все равно мечтает о возвращении в здешние края былой гармонии. Он сам потихонечку лес подсаживает, для души.  У Ющенко принцип: “Даже если закроют Шайтанку – я всеми путями здесь останусь, буду последним из шайтан…” Потому что любит лес, охоту, волю… Ну, где ты столько воли найдешь, как не в Шайтанке?
    Вместе Ющенко в Тамарой Крестентовной.  Живут больше двадцати лет – и вполне счастливы. У Тамары Крестентовны с ее “хохлом” трактор, две коровы, три козы, пара десятков овец, несколько свиней. Во дворе полно птицы: куры, утки, индюшки… Огород – целый гектар, половину из которого занято картошкой. Растят капусту, помидоры, огурцы. Вот только фруктов не удается выращивать. Вымерзают они здесь… 
    Старшие дети живут в Краснотурьинске. Так вот родители два раза в неделю отправляют туда (за 100 километров!) двенадцать бидонов с молоком. Тамара Крестентовна купила им сепаратор, отвезла и сказала: “Нечего лениться, делайте сметану, творог – и на продажу!” Младший сын пошел по стопам отца – он тоже лесоруб. Лес валить ездит “на вахты” в Тюменскую область, говорит, что “здесь обманывают”.
    В лучшие годы в Шайтанке было одиннадцать бригад. Сейчас – только одна. Но и населения когда-то насчитывалось не одна тысяча, сейчас в Шайтанке проживает всего 350 человек. Зато остались только закоренелые “лесные” люди, лишних нет. Вообще те, кто в Шайтанке не пьет – трудится. Бригада от лесопильного завода (современное его название – Лесокомбинат) хоть и одна, но многие, так же как и младший сын Тамары Крестентовны, уезжают на заработки в другие регионы – тоже валить лес. Шайтанские лесорубы-то потомственные, от Бога! Шайтанка, как лесоучасток, подразделение Лесокомбината, должна по идее полностью зависеть от экономического положения предприятия. Но на деле получается не так просто… Шайтанка свою катастрофу уже пережила. Точнее, она ее даже не ощутила. Будут, конечно, проблемы, ведь Лесокомбинат довел линию электропередач, ведущую к Шайтанке, до плачевного состояния. Да и дорога оставляет желать лучшего. Но на данный момент получается так: если бы Шайтанка вдруг отделилась от всей России, она бы много лет жила как “карликовое” государство. Потому что шайтане научились создавать все материальные блага, нужные человеку. Ну, а на случай чего – в речке Шайтанке, между прочим, золотишко водится… мыть его на Урале пока еще не разучились… О настоящей катастрофе – уже другого селения – я расскажу в другом репортаже, про поселок Лобва. Шайтанка – наглядный пример того, что не надо надеяться на каких-то там дядек, нужно опираться только на свои собственные силы. Вот, взять Ющенко. Олег Дмитриевич в своем хозяйстве организовал сбор металлолома. Все шайтанские бичи к нему идут – тащат металлические останки былого процветания. Ющенко не признался, чем с бичами расплачивается. Но метеллолому, надо сказать, собрано немало…
    Школа в Шайтанке удивительная. Она, считай, – центр поселка. Возле школы красуются два памятника. Один – первому директору школы Юрию Игнатьевичу Книжнику, второй – учительнице Руфине Николаевне Белянчиковой. Памятники Тамара Крестентовна перевозила из тех лесных поселков, которые ликвидировались; они там были просто безличными “статуями”. Тамара Крестантовна вообще старается все в школу тянуть – как в родной дом. В том числе и человеческий материал. Габриэль пишет в российские журналы – и приглашает к себе на работу учителей из депрессивных регионов, например, русских из Средней Азии. И приезжают! 
    Главная достопримечательность Шайтанки – таинственная пещера, вход в которую находится в каменном массиве, называемом “Белая гора”. Эту пещеру еще в 1770 году описал академик Паласс. Тогда в здешних диких краях жили только манси да медведи; русские боялись заселять места, в которых обитали враждебные племена… Исследователь писал: “Повыше ручья Шайтанки есть пещера, по священному вогулов храму известная. Сказывают, что лежат в ней многие от жертвоприношения лежащие кости…” То есть в те времена пещера особо почиталась вогулами (так называли коренное население - манси). В Шайтанской пещере проводилось много раскопок. Находили идолов, украшения, оружие… даже кости носорога! Целый музей можно было бы составить из найденного (по исследованиям ученых самому древнему из обнаруженных артефактов 9200 лет!); ну, как не посетить сие легендарное место?
    Поскольку к таинственной пещере надо было пробираться три километра сквозь тайгу по неезженной дороге, Тамара Крестентовна “выделила” нам школьницу Регину. Сказала: девочка – из той семьи, которую директор лично “заманила” в Шайтанку. Некоторые из “заманенных” семей уже покинули поселок. Но две все же остались, обжились…
    Пещера всем (нас было трое) понравилась. Таинственная какая-то, а своды все черные от копоти; сразу видно, что жертвенные костры здесь жгли тысячелетиями. Могли бы пробраться и глубже, но испугались лезть без огня в слишком узкий ход. На обратном пути разговорились с Региной о мистике. Мне показалось, что она очень боится пещеры, только присутствие трех взрослых людей заставляло ее “крепиться”. На мой вопрос, почему, девочка махнула рукой:
    -  Да, так… Ксения Деевна рассказывает на уроках про ханты, манси, про какие-то легенды. Что там вроде, какое-то святилище было. А мы ее не слушаем…
    -  Может, от страха и не слушаете? Ведь ничего случайного не бывает. Если древние речку Шайтанкой назвали, значит, что-то имели в виду… 
    И тут Регина оживилась. Стала рассказывать, что в этом году у них странная “эпидемия” убийств разразилась. И какие-то глупые убийства, бессмысленные… Впрочем скоро перешли на другую тему, разговорились о жизни в Шайтанке. Девочка честно призналась, что ей здесь скучно. Ей хотелось бы жить в поселке Лобва – там много молодежи и есть развлечения.
    Так случилось, что назавтра мне посчастливилось ознакомиться с поселком Лобва, тем самым, от которого зависит экономика Шайтанки. Ознакомился так, что мало не показалось! Новое приключение было ве-е-есьма поучительно…
    …Большую часть конкурса красавиц поселка Лобва я вынужден был провести в отделении милиции. Имя победительницы узнать так и не удалось. Сразу несколько ментов внимательно просматривали все мою съемку, при это задавая немало вопросов. В итоге был составлен протокол, согласно которому “фотографий, оскорбляющих честь и достоинство личности, не обнаружено” Ближе к вечеру меня вызволила начальник районного управления культуры, спорта и молодежной политики Оксана Маркова. Искренне благодарен этой мудрой и порядочной женщине! Дело в том, что меня “прессовали” по полной программе, и, если бы не Оксана, неизвестно, сколько бы еще времени продолжалось разбирательство. 
    Приехал я специально на праздник поселка и на конкурс красоты. Снимаю такие конкурсы я обычно за кулисами сцены – чтобы передать волнение, суету, в общем, весь характер “закулисья”. Когда девушки стали переодеваться прямо здесь, за кулисами, я несколько удивился, и подумал : “Да, везде свои нравы… ну, наверное не подобрали для раздевалки закрытого помещения, с дверью…” А через некоторое время я уже был задержан и препровожден в отделение. За что, не говорили, после раздались голоса о “совершении развратных действий с несовершеннолетними”. 
    Ведь конкурсантки – юные девушки. Интересное положение: те, кто девочек выводит на подиум в бикини - а в Лобве был и конкурс “купальников”, на котором даже рассказывали о физических данных девушек (рост, размер груди, талии, бедер) – нормальные. Тот, кто заставил девочек переодеваться прямо на сцене – тоже нормальные. Человек, который девочек фотографирует – “маньяк”…
    Фотографии мои изучали мучительно долго. Когда не нашли похабщины, возможно, принялись бы искать снимки мостов и станций, считающихся стратегическими объектами. Тогда бы мне вместо “разврата” повесили бы “терроризм”. Они вообще могли повесить все. Методов у российских ментов предостаточно. Например меня вдруг спрашивает один из них: “За что вы так не любите милицию?” Это ловушка. Если бы ответил что-то типа: “А за что вас любить?”, в протокол бы занесли: “Позволял себе оскорбительные высказывания в адрес блюстителей порядка…” Вот, если бы я ИХ спросил, за что ОНИ не любят корреспондентов, они бы сказали все. Так сказать, игра в одни ворота…
    Они, сотрудники милиции, вообще могли бы с меня “взять” что угодно. Ключевое слово: “чужой”. Я здесь – чужак, тип из другого измерения. Да и вообще мы в стране “допрыгались” до того, что (согласно всем социологическим опросам) граждане России больше всего на свете боятся ментов. Идешь по улице – и чувствуешь на себе изучающий взгляд милиционера. Если ты ЕМУ не понравился и он тебя подозвал – пиши “пропало”. И ведешь себя с ментом как с диким зверем – ни одного резкого движения. Иначе все – он применит свою власть как считает нужным. 
    За мою немалую журналисткую практику случалось всякое. Бывало, затаскивали бандиты в подвал и начинали “гнобить”: “Твоя фамилия такая-то, мы знаем твой адрес, и попробуй хоть что-то не так написать. У нас длинные руки”. Бывало, в “горячей точке” боевик или федерал (здесь без разницы) крутит твою редакционную корочку в руке и сквозь зубы вопрошает: “Так чего ты корреспондент? А по мне ты – шпион…” И передергивает затвор автомата. Но там – ясно, это война, беспредел. А сейчас у нас что – война? Если исходить из враждебности действий, получается, что да…
    Между делом и я успел задать вопросик: “А правда, что в Шайтанке у вас эпидемия убийств?” “Все раскрыты…” - резко оборвал старлей. Ага, значит, девочка Регина из Шайтанки права. И вправду там есть криминал… Жаль! На вид-то такой милый край!
    Начальник поселка (если быть точнее, начальник управления Лобвинской территории – так здесь принято называть глав) Александр Целлер уже после моего вызволения весело пошутил: “Скажите спасибо, что на вас не повесили парочку убийств!”. Целлер – немец. Это заметно на облике поселка; здесь чисто, прибрано, почти что “гламурно”. Ну, умеют немцы порядок наводить, этого у них не отнимешь! Целлер рассказал, что 82 семьи его друзей и родственников давно переехали в Германию. Только он один здесь остается. Ему нравится: природа, тишина, и вообще здесь неплохо. Ну, наверное, у начальника есть любовь к природе и надежные заступники. У меня имелась только 51-я статья конституции, согласно которой (это мне разъяснили в ментовке) я имею право не свидетельствовать против себя. До дома больше 2000 верст, и на тебя испытующе глядят несколько пар холодных хищнических глаз. Они здесь правят бал… Лобва в сущности не исключение. На каждом квадратном сантиметре России ты чувствуешь себя потенциальной жертвой. Вспомни Лермонтова: “…и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ…” Повторю: если бы не помощь доброго человека Оксаны Марковой, возможно бы, на меня и вправду “навесили” бы парочку убийств…
    Самые неприятные минуты я испытал уже в Москве. Когда сходил уже с поезда на перрон, в голове вдруг мелькнуло: “Что-то не так!..” Я решил на всякий случай снять очки (я очкарик). На перроне группа милиционеров пристально вглядывалась в лица пассажиров. Когда поравнялся с ними, услышал: “Нет, тот в очках…” Что меня осенило: а вдруг мне что-то подложили в вещи, и дали “ориентировку”?.. Пронесло. Несмотря ни на что лобвинские милиционеры все же вели себя вежливо. Московская милиция – другая, столица не церемонится… Начальник лобвинского отделения милиции, на вид человек добрый, даже извинился, рассказал о том, что их край воспет Бажовым. Неужели здесь и Бажова гнобили?! Дома я все же тщательно обыскал свои вещи, и ничего не принадлежащего мне не нашел. Наверное, паранойя… 
    После я постарался проанализировать произошедшее. Милиционеры Лобвы “прибивали” меня. Я постарался “пробить” (то есть узнать всю подноготную) поселок Лобва. И открыл та-а-а-акое!!! Бог с ней, с обидой, с состоянием, будто тебя раздели и голым провели сквозь строй! Мне стало искренне жаль лобвенскую милицию! Как, впрочем, всех жителей далекого североуральского поселка. На всех лобвенцев свалилась страшнейшая беда. Отсюда и озлобленность, и подозрительность к чужакам, и агрессия…
    Начинать надо с 90-х годов, когда власть Свердловской области попустила криминалу, и бандиты попытались прибрать к рукам все, совершенно все, начиная и экономики, и заканчивая властью. Во многих местах им это удалось, в частности – в Лобве.
    Хозяином двух здешних градообразующих предприятий – Лескомбината и Биохимического завода – стал один и тот же человек, некто Федулев (криминальное прозвище – “Паштет”). Про него даже губернатор сказал: “Где наш “герой” Федулев – там долги и проблемы…” Дело в том что этот гражданин ранее известен был как картежник, и не более того. А в данный момент он вообще отбывает наказание – за убийство. Он передал часть акций своим личным охранникам, они и вершат судьбу завода. Одного из этих охранников-собственников уже шлепнули, все знают, что именно из-за завода, ведь здесь делают гидролизный спирт, любимый товар для мафии, изготавливающей и распространяющей “паленую” водку. В общем, идут “обычные” бандитские разборки… Казалось бы, фиг с ними, с непорядочными собственниками! Но ведь что произошло: в начале этого года ВСЕ работники Биохимического уволены. Это несколько сотен человек. И у людей задолженности по зарплатам – за год!
    Недавно несколько десятков оставленных без средств к существованию рабочих голодали. Народ собирается перекрывать трассы, ехать пикетировать правительственные дворцы. По-простому сказать: зреет народный бунт. Люди копят деньги, чтобы послать “ходоков” в Москву, к Путину. Но где их, эти чертовы деньги, взять?..
    Депутат облдумы Таскаев побывал недавно в Лобве и сообщил прессе: “Я встретил здесь сочетание нищеты и богатства – нищие рабочие смотрят на особняки руководителей завода и представителей местной власти. Причем завод не просто стоит, оттуда уже более полугода регулярно спирт уходит “налево”. Его гонят цистернами, все об этом знают…” Я не случайно ссылаюсь на парламентария: это чтобы лично меня не обвинили во лжи! 
    Ну, а если говорить о криминальном фоне в Лобве… Пожалуй, поселок ничем не отличается от других уральских рабочих поселков. Разве только… здесь большой процент подростковой преступности. Если взять статистику по всему Ново-Лялинскому району (ему подчинена Лобва), получается такая картина: в среднем по области несовершеннолетними совершается 6,5% от всех зарегистрированных преступлений, в Ново-Лялинском районе – 19%. Уверенное первое место! Вот, оказывается, во что выливается социальное напряжение… А может, дети, к примеру, лезут в магазин просто потому что хотят кушать? Получайте, господа правители, “плату” за то позволили бандитам взять собственность!
    Еще Лобве не повезло с так называемыми “резонансными” преступлениями. За последнее время их и произошло-то всего два, но о них писали во всех СМИ. Первое: бессмысленное убийство матерью своей пятимесячной дочери. Девочка расплакалась, мать разозлилась – и так бросила чадо на диван с высоты двух метров, что та получила травмы, не совместимые с жизнью… Второе: шестилетний мальчик Андрей застрелил из ружья своего четырехлетнего приятеля Ваню. Насмерть. Наказали отца  Андрея, который незаконно приобрел оружие, нигде его не зарегистрировал, и хранил его где ни попадя. А вот, если рассудить: может народ никому не верит – вот и вооружается потихоньку…
    Опять же скажу: милиция Лобвы в этих трагических происшествиях в сущности не виновата. Люди сидят без работы, воруют этот гадский спирт, топят в зелье свою беду – и ведут себя неадекватно. Менты злы за то, что не в силах справиться с преступностью. Ну, и на мне, чужаке, злобу и выместили…
    Вкратце об истории Лобвы. Сотню лет назад он был основан как поселок при лесозаводе. В 30-е годы здесь была большая зона, “Лобвинлаг”. Один из районов поселка до си пор носит название “Спецпоселок”. В общем, насаление формировалось из зеков и ссыльных… В 1944 году пленные немцы начали здесь строить спиртозавод, который теперь называется “Биохимическим”. Завод был знаменит, богат: имел свою “соцалку”, строил жилье. И вот в 1995-м акции завода оказались в собственности у “олигарха” Федулева-Паштета. Люди, продавая свои акции по дешевке, уверены были, что на завод придет мудрый и добрый хозяин…
    Ну, хватит о плохом – теперь только о разумном, добром и вечном. Познакомился я с местным предпринимателем Михаилом Боровских. Он затеял несколько лет назад доброе дело: стал обустраивать родники вокруг поселка. Такая программа есть в области: “Родники”. Власти поощряют это замечательное движение – облагораживание источников. У Михаила целая сеть магазинов (один из них, самый крупный, прямо возле милиции), две автозаправки, лесоперерабатывающий цех. Трудился на Севере, на “нефтянке”, подзаработал, вернулся в поселок и начал развивать свое дело. Получилось. И, когда появились свободные средства, взялся за родники.
    Первый из них получил название “Школьник”, потому что его помогали обустраивать местные школьники. Второй – “Живая вода”. Михаил его открыл заново, потому что родник почти забыли. Предприниматель свозил меня на “Живую воду”. Правда, предупредил, что он несколько “запущен”… Запущен – мало сказать! Кругом валялось много мусора, буквально родник засран. Михаил признался, что просто устал следить за порядком – народ все гадит и гадит… на “Школьнике” – и того хуже… Директор школы вроде бы обещал, что дети будут следить за родником, но что-то там не заладилось. На обратном пути (мы как раз проезжали мрачный, похожий на тюрьму массив Биохимического завода) Михаил рассказал, что произошла значительная “люмпенизация” населения. Это отражается в частности и на том, что народ стал агрессивно относиться и к ним, предпринимателям. Вот дочка Боровских сейчас учится в Москве, в Высшей школе экономики. Домой она вернется вряд ли…
    Подлинный оазис в поселке - клуб “Клинок”. Там с юными лобвинцами занимается Алексей Елохин. Начиналось все с карате-до (Алексей – опытный спортсмен, призер многих соревнований). А теперь уже доросли до полноценного военно-патриотического клуба. В “Клинке” овладевают не только боевыми искусствами: здесь учатся всем премудростям военной службы, даже с парашютами прыгают (для этого детей везут в Нижний Тагил). Ребята (а также девчата – в клубе занимаются и девушки) у Елохина растут, как минимум, порядочными людьми, с твердым представлением о добре и справедливости. Многие поступают в военные училища, в институты МВД. 
    Факт, что занятия в “Клинке” совершенно бесплатны. Алексей честно признается, что его главнейшая задача – увести детей с улицы:
    - Да, у нас в поселке очень тяжелая ситуация. И обидно, что мы, простые лобвинцы, сами ничего изменить не можем, ведь есть собственник… Я пытаюсь детям дать что-то светлое, высокое, доброе. Многие отцы уехали на заработки, а как мальчикам без мужского воспитания? Мне волей-неволей приходится стать “отцом” своих воспитанников, прислушиваться к их болям, чаяниям, давать советы. Воспитанники мои в любом случае уедут; не надо лукавить – в Лобве в данный момент “ловить” нечего. Мы с ребятами ездим в другие города – на соревнования. Вот, недавно с большого слета из Рязани вернулись. Денег в семьях нет, и они не могут поехать в другие регионы, чтобы сравнить. У моих ребят такая возможность есть (со средствами помогает районная администрация). Я уверен, что мои дети и в других регионах, быть может, более трудных, не пропадут. Потому что я учу: ни при каких обстоятельствах не сдавайся. Борись за себя, не показывай “слабину”. И, если у тебя есть “нравственный стержень”, тебе везде будет нормально!
    Странное совпадение: “лобва” в переводе с языка хантов означает “желтая вода”. Может, аборигены заранее знали, что здесь будут гнать “шайтан-воду” (технический спирт), которая наделает столько бед? А может имелась в виду “желтая вода” человеческих отношений, в которой эти отношения становятся похожи на поведение дикого зверья в тайге… Очистится ли эта вода?
    
Потемкинская деревня

    Что осталось в памяти у русского человека о всесильном когда-то князе и генерал-фельдмаршале Григории Александровиче Потемкине? Пожалуй, только сплетни об амурных подвигах, сотворенных с императрицей Екатериной Великой, да неувядающая традиция строительства т.н. “потемкинских деревень”, дабы услаждать взоры правителей. Попробовали бы Вы с такими воззрениями попасть в родную деревню царедворца! Голову не отвернут, но на путь истинный наведут непременно...
    
Венец позора
    Вся Чижевская округа буквально кишит разного сорта преданиями о мужской силе некоторых аборигенов, а так же о размерах некоторой части тела, в отдельных случаях превышающих ширину тракторной гусеницы. Любимая забава местных мужиков - таскание воды в баню при помощи ведра, подвешенного ясное дело, к чему. А то как же еще? Григорий Потемкин очень редко плошал в постели с царицей-нимфоманкой (хотя такие случаи в исторических документах все же отмечены) - как могут отставать от него земляки? А какие послания ему писала Катрин: “Гришенок, бесценный, беспримерный и милейший в свете, я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, целую и обнимаю душою и телом, муж дорогой...” У них даже была совместная дочь, Елизавета Темкина, а своей семьи Потемкин так и не создал. Фавориты менялись, но именно с “Гришенком” она была тайно венчана. Вон, поручик Ланской - тот вообще испустил дух на... в общем, при исполнении служебных обязанностей, и больше в своей жизни Ланской ничего не сотворил, наш же герой преуспел не только в амурных, но и в государственных делах! Например заразил императрицу “греческим проектом”, подразумевавшим взятие Константинополя и восстановление Византийской империи. Может, и получилось бы, да слишком уж рано Потемкина оттерли от власти.
    Именно он присоединил к России Крым, основал Севастополь, Херсон, Николаев, Екатеринослав; создал Черноморский флот, ликвидировал Запорожскую сечь; в общем государственный человек, к тому же успешный. Это после далекие его “последователи” утопили флот, просрали Крым, между прочим, даже над могилой Потемкина-Таврического надругались. В общем, только и делали, что разбрасывали, раздаривали и ломали. Что же случилось с памятью о Потемкине, ведь, к примеру, царь Петр Алексеевич был тоже не без греха, но остался в истории Великим, а от Григория Потемкина остались лишь “потемкинские деревни”, столь популярные даже в эпоху российских президентов?
    Сын Екатерины, Павел, сильно отомстил фавориту - уже после его смерти и кончины матери, он приказал выкинуть останки Потемкина из Екатерининского собора в Херсоне и уничтожить надгробную доску. После этого Павел вновь ввел в войсках “вредное щегольство, удручающее тело” типа пудры, буклей и кос, в свое время упраздненных Потемкиным. Кончился миазм временщиков, начался маразм самодуров.
    
Мало, но гордо
    Нынешнее население села Чижева составляет 11 человек. В окрестных деревнях населения и того меньше (что являет собой “продуманную” политику властей в аграрной области), не подкачала только деревня Петрищево, центральная усадьба СПК “Имени Потемкина”, в котором есть не только население, но даже 28 детей, обучающихся в школе-девятилетке. 
     С транспортом из райцентра до Чижева все хуже и хуже (автобус ходит лишь в пятницу и воскресенье), дорогу, как принадлежащую ко  второй категории, обещают перестать чистить от снега, в общем, с каждым новым днем здесь ждут еще какой-нибудь гадости. Тем не менее человеческого облика чижевцы не теряют, и даже блюдят свои святыни сохраняя их от дурных людей. 
    Святыней осталось всего две: развалины Покровской церкви, в которой когда-то были похоронены представители многочисленного рода Потемкиных, а так же Царский колодец, который повелела вырыть сама Екатерина, когда приезжала в Чижево к своему “милейшему в свете”. Старшим в деревне себя считает Николай Евсеевич Командиров, который проводил нас до колодца (недавно его отреставрировали и обустроили) и всячески следил, чтобы мы там не нашкодили. Шкодят часто, особенно летом: почему-то у купальни со святой водой проезжие молодцы с веселыми дамами все время норовят выпить и все такое. 
    Про нынешнее существование чижевцев дядя Коля говорит так:
    - Живем хорошо, вот, завязли в снегу. Сидим - хлеб ждем, нам его автолавка дважды в неделю привозит. Пенсию нам аккуратно приносят - и ладно. А еще на деревню у нас есть один телефон - можно в случае в больницу позвонить, ведь у нас, считай, только пенсионеры (два только молодых-то) живут, болеем. А ничего, ежели надо - пешком ходим...
    До райцентра, городка Духовщина, ставшим когда-то уездным центром именно из-за Потемкина, 17 километров, расстояние, знакомое многим ногам. Трудность расстояний с лихвой компенсируется главным чижевским достоинством: здесь нет воровства. Виновны в эдакой благодати не только скверные дороги, но и злейшие и громадные собаки, охраняющие все пять жилых дворов, а так же бдительность и сплоченность чижевцев. Жена дяди Коли, Мария Ивановна (оба они вдовы и соединились узами и дворами на склоне лет) гордо на сей счет заявила:
    - Топоры у нас есть, вилы есть... Если ворог нагрянет - отобьем. Знаем, что Бог просто так не милует...
    Даже при условии полного отсутствия транспорта и дорог здесь способны держаться на своих хозяйствах: в деревне имеется три коровы, две лошади, а так же запасы еды. Кстати, по дороге из Чижево в Петрищево я встретил мужика с ружьем через плечо. Оказалось, он - егерь, зовут его Владимир Рыжиков, а с ружьем он ходит на предмет большого количества волков, иногда нагло заходящих в деревню и снимающих с цепей собак. Не все спокойно в этом мире...
    
Свободы глотнул - не задохнись!..
    История села Чижева поучительна. Род Потемкиных основал шляхтич Симеон, сдавшийся при осаде Смоленска войсками Алексея Михайловича и получивший за это небольшую вотчину на речке Чижевке. Григорий появился на свет в небогатой, но гордой семье отставного секунд-майора Александра Потемкина (внука Симеона) и Дарьи Кондыревой. У Григория были пять сестер, а сыном у своего отца, он был единственным. Усадьба и деревня были бедными, церквушка деревянная, но к 1880 году, когда Екатерина прибыла в Чижево, все было отделано по первому классу. 
    Отец умер рано, с матерью он не ладил, и единственным чижевцем, который хоть сколько-то оказал доброе влияние на будущего фаворита, был сельский дьячок Семен Карцев. Он учил мальчика грамоте. Учение продолжалось недолго, поскольку мальчика отправили в Москву получать более достойное образование. Обучался юноша и в духовной семинарии, и в гимназии при университете, но вовремя выбрал военную карьеру и не ошибся.
    Когда Потемкин достиг своих вершин, дьячок приехал в Петербург, дождался фаворита у Таврического дворца, и, грохнувшись перед вальяжным богатырем (рост Потемкина был 185 см) на колени, воскликнул: “Гришенька, голубчик мой, здравствуй!” Потемкин готов был дать дьяку любой приход в столице, поставить протопопом, но тот отказывался. Он не знал, что сделать со стариком, но после дал ему поручение: ходить ежедневно к памятнику Петру и докладывать о его состоянии. Дьячок ходил долго, но вскоре ученик над ним сжалился и отослал обратно в Чижево. 
    Усадьбой тогда владел племянник Потемкина Василий Энгельгардт, боевой генерал и радетельный хозяин. После него Чижевым заправляла Александра Браницкая, тоже племянница Потемкина и одновременно (по некоторым сведениям) его любовница. Потемкин умер у нее на руках. Она воздвигла в Чижеве памятник в честь дяди, внутри которого помещался музей светлейшего князя. 
    Графиня Браницкая решила отпустить всех чижевских крестьян на волю, по сути, она отменила крепостное право в одном единственно селе задолго до официального упразднения рабства в России. Крестьянам в безвозмездное пользование давалось 2700 десятин земли с лесом, озерами и угодьями, господским домом и прочими хозяйственными постройками. Условие было только одно: крестьяне должны были вносить ежегодно по 500 рублей в казну Чижевской церкви. И тут - началось! 
    До свободы чижевцы весьма успешно упражнялись во всевозможных рукоделиях и промыслах, а так же славились своими аграрными успехами. Все эти добродетели скоро были забыты. Свободные люди, почувствовав безнаказанность, стали все чаще упражняться в пьянстве, ремесла и землю забросили, а с особенной страстью взялись за воровство и мародерство. Памятник светлейшему князю разобран был на кирпичи, а родовая усыпальница разорена. До-о-о-лго по селу ходили слухи о прекрасных перстнях, наградах и прочих драгоценных безделушках, якобы добытых из могил. Усадьба и хозяйственные постройки так же были изничтожены напрочь. 
Злобные наветы?
    А вообще: откуда появились т.н. “потемкинские деревни”? История такова.
    Потемкин хотел порадовать Екатерину своими достижениями и старательно готовил царственное путешествие в Малороссию, намеченное на лето 1787 года. В местах предполагаемого пути сооружались триумфальные ворота, на Днепре строилась целая флотилия галер, от Киева до Херсона воздвигались города (настоящие, на не картонные, например Алешин). Потемкин должен был что-то противопоставить наветам ближнего окружения императрицы: недоброжелатели утверждали, что огромные суммы денег, отпущенные на благоустройство Южной России, утекли в кой в чей нечистый карман. 
    Именно во время этого путешествия появилось сие нарицательное выражение. Искусстно расставленные театральные декорации, представляющие села и деревни, описывали многие свидетели того времени. Впрочем, один из участников того путешествия, принц де Линь назвал все это “нелепой басней”. Другой свидетель, австрийский император Иосиф II, которого Екатерина пригласила с собой в вышеназванное путешествие, писал: “Здесь ни во что не ставят жизнь и труды человеческие. Здесь строятся дороги, гавани, крепости, дворцы в болотах; разводятся леса в пустынях без платы рабочим, которые, не жалуясь, лишены всего...”
    Теперь задумайтесь: нынешние гастробайтеры в столице, которые строят для нуворишей дома, - много ли имеют прав? А велика ли вероятность того, что хозяева их выкинут, не заплатив ни копейки? Много ли изменилось в русской жизни за последние 220 лет? Между прочим, добрая половина мужиков из Петрищева тоже вкалывает на московских стройках...
    Каковой бы ни была правда, идея последующим временщикам понравилась и традиция “потемкинских деревень”прижилась. Как Вы думаете: повезут ли сейчас нашего президента в Петрищево или в другие тысячи таких же Петрищевых? Наверняка повезут во “потемкинскую деревню”!
    
Есть люди!
    Много, возможно, было бы забыто, если бы не деятельность Валерия Матвеевича Желудова. В Петрищевской школе он создал целый музей Потемкина (а так же всех героев - уроженцев здешнего края). 
    Валерий Матвеевич и его супруга Валентина Михайловна - учителя и местные уроженцы. Она преподает русский и литературу, он - историю, немецкий язык, труд, обществознание, изобразительное искусство, мировую художественную культуру и историю Смоленщины. Часов много, но семья преподавателей, чтобы прожить, вынуждена держать корову и свиней. Впрочем скотиной спасаются все учителя. Придешь с работы - со скотиной справишься, глядишь - утро. И снова на работу...
    На досуг времени почти не остается, там не менее Валерий Матвеевич все силы отдает исследовательской деятельности. Он нашел почти всех родственников Потемкина и они теперь ему всячески помогают. Проводил он с детьми разыскания на месте усадьбы и нашел много интересных вещей, ставших теперь экспонатами музея. Усилиями Валерия Матвеевича на историческом месте установлен памятный знак в виде камня с табличкой. 
    А увлекся учитель личностью светлейшего князя после прочтения в начале 80-х книги Пикуля “Фаворит”. До того имя Потемкина было настолько вымарано из истории, что о нем почти ничего не знали даже в самом Чижеве.
    
Посмертные приключения
    Последние слова Потемкина, когда он умирал в степи под молдавским селом Пунчешты, были: “Простите меня, люди... за все простите!”
    Когда Павел I приказал тайно выбросить останки Потемкина из погреба Екатерининского собора, что в Херсоне, умные люди не допустили кощунства и лишь засыпали склеп землей. Правда, украли регалии и личное оружие. После мародеры не раз посягали на гробницу, а в 1930 году останки князя выставили в том же соборе, превращенном в антирелигиозный музей. При них имелась табличка: “К+стки полюбовники Катерини II Потемкина”. 
    С забальзамированными сердцем и внутренними органами, которые забрала себе графиня Браницкая, история особенная. Никто точно не знает, где они, но по идее золотой ларец с сердцем должен быть захоронен либо в имении Браницкой под Белой Церковью, либо в Чижеве. 
    Сегодняшний вид Покровской церкви указывает на то, что раскопки в ней велись многие десятилетия и не одним поколением мародеров. Практически, разрыт весь подвал и оголены стены фундамента. Про драгоценные перстни и ордена слухи ходят, про найденный золотой ларец ничего не слышно. Либо его в Чижеве нет, либо...
    Сердце Потемкина никому (почти) не нужно. Нужно золото.
    
Строевая песня кошек

    
    Со школьной скамьи помним: “Всей России притеснитель, губернаторов мучитель, полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без лести...” Пушкин написал. Про графа Александра Андреевича Аракчеева. 
    Впрочем и про пиита Пушкина можно было бы нечто злое написать. Ведь картежник был, мот, бабник, гуляка... список можно продолжить. Но, сукин сын, гениален. В истории всегда так: пиит светел, потому что существуя в бренности, уже в будущем одной ногой. А временщик весь в данности. Ибо не знает, что стрясется с ним завтра. Пиит отлил штамп, шлепнул - и накрепко. “Аракчеевщина” - это навечно. Как не отмазывай.
    На гербе Аракчеева было написано: “Безъ лести преданъ”. Уже современники переписали: “БЕСЪ лести преданъ”. Им было виднее. Но и нам, потомкам, кое-что разглядеть можно. Тем более что издалека виднее общий план. 
    Аракчееву даже сейчас покоя нет, а при жизни он переживал сонм взлетов и падений. Казалось бы: два века назад его звездный час блистал, а судьба преследует и ныне. Были пять лет назад в Грузине раскопки, под улицей Гречишникова (героя войны, участника освобождения Грузина от немцев). Археологи рассчитали, что аккурат посередине мостовой, рядом с северной стеной разрушенного собора Андрея Первозванного и лежит граф. Нашли. Отвезли в Новгород. И теперь останки человека маются неизвестно где. А здесь кому бороться за уважение к знаменитому земляку? Разве только библиотекарю Вере Федоровне Белановой, которая одновременно и смотритель музея Аракчеева? Да кто библиотекаря послушает... 
    Музей - одна комната в Доме культуры. Учреждение построили на знаковом месте: здесь был собор (кстати Грузино было единственной в России усадьбой, где была не просто церковь, а целый собор с тремя пределами). Ниже Дома Культуры, у берега Волхова один предприниматель из города Чудово (зовут его Сергей Носов) построил три года назад деревянную церковь Андрея Первозванного. Примечательно, что никакого отношения “новый русский” к Грузину не имел и не имеет, да и что здесь делать предпринимателю, ежели кроме остатков совхоза ничего в Грузине нет? Пожалуй, он просто восстановил историческую справедливость. Не настолько же он наивен, что за грехи постройка храма спасет.
    Грузино - место знаковое. Существует предание, что на Грузинском холме в древности водрузил крест апостол Андрей. И Аракчеев отметил это событие, установив в Грузине памятник Андрею Первозванному. В усадьбе вообще было много памятников, включая и памятник Александру I (от него остался лишь постамент - он валяется под холмом - и на нем начертано: “Государю-благодетелю по кончине его”). Стоил памятник по тому времени бешеных денег - 30 тыс. рублей. А собор граф отстроил на месте церкви ап. Андрея, которая существовала 400 лет до него. Жаль, мало чего осталось от усадьбы, считавшейся шедевром в течение 150 лет. Произошло это вот, почему. 
    Аракчеев в завещании свои деньги  разделил следующим образом: 50 тыс. руб. он внес в Государственный заемный  банк  для награды автору за издание и перевод лучшей  книги  об  истории  царствования Александра I;  300  тыс.  руб. и великолепную библиотеку в 11700 томов он  пожертвовал   на   обеспечение   в Новгородском  кадетском  корпусе  бедных (ведь он и сам был из таковых).  Своим  имением  он  поручил  после  своей  кончины  распорядиться государству. То есть все, что Аракчеев получил  за  свою  жизнь, он фактически отдал обратно  в  казну.
    В усадьбе почти сто лет никто не жил, она принадлежала военному ведомству. Поле революции 17-го года Грузино сделали Музеем помещьечьего быта. Включая и уникальную парковую гидросистему, имеющую только один аналог - в Гатчине. Выкапывали замечательные каналы крепостные Аракчеева. Великая Отечественная война распорядилась по-своему. На правом берегу Волхова стояли наши, на левом - немцы, но Грузинский холм (он на правом берегу) враг сделал плацдармом. Это был идеальный плацдарм, великолепная высота, так как кругом на несколько километров лежали болота. Немцы держались здесь с сентября 41-го по январь 44-го. Советские авиация и артиллерия все это время бомбили и обстреливали Грузино, но немцы прятались во многочисленных подземельях. Никто не считал, сколько наших и ненаших ребятах полегло на холме и в болотах - несладко пришлось всем - зато каждый грузинец знает, что катакомбы и по сей день начинены германскими боеприпасами. 
    До 57 года в Грузине вообще не жили. Да и как можно было жить среди груды камней, в которою превратилась усадьба? После, когда начали потихоньку отстраиваться, склады боеприпасов открывали чуть не ежегодно. Последний раскопали в середине 80-х, когда копали фундамент под будущую пятиэтажку. Пока ждали саперов, ребятишки растаскали снаряды и мины по домам. После боеприпасы по сараям собирали.
    Дети и сейчас не расслабляются. Этой осенью нашли они в парке ушедший в трясину советский танк - и стали вести “раскопки”. Хотели “бизнес” сделать - продать раритет. Но не успели, их археологическую деятельность приостановили уже, когда они башню уже откопали. И что? Закопали бронемашину снова...
    Грузино теперь живет неважно. Населения - около 1200 человек, а в местном совхозе, который называется ООО “Березеево”, работает 60 человек. Почти все мужики работают на стройках в Питере или в Москве, считай, как на войне: остаются в селе только женщины, старики да дети. И с сельским хозяйством неважно: не только совхозное стадо маленькое, н и частное. На все село - 12 коров... В принципе обычная для русской глубинки картина, но у грузинцев есть “идиотская” надежда. Вот сейчас останки Аракчеева где-то “гуляют”. А вдруг поучится клонировать графа... вот бы ему возглавить совхоз! Ведь по преданию у барина даже кошки строем ходили...
    Вера Федоровна - возможно потому что коренная грузинская жительница - к “аракчеевщине” относится своеобразно. Она убеждена в том, что Аракчеев для России сделал больше хорошего, чем плохого:
    - ...Если говорить о личности Александра Андреевича, он не был гением. Но он был продукт своей эпохи. Он был умным и чрезвычайно работоспособным. Он никогда не забывал добра, если ему кто-то делал хорошее. Но в то же время он был щепетильным, требовательным. Он требовал от своих подчиненных дотошного исполнения всех предписаний... и не дай Бог, если не выполнишь! Этого как раз сейчас не хватает нашей стране... Чем он поднялся от простого нищего кадета? Стремлением... 
    Аракчеева называли “тупым унтером”, но ведь он преподавал в кадетском корпусе, учебники писал по артиллерии. Он вознесся при императоре Павле I; царю нужен был исполнительный офицер. Вскоре, после того как он стал комендантом Санкт-Петербурга, ему было пожаловано Грузино. Это был единственный дар, который Аракчеев принял за всю свою жизнь. Аракчеев из Петербурга сделал “картинку”: жителям столицы не было необходимости совершать дальние объезды,  чтобы миновать непроезжие улицы. Образцово-показательной усадьбой должно было стать и Грузино.
    В течение 13 лет  - с 1812 по 1825 годы Грузино было фактически столицей России. Едва Аракчеев выезжал из Петербурга  свою вотчину, за ним следовала вереница просителей и всяких гонцов. Должность военного министра (которую занимал Аракчеев) была сродни нынешней должности главы администрации президента. Современники опасливо пошучивали: недаром в государственном гербе двуглавый орел - одна голова символизирует императора Александра, а другая - графа Алексея Андреевича. И сам император 13 раз бывал в Грузине. Существует дурацкая легенда. Якобы Аракчеев тайно выкупил тело Александра и тайком перезахоронил в Грузине. Доказательств тому нет, но дыма без огня не бывает.
    На Аракчеева вешали “козырный” идиотизм того времени: военные поселения. Но он всего лишь ревностно исполнял волю государя. Возвратившись из похода по Европе, Александр пожалел воина-победителя: как же это бедный солдатик, сокрушивший Бонапарта, вернется в мрачную казарму? Ах нехорошо… В нежном воображении государя возникли чистенькие сельские домики, вокруг которых по зеленой травке гуляют беленькие овечки, журчат ручейки и поют птички. Тут солдатик и землю попашет, и книжки почитает, и - о, только для разнообразия! - займется фрунтовой и другой всякой военной подготовкой. Сам  же  Аракчеев  рассказывал служившему в поселениях инженеру Мартосу, что “военные поселения составляют собственную  государеву  мысль: это его “дитя”, в голове государевой родившееся, которое он  любил и с которым он не мог расстаться”.
    Первый опыт случился в селе Высоком, невдалеке от Грузина. Полк солдат расселили по крестьянским домам и крестьян приписали к военному ведомству. И ничего особенного; порядок держался такой, которому следовали 2000 крепостных крестьян Аракчеева уже двадцать лет. А в Грузине строго предписывалось все: не только как и когда пахать-сеять, но даже и сколько и каких горшков иметь на кухне и куда их ставить. Дома вытягивались вдоль улицы прямо по “красной линии”. Заглянув в один, следующие можно было не посещать: в точности то же самое. В каждом "коттедже" имелось, например, окно №4, за коим в комнате полагалось обитать подросткам "женска полу". При подъеме и отбое, когда оные подростки одевались и раздевались, занавески на тех окнах следовало на известное число минут задергивать. Когда девки за окнами №4 входили в возраст, их выдавали замуж. Перед праздником Покрова или на Святки полковник выгонял на плац два строя: направо - женихи, налево - невесты. Потом, по своему разумению, выдергивал попарно.
    Кончилось в Высоком бунтом. Как и в других военных поселениях. Ну, не хотели крестьяне на плацу маршировать, а солдатам не по душе было барщину отбывать! А списали все на Аракчеева. 
    Впрочем исследования последних лет показали, что Аракчеев превратил   военные поселения в прибыльные хозяйства. Такие же, как и его Грузино, в котором никто не бунтовал и в котором правила его знаменитая любовница. 
    История любви графа Аракчеева особенная. Она таинственная и трагичная. Настасья Минкина была его крепостной. Почувствовав внимание барина она использовала свой шанс великолепно. Он стали любовниками, причем Настасья даже манипулировала Александром Андреевичем. Когда наконец Аракчеев решается жениться на дворянке Наталье Хомутовой, он отсылает любовницу в Грузино - домоправительницей. 
    Но и оттуда Минкина устроила интригу, в результате которой до Аракчеева дошли сведения, что его супруга берет взятки от чинов петербургской полиции. Супругу граф выгнал. Впрочем по другим сведениям Настасья подстроила более пошлую комедию: попросту завлекла графа в спальню и соперница как бы увидела их в “минуту счастья”.Минкину историки называют “бабой толстой, глупой и жестокой”, но, если судить по портретам, которые хранятся в Грузинском музее, она была необыкновенно красива. 
    Аракчеев хочет наследника. Минкина бесплодна и устраивает аферу: договаривается с одной крестьянкой, симулирует беременность, подвязывая подушки и как бы “рожает” мальчика. Его назвали Михаилом Шумским, граф шесть лет растил его как своего родного, но правда все же вскрылась. Настасья была истинной тиранкой, она всячески издевалась над дворовыми и в конце концов отчаявшиеся люди ее “сдали”. Впрочем “сына” Аракчеев не выгнал, осталось без последствий афера и для Настасьи. Граф прощал ей даже самое страшное по его ранжиру преступление: она брала взятки. Чадо, когда выросло, оказалось буйное, пило и гуляло и “отца” своего почитало дураком. В конце концов Шумский спился и умер в нищете.
    Конец Минкиной был еще страшнее. Она садистски издевалась над своей горничной, и однажды, после того как Настасье показалась, что девушка неправильно завивает ей волосы, она горячими щипцами стала выдирать из рук несчастной куски кожи. Брат горничной решил отомстить. Он зарезал Минкину ножом в ее постели. Репрессии последовали незамедлительно: убийца был запорот насмерть, погибли на экзекуции и его родственники; через розги прошла вся дворня. 
    После этого Аракчеев впал в сильнейшую депрессию и фактически устранился от всех государственных дел. Как говорит В. А. Федоров: “От горя он неистовствовал, носил на шее платок, омоченный кровью  убитой. Похоронена Минкина была у стен собора, там же, где граф приготовил место и себе. Аракчеев приказал отлить два колокола. На первом была надпись: “В поминовение усопшей рабы божией Анастасии”, на втором: “За упокой рабов Божиих крестьян Грузинской вотчины...” Обеим сторонам достались равные почести. Когда раскопали могилу Аракчеева, искали и останки его любовницы. Странно, но радо нашли только прах маленькой девочки. Минкиной рядом не было. 
    После смерти “всей России притеснителя” Пушкин с горечью писал своей жене: “Аракчеев … умер. Об этом во всей России жалею я один. Не  удалось мне с ним свидеться и наговориться...”
    Между прочим: у нас по 131-му закону (о местном самоуправлении) теперь тоже “поселения”. Привет Аракчееву?
    
Германия в степях России

    Город Маркс украшают три памятника основателю оригинального учения о капитале и прибавочной стоимости. Есть так же стелы на въезде в этот премилый городок, которые так же изображают некогда знаменитый профиль. Я провел маленький социологический опрос у одного марксова изваяния; естественно, спрашивал только у детей: “Кто это?” (взрослых помиловал потому что “три профиля классиков” у них в мозжечке сидят). Половина респондентов честно призналась, что не знает. Вторая половина разделилась так: три четверти из них уверенно сказали, что это Ленин. А четверть утверждала, что передо мной... дедушка Мороз.
    Вообще история города Маркса поучительна. Его основали натуральные немцы, приехавшие из Германии и Австрии, а изначально он именовался Екетериненштадт, по-немецки - Katarinenstadt. Вербовщиком немцев был приближенный царицы граф Ребиндер и наемные “зазывалы” Де Боссе, Ля Роше и выходец из Голландии барон Борегардт де Кано. Последний стал основоположником будущего города-колонии Екатериненштадта. Барона де Кано в городе не почитают; есть сведения, что он на заселении Поволжья немцами сколотил себе порядочный капитал. В общем, жулик был еще тот. Впрочем сей факт не помешал переименованию города во время I Мировой в Баронск. Имя “Баронск” просуществовало недолго, при советской власти город получил имя известного германского еврея, чьи памятники ныне так распространены в городе.
    В чем была суть “кидалова”: зазывалы сулили райские кущи, но на самом деле немцев поселили в саратовском Заволжье, доселе необитаемом. Зимой здесь земля вымерзала, летом хилые речки пересыхали от жарких степных ветров. И, что самое главное, здесь хозяйничали банды диких кочевников, которых называли “киргиз-кайсаками”. Однажды несколько семей, решивших убежать на родину и заночевавших на и на одном волжских из островов были вырезаны разбойниками. И по сей день этот остров называют “островом смерти”. В 1774 году в Екатериненштадт нагрянула дружина Пугачева. Вывезли хлеб из амбаров, соль, оружие, угнали два табуна лошадей.
    Тем не менее главным украшением старого Екатериненштадта было позолоченное изваяние Екатерины. Немцы по любому были ей благодарны. Потому что Екатерина подарила главное: свободу действий. Своим трудом и упорством колонисты все-таки обжили неприютный край. В Екатеринштадте были построены три кирхи - лютеранская, католическая, реформатская. Имелось великое множество торговых лавок, где торговали колонисты и русские. Путешественник Лебедской так описывал колонию поволжских немцев в середине XIX века: "Жители отменно отличаются против прочих в выращивании пшеницы и табаку... При некоторых домах сады с яблоневыми, грушевыми, сливовыми, вишневыми деревьями. Женщины сверх полевой работы прядут лен, посконь, шерсть, ткут холсты и сукна". Появились в городе свои “олигархи”: табачный - Штифф, хлебный - Сабельфельд, машиностроительный - Шеффер. 
    В общем, зажиточно существовали. Но советскую власть приняли лояльно, потому как в крови немцев - законопослушность. Во времена страшного поволжского голода 21-го здесь, правда, было восстание против красных, отбиравших последний хлеб. Но руководили им русские: Вакулин и Серов. Советская власть в лице Ленина сделала поволжским немцам великий подарок: здесь была создана Республика немцев Поволжья. При царе выходцы из германии де-юре пребывали на собачьих правах. 
    Золотой век “русской Германии” был недолог. 26 августа 1941 года вышел правительственный указ о депортации немцев в Сибирь и Казахстан. Надо бы заметить, что депортация поволжских немцев - не порождение одной войны. Первый указ о переселении немцев в Сибирь 13 декабря 1915 был подписан еще царем Николаем II. Но царский указ не выполнили, а войска НКВД осуществили уникальную “боевую” операцию всего-то за 24 часа. Город опустел, школы и учреждения закрылись, в селах скот был брошен на произвол судьбы, на полях остались неубранные хлеба. И кто заселил уютный город и богатые деревни? Если сказать одним словом: “совки” - беженцы из оккупированных областей СССР. Они пришли в богатый край, оставалось только поддерживать веками отлаженный хозяйственный механизм. Поддержали? Трудно сказать… Лучше я расскажу о судьбе одного немца, которая есть живая иллюстрация современной истории "русской Германии"…
    …Треть старого дома на улице Коммунистической - последнее пристанище Карла Рудольфовича Сейба. Он купил это жилье в старом доме, построенном еще немцами, для того, чтобы быть свободным. 
    Как чистокровного немца, его с удовольствием приняла Германия. Дали квартирку в лагере под городом Штукарт, в предгорьях Альп. Прекрасное место, лагерь для репатриантов из России чистый, ухоженный. Пенсию положили приличную - 522 евро. Но “протянул” там дядюшка Карл всего-то 11 месяцев. Тоска одолела. Никто толком ни с кем не общается, ну, разве что старики изредка в картишки перекинуться. Но основное занятие: сидеть у окошка и глядеть на ухоженные газоны. Как обезьяна в клетке... К тому же климат там влажный, дожди зарядят на неделю - и тоска. Другое дело - благотворный степной ветер!..
    Ходил в город, а он как вымер. Дома вроде бы обжитые на вид. Однако - пусто... Те старики, кого на улицах встречал, говорили, что все работают, потому днем никого не увидишь. Да и кого видеть-то? В общем плюнул Карл Рудольфович на всю эту благодать и вернулся на Родину. Здесь хоть пенсия 4000 рублей, зато люди открытые. В городе Маркс, основанном два с половиной столетия назад немцами, немцев сейчас раз-два, и обчелся. Здесь грязнее, беднее, социальной поддержки не чувствуешь. Однако, душевно как-то. Те русские старики, которых дядя Карл знает, за него грудью встанут. И в любое время суток примут и выслушают.
    А вот жена, Гильда Яковлевна, осталась там, в Германии. Там же две дочери и сын. Сын пробился дальше всех: он квалифицированный сварщик и зарабатывает больше трех тысяч евро в месяц. Большинство-то поволжских немцев там, в Германии бездельничают, на социальные деньги живут. Дядюшке Карлу за них было стыдно, она сам привык все время трудиться. Может и остался бы с женой, но там стариков слишком уж уважают, на работу не берут. Тем более что дядюшка Карл в Сибири потерял в общей сложности шесть пальцев на руках. А руки-то все равно на работу налажены. И еще один момент его в германии коробил. Все что ему предоставили там, в Германии - временная помощь. Квартира - государственная, а земли вообще нет. 
    А он всю жизнь мечтал о своем доме. В Марксе у него хоть и часть дома, но - своя. И клочок земли есть, тоже свой. На нем дядюшка Карл огород разбил. Изначально дядюшка Карл хотел купить дом в родном селе Георгиевка, во времена его юности оно называлось Клярус. Но там не осталось ничего родного - все перестроили. Да еще и пьяных он там много приметил, известно ведь, что в деревнях, где колхозы развалены, народ опустился. Остановился дядюшка Карл на Марксе: он почти не изменился со времен, когда еще назывался Екатериненштадтом.
    Марксовские друзья дядюшку Карла искренне не понимают. Они бы с удовольствием эту вечную русскую необходимость борьбы за свое существование променяли на германскую халяву. Устали они от всех этих монетизаций, ваучеризаций, перестроек и прочих административных восторгов. Хотя в глубине души гордятся, что с таким человеком на короткой ноге. Говорят: “Наш дядя Карл - человечище!”
    История жизни Карла Рудольфовича Сейба - наглядное свидетельство трагедии целого народа. Изначально ему повезло: Карл родился в Республике немцев Поволжья, образовании, в котором люди жили лучше, чем в Германии времен Гитлера. Поволжские немцы были зажиточней соседей других национальностей. В 1941-м Карлу Сейбу стукнуло 16. Он уже закончил семь классов и пошел в колхоз - в помощники тракториста. Тут и грянул препоганый указ Сталина о депортации поволжских немцев в Сибирь и Казахстан. Войска НКВД выполнили его в 24 часа: заходили в села, приказывали населению с вещами спускаться к Волге, там грузили в баржи - и на железнодорожную станцию. Дома оставалась голодная скотина, нескошенные хлеба, обезумевшие собаки... 
    “Теплушками”, через Казахстан их везла на Восток. Часть отправляли в Красноярский край, часть - на Алтай. Охранники не зверствовали, они даже жалели “советских немцев”. Но таков был приказ, а приказы, как известно, не обсуждаются. Да и в алтайской деревне, куда семью Сейб определили на жительство, отнеслись к немцам по-доброму. Карл в колхоз устроился, там с напарницей, молоденькой девчонкой Катей Мосоловой, он работал на тракторе. Но на земле поработать довелось только одну посевную страду. В начале июня 42-го Карла, да и других немецких юношей забрали на “трудфронт”.
    Они попали в городок Осинники, и определили их работать на шахте. Жили на окраине города, в бараке, а на работу ходили пешком. Нельзя сказать, что работа была легкая, но ведь они знали, что на фронте тяжелее, а потому, скрепив зубы, грузили да катали вагонетки с углем. Многие, в том числе и Карл, писали в военкомат заявления, с просьбой взять в Красную армию добровольцем. Начальники заявления рвали: приказа из центра призывать этнических немцев не было. 
    Однажды Карл проспал. Он бежал до шахты что есть силы, но к началу смены опоздал. На двадцать минут. По закону военного времени эти минуты обошлись дорого: Карлу Сейбу за невыход на работу особая “тройка” назначила наказание - шесть лет лагерей. Сидел на зоне в Новокузнецке, там же работал, тоже на шахте. Поскольку трудился Карл отменно, выпустили его досрочно, 12 сентября 45-го.
    Карлу повезло. А вот отцу и старшему брату Александру - нет. Они были отправлены на Восток Сибири, на строительство железной дороги. Там они сгинули еще в 42-м, и неизвестно, где их могилы. Хорошо, что на Алтае с матерью оставались младшие: Рихард, Лейо и Эмма. Им, как и Карлу, посчастливилось выжить. 
    После зоны Карла отправили трудиться на подсобное хозяйство шахты, под Новокузнецк. Там им определили для жительство фанерные домики на пустыре, и даже выдали запас продуктов. Они, молодые ребята, прошедшие ГУЛАГ, изничтожили сухой паек за неделю. Просто-напросто они изголодались настолько, что банка американской тушенки была для них необычайным деликатесом. Уполномоченный из органов им сказал: “Вы, фашисты, этого заслужили. Теперь поголодайте, как наши на передовой...” Сначала питались остатками овощей с огородов, а, когда пришла зима, навалился такой голод, какой даже на зоне был невообразим. Но повезло: в одном из заброшенных сараев их собрат нашел склад картошки. Она уже сгнила, но среди поселенцев был старик, дядюшка Людвиг, который на воле был агрономом. Он не только научил перерабатывать гнилье так, чтобы оно съедобным стало, но и набрал клубни, которые еще можно было прорастить весной. Еще он показал, как перерабатывать семена конопли, которой на пустырях росло вдоволь, и варить из них кашу.
    На второй год поселенцы засадили картошкой значительные площади. Едва собрались выкопать урожай и устроить маленький праздник “картофельфест”, их забрали из картонных бараков и перевезли в Горную Шорию; там нужны были рабочие на разрабатываемом руднике. Жили в палатках, в лесу, зато кормили - вдоволь. И дозволили вольности. Там-то Карл и сошелся с такой же как он поселенкой, Эльзой. Очень скоро они расписались, у них родилась дочь и молодой семье выделили половину комнаты в бараке. Принято было давать одну комнату на две семьи. С тех пор жизнь с каждым годом становилась все вольготнее.
    В 56-м супругам Сейб даже дали паспорта и разрешили уехать на Алтай, к родным. Оттуда они подались в Казахстан, в Талды-Курганскую область, в откормсовхоз. Прожить там довелось восемнадцать лет (пальцы дядюшка Карл потерял там - несчастный случай), и в Казахстане они подняли пятерых своих детей. После они снова вернулись на Алтай, и там прожили до 89-го года, когда поволжским немцам наконец разрешили вернуться на Родину, в Саратовскую область. Принимала немцев и Германия, однако многих - в особенности стариков - тянуло сюда. Но здесь их встретили митингами и пикетами. Дядюшка Карл на них зла не держит: они же не виноваты, что их, беженцев из разоренных Украины и Беларуси, заселили сюда. За полвека они здесь корни пустили, их дети считают Поволжье своей Родиной. 
    Первым делом дядюшка Карл посетил родное село Клярус. Насчитал там 46 домов. Года их угоняли в 41м, домов было 442. Нынешние поселенцы Кляруса-Георгиевки рассказали, что, когда их сюда завезли, во дворах ревела голодная скотина, а в некоторых домах они находили трупы стариков. Видно, не все пожелали оставить свой родной край... Домов мало осталось потому что самые плохие строения пошли на дрова. 
    Дядюшка Карл не считает себя обиженным тогдашней властью. Так сложились обстоятельства: Германия воевала с Россией и “русские” немцы представлялись советской власти врагами. Но ведь, с другой стороны, сколько невиновных русских, украинцев, белорусов, кавказцев Карл встречал в тюрьме и не поселении! Лес рубят - щепки летят...
    А справедливость... есть ли она вообще на Божьем свете?
    ...И кстати две дочери дядюшки Карла живут под Марксом, в одном из “немецких” сел. Там на германские деньги в начале 90-х построен был целый городок для поволжских немцев. Должна была вкладывать деньги и Россия, но наше правительство, следуя репутации, денег не выделила. С работой там плохо. Но факт, что несколько внуков и правнуков дядюшки Карла остались в России. Правда, считают они себя не немцами, а русскими людьми, ведь отцы-то русские...


В краю икотников

1.Мечище

    Кто здесь жил изначально, неизвестно, но где-то тысячелетие назад ( и это точно известно) – обитал на берегах тихой Пинеги народ весь. Вообще весь расселена была по всей Северо-восточной Европе, народ это был лесной, дикий. Но здешнее племя, которое славяне называли “чудью заволочской” или “чудью белоглазой” обладало зачатками государственности. У них даже города свои наличествовали; все 500-километровое течение реки Пинеги заселено было относительно плотно (правда все селения были “нанизаны” на Пинегу как жемчужины на нить). Пинежье и ныне географически отдалено от цивилизации - настолько труднодоступен этот район - а уж в те туманные времена оно воспринималась как “терра инкогнито”. Конечно благодатными земли на Пинеге не были никогда. Север - он и (тьфу, чуть не сказал “в Африке”!)... Север только трудностями “одаривает”; его надо покорять. И сейчас Пинега причислена к районам Крайнего Севера - со всеми вытекающими из этого льготами (которые впрочем вряд ли компенсируют трудности жизни). И деревни в Пинежье все так же льнут к главной артерии, а львиную долю земель занимают непроходимые болота да глухие леса. Но Пинежье всегда даровало главную человеческую ценность: свободу.
    И вот однажды сюда пришли воевать новгородцы. В XI веке их еще не было; по норвежским источникам в 1026 году сода заплыл со своей торговой экспедицией викинг Торер Собака. При впадении Пинеги в Северную Двину он обнаружил богатую ярмарку. Удачно свершив коммерческие дела, Собака на прощание (как сообщает источник) задумал ограбить находящееся неподалеку языческое капище аборигенов. Задумка удалась, Собака даже истукана главного местного божества Йомалы прихватил с собой. 
    Ну а после начались походы на Пинегу новгородцев. Военные, захватнические походы. В Верхнем течении Пинега, в районе современной деревни Городецк есть место, которое считалось последним оплотом, столицей чуди. Здесь по преданию новгородцы схлестнулись с аборигенами в жестокой битве. Победили первые и, как гласит легенда, новгородский князь (его имя легенда не сохранила), увидев, что по речке, впадающей в Пинегу вместо воды течет кровь отважных чудских воинов, в сердцах воскликнул: “Поганая река!..” С тех пор речку назвали Поганец. Часть чуди ушла на Северо-восток, часть растворилась среди славянских переселенцев, ассимилировалась. Факт, что теперь на Пинеге нет ни одного человека, который бы сказал: “Да, именно я - чудь белоглазая!”. Да и вообще народ чудь считается вымершим. Хотя есть сведения, что в перепись 1920 года национальность “чудь” была зафиксирована, то есть нашлись люди, которые гордо именовали себя чудью.
    Уже в Уставе новгородского князя Святослава Ольговича на реке Пинеге названы погосты, подчиняющиеся Новгороду: Вихтуй, Кеврола и Пинега. Все это были чудские города, у них и названия тоже чудские. Но это все в нижнем течении реки; верховья Пинеги, как считают историки, сопротивлялись колонизации до XV века. Летописи зафиксировали различные факты аннексии: в 1315 году новгородец Василий Матвеев по прозвищу Своеземцев попросту купил громадные просторы у какого-то правителя аборигенов. А в 1342 году имел место авантюрный военный поход новгородца Луки Варфоломеева с бандой ушкуйников - прежде всего ради наживы, но и для порабощения чуди. Этот поход даже вызвал политические трения между Новгородом и Москвой. Окончились они, как известно, позорным и гибельным для своеобразной русской республики с вечевым управлением присоединением Новгорода к Москве. Пинежье стало частью Московского государства, население вошло в состав “черного крестьянства”, оно вынуждено было платить оброк за пользование землей. 
    Зато здесь не было боярского и помещичьего владения землями и людьми, то есть пинежане не знали рабства. Впрочем в XIX веке Пинега стала местом ссылки политически неблагонадежных российских граждан. Эта традиция поддерживается и поныне: в нынешней столице Пинеги, селе Карпогоры наличествует колония, в которой томятся, или (если сказать юридическим языком) исправляются большое количество заключенных. 
    Раньше Пинега жила зверьем: здешние охотники добывали его в громадных количествах. Сейчас жизнь Пинеги - лес, точнее - древесина. Современные лесопромышленники на ней обогащаются; простые лесорубы - пока что-то не богатеют. Но так, известное дело, пока еще вся российская экономика устроена. 
    Многое со времен пинежской вольницы изменилось, но былое языческое прошлое Пинеги отразилось в довольно своеобычном явлении. Называется оно: “икотничество”. “Икотники” - это колдуны. Он и насаждают беду, порчу.  Если быть точнее, здесь, на Пинеге, большинство “икотников” - женского рода. “Икота” - это болезни такая, которую на тебя накличет колдунья. Называется это: “посадить икоту”. И не обязательно ты будешь икать; возможно кричать будешь благим матом или “не своим” голосом, как бы изнутри говорить. Человек, на которого “икоту посадили”, худеет, болеет, ну и непременно умирает в мучениях. Трудно снять эту кару...
    Но есть в “икотничестве” и светлая сторона: часть колдуний - добрые. Их на Пинеге “тертухами” называют. Так их прозвали потому что они “трут” в бане, обладают искусством лечебного массажа. Конечно “тертухи” и заговоры знают, и травами лечат. Роды принимают. Единственное, что неподвластно им - чары “икотника”. Никто точно не знает, кого больше: “икотников” или “тертух”. Скорее всего поровну ибо природа любит равновесие. Меня лично проинструктировали в Карпогорах: в деревнях незнакомых людей не обижать, злого не делать, в глаза не смотреть. Тогда возможно и пронесет. Не знаю, пронесло ли, но после возвращения из командировки на Пинегу две недели я физически страдал.
    Ну а теперь о празднике “Мечище”. Такого действа я не видел нигде. Есть гораздо более красивые праздники, они и пошумнее, и пораскатистей. Мечище несмотря на несколько несуразный вид задумчиво, истинный смысл его запрятан.
    Перов день. Вечер. В центре села Карпогоры собираются люди. Вначале они шествуют по селу, ближе к полуночи собираются на площади. Летом здесь не темнеет (белые ночи), поэтому хоть день, хоть ночь - все одно. В последние годы Мечище немного трансформировали, обставили все как Петровскую ярмарку. Да, на стадионе действительно мастера продают свои творения - от горшков до корзин. Там же, на стадионе - сцена, на которой артисты выступают. А на площади хороводы крутят, пляшут, поют. Очень много молодежи; ну и алкоголя тоже хватает. Катания на лошадях устраивается, игры - прямо на лугу. 
    Тот праздник, на котором мне посчастливилось побывать, праздник даже посвящение имел - коню. Но не живому коню, а “коньку” на крыше, своеобразному украшению северных двухэтажных домов-гигантов. Они “охлупенями” называются. И в деревнях домов таких много, и в Карпогорах есть целая “улица деревянных коней” (улица Ленина). К празднику выставку творческих работ устроили: “Кони на ладони”. И детский районный конкурс провели: Ах, кони, кони!” Конь для Пинеги - не только украшение, но и первый в хозяйстве помощник. С без него и сенокос невозможен, и картошку окучить он поможет; да и транспортное средство он в условиях бездорожья первейшее. 
    Я нескольких знающих людей мучил вопросом: что такое это непонятное Мечище. Объясняли по разному. Одни говорили, раньше название звучало немного иначе: “Метище”. Как бы место такое выбиралось - на горе, красивое и чтобы вся деревня была видна. Да и сейчас место праздника “метищем” зовут. Другие утверждали что “Мечище” оттого что “траву метут” - люди гуляют до утра, танцуют - траву на месте гуляния вытаптывают до черноты. 
    Есть версия, что “Мечище” от сенокоса пошло: метают стога после праздника. Мол после Мечищ можно сенокосить, а до того - нельзя. Но я заранее, до праздника приехал на Пинегу и заметил что сенокос уже начался. Северная погода капризна, нужно использовать каждый погожий день. Сегодня ласковое солнышко веселит, а завтра как дохнет “Сиверко”!.. Так и на сей раз получилось: в праздник даже вечером было плюс 30; через три дня хлестал дождь и столбик термометра даже не дотягивал до плюс 10. К тому же здесь не “метают стога”, а “кладут зароды”. То есть метод заготовки сена не “московский” а “новгородский”. И терминология сельскохозяйственная здесь другая, за скотиной здесь не “прибирают”, скотину “обряжают”. Есть кстати громадный плюс у Пинежья: нет здесь колорадского жука - она зимой вымерзает напрочь...
    У меня, как у постороннего человека (а взгляд со стороны порой полезен) оформился свой взгляд на Мечище. В праздник я понаблюдал за людьми. И увидел в людях не только радость недолгому лету, жаре (здесь от жары не страдают - ей наслаждаются!), но и какое-то томление. Метания... Мне показалось, “Мечище” - от слова “метаться”. Впрочем пришлому типа меня  многого не понять. Особенно - в душах людей, которые суть праздника впитывают с молоком матери. А потому могу ошибаться в своем восприятии.
    И все же я убежден, что открылась мне другая, сакральная сущность праздника. А именно - соединение мужчины и женщины, самый вечный мотив, порожденный первородным грехом. Мечище само по себе  - это гуляние. В любой деревне на Пинеге его устраивали - и не обязательно на Петров день, а в престольный праздник данной деревни. Это в Карпогорах “престол” - Петров день. А где-то это Иванов день, Ильин день, Семенов день и т.п. Были и зимние Мечища, на Святки. Зимой собирались в избах, на повети; гуляния были менее залихватские и затяжные, но все же были. 
    Главный смысл праздника по моему мнению такой: парни себе девок выбирают; ну, и наоборот. Мечище в сущности даже традиционного сценария не имеет, единственное, что всегда повторяется - это шествие из одного конца деревни в другой. Часто даже и без песен. Это своеобразные смотрины. На Мечище молодежь знакомится, пару себе выбирает. Деревни на Севере далековато друг от друга, а если заводить семьи внутри одного селения - так и выродится недолго. А на праздник съезжаются издалека, все красиво одеты, многие готовы на некоторое нарушение целомудрия. В общем неплохая “ярмарка невест” получается. Старшим, уже обремененным семьями на празднике тоже хорошо: они отвлекаются от каждодневной рутины, немного могут дух перевести. Ну, и молодость вспомнить не грех. 
    Игры и хороводы на Мечищах не случайны: парни на девок глядят: чтобы девка была “красна, стройна, дородна”. Но и девушки к парням присматриваются: по игре видно, смекалистый ли он, крепка ли у него рука. Игры с поцелуями распространены; по ним можно определить, ласков ли потенциальный муж, люб ли. Может быть именно по этой причине священство всегда против Мечищ выступало. Как впрочем и сейчас тоже, мягко говоря, не приветствует церковь этот праздник.
    Иные говорят, что Север целомудрен. Но здесь, на Пинеге, традиция издревле была ребенка только по матери записывать, когда-то даже отчества не давали. Это потому что на Мечище всякое могло случиться. Но понятий все же придерживались: если девушки пошла с парнем “за овин” - значит девка такая... легкая. Считалось, “за овин пошла” - почти что дите в подоле принесла. Внебрачный ребенок, по-пинежски “сколотыш” - оскорбительное слово.
    В общем вывод таков: Мечище - отдушина. Слишком много в жизни северянина мрачных дней, много труда, борьбы за существование. Разок выплеснуть эмоции не возбраняется. Ведь это можно сделать только единожды в году. Назавтра дохнет “Сиверко”, хлестнет леденящий дождь - и скотина на зиму без корма останется... 
    
    2.Сура
    
    Уже в ночь праздника переехал из Карпогор в село Суру, место знаковое и глухое. Сура прежде всего тем знаменита, что здесь родмлся святой Иоанн Кронштадский. Ну, и еще кое-чем славится, например, здесь самые отъявленные колдуньи живут…
    ...Веревка, стягивающая сено оборвалась и женщина упала с прицепа наземь. Неудачно - ударилась лицом, до крови разбила. Лежит на животе, пошевелиться боится. Но держится мужественно, не стонет. Мужики на мотоцикле умчали к больнице - за носилками. Подошла  сухонькая старуха, и упавшая ей: “Три, давай, три... Заговаривай!” Старуха начинает массировать несчастной спину...
    ...И тут вспоминается предупреждение: “Сура - колдунское село!” Правда колдуньи здесь в основном белые, “тертухами” называются. Они лечат, принимают роды, заговоры знают, травы. “Тертухи” они оттого что “трут”, искусством массажа в совершенстве обладают. Есть правда еще и «икотницы», но их единицы, да и те по далеким деревням запрятались.
    А ведь, согласно воспоминаниям современников, Иоанн Кронштадтский исцелял людей... Дар у него такой был: даже по письмам и телеграммам, на расстоянии лечил. Однажды - в присутствии профессора Боткина - воскресил умерший плод у беременной петербурженки. И здесь неважно: благодать ли это Духа Святого, либо местная традиция, которую батюшка впитал в молодости на Пинеге. Лечил - и все тут. Как “тертухи” в его родном селе Поганой Суре...
    Почему Сура была “Поганой”: рядом, на противоположном берегу реки Пинеги есть место Городецкая Слуда, которое считалось последним оплотом народа чудь. Новгородцы бились там с чудью страшно; они победили, а речка, которую после назвали Поганцем, три дня кровью истекала. Вот и стала Сура “Поганой”. Не только из-за крови, но оттого что языческая. И вот в этой среде - где язычники перемешались с колдунами - родился однажды великий человек...
    …Сенокос для Суры - пора не то что трудная, скорее - нервная. Погода капризная, и надо торопится поставить “зароды”. А потому народ в селе особенно удивлен: страда, сенокос, а “матушки” взяли - и дружно в “отпуск” укатили. Сказали, что их благословили. Остались лишь две послушницы на весь монастырь, Надежда и Осия. Местная женщина еще помогает, Елена. А ведь три коровы на монастырском подворье, лошадь... На них тонн пятнадцать надо заготовить, северные зимы ой, какие долгие!  Ходят сейчас по селу матушки, ищут, кто поможет с сенокосом. 
    Их, сестер в Сурском монастыре, чертова дюжина. Все - приезжие из Молдавии и Казахстана. Вроде все у них пару лет назад начиналось с энтузиазма, с самоотверженности. А тут взяли - и в “отпуск”... Хорошо еще, ситуация разрешилась: местные, сурские мужики решили помочь сестрам. Но какая-та искра сомнения во всех заронилась. Сомнение - не лучший друг веры. 
    Сейчас имя Иоанна Кронштадтского особенно на слуху - потому что начали расшифровывать дневниковые записи святого, которые он вел с 1856 до 1908 года, то есть до самой кончины. Часть дневников под названием “Моя жизнь во Христе” опубликована. Из них явствует, что святой праведный Иоанн был великим провидцем. Да, человек исцелял, но это приносит прижизненную славу. Пророчества, которые сбываются, приносят славу в веках. Дневники нашли случайно, в Историческом архиве Ленинграда (тогда городу еще не вернули имя его основателя). Почему-то после революции 17-го тетради, зашитые в льняную ткань, запечатанные сургучными печатями и снабженные специальным ярлыком “Не вскрывать до особого распоряжения Святейшего Синода” не сожгли и не выбросили. Сотрудница архива, начавшая разборку записей и расшифровку, уверовала в Господа и постриглась в монахини под именем Сергия. 
    Иоанн задолго знал год и день своей кончины. Но особенно точны пророчества относительно судьбы России; вот цитата из дневника: “Россия, если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, то не будешь уже Россией или Русью Святой. И если не будет покаяния русского народа - конец мира близок. Бог отнимет благочестивого царя и пошлет бич в лице нечестивых, жестоких, самозваных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами...” 
    Случались и странные пророчества. Например отец Иоанн как бы ни с того ни с сего вдруг выступил против строительства православного собора в Варшаве. Сказал, что “явственно видит его разрушенным”. Стройку продолжили, но храм поляки действительно снесли - после Второй Мировой войны. Было пророчество и по поводу Успенского собора в родном селе праведного (который строился под попечительством и на средства Иоанна). Батюшка, увидев, что тогдашняя игуменья явно сэкономила на строительстве, в результате чего храм вышел ниже положенного, сказал, что службы в нем не будет. И действительно: уже сто лет стоит собор, а службы в нем как не было, так и нет. Хорошо еще, второй, Никольский храм (он был сильно разрушен) отделывается; бригада из Молдавии ежегодно на три месяца приезжает. 
    И еще кое-что подарил Иоанн родине: по просьбе жителей Суры обошел село крестным ходом, и с тех пор нет в Суре крыс. И медведи с волками скотину не задирают. До сих пор. 
    Это при Иоанне появились в Суре два каменных храма, каменные монастырские постройки и больница. Когда Праведный родился (в 1829 году), сельцо Поганая Сура было жуткой дырой, отличавшееся от других таких же сел, ютящихся возле реки Пинеги разве что деревянной Никольской церковью. И с религией здесь было не очень: на Пинеге процветало раскольничество; здесь находили приют представители самых непримиримых старообрядческих сект. Его отец, Илья Сергиев, был дьяконом, и он даже не надеялся дать сыну достойное образование. Иван Сергиев сам пробивал себе дорогу, которая была очень даже тернистой. Достаточно сказать, что сан протоиерея он получил лишь в 1898 году, на пороге 60-летия. Правда к тому времени Иоанн Кронштадтский уже прославился. Он издавал книги с проповедями и беседами. На его руках умер император Александр III. Ему вместе с письмами приходили громадные суммы денег и он на них строил храмы и монастыри. В том числе и женский монастырь в родной Суре. Умел батюшка и “денежные мешки” потрясти: главным благотворителем (по-современному - спонсором) постройки Сурского монастыря стал пинежский лесопромышленник Северьян Кыркалов. Добился батюшка к тому же, чтобы Сура скинула с себя ярлык “Поганая”. Интеллигенция недолюбливала Иоанна, так как он активно выступал против графа Толстого. Даже брошюры писал под такими названиями: “Против графа Л.Н.Толстого, других еретиков и сектантов и раскольников”; “О душепагубном еретичестве гр. Л.Н.Толстого”. Батюшка Иоанн искренне был убежден, что проповеди Льва Толстого заводят народ в тупик революционного бесовства. 
    В последние годы жизни батюшка много странствовал, стараясь помочь как можно большему числу людей в их духовной и физической боли. Многие из современников недоумевали: Иоанн - белый священник, однако с супругой своей, дочерью кронштадского протоиерея Елизаветой Несвитской, живет целомудренно. Зачем это он?! Посмертная судьба батюшки тоже была непроста. К лику святых, как Праведного Иоанна Кронштадтского, его причислили лишь в 1990-м году. 
    Сейчас, когда “можно стало” про Иоанна пишут много. И создается житийный образ в стиле “Четьи-миней”, эдакая икона получается. Мне бы хотелось ввести диссонанс, ибо идеализация уводит от правды. Сохранились воспоминания писателя Василия Шишкова о посещении уже пожилым Иоанном родной Суры:
    “...Из министерства путей сообщения пришел приказ предоставить пароход в распоряжение Ивана Кронштадтского для его следования на родину. Чтобы как-то оформить этот незаконный огромный пробег парохода, мой начальник якобы командировал меня для маршрутной съемки реки Пинеги. Свита его: фанатично преданная ему пожилая горбунья, надоевшая всем нам, а больше всего о. Иоанну; его племянник, корявый, рыжебородый, крепко сложенный человек, не дурак выпить, темный делец, извлекавший большую для себя выгоду именем своего дяди; иеромонах Геннадий, тучный тунеядец, обжора: “Меня сам отец Иоанн благословил мясо есть...” Иван Кронштадтский держался очень просто, ханжества я в нем не замечал. ... о. Иван выпивал с нами две-три рюмки хересу. В то время ему было лет 65, сухощавый, прямой, румяный, всегда взволнованный и нервный... На всем тысячеверстном пути выходили на берег массы крестьян, кричали идущему пароходу: “Отец Иван, благослови!” На стоянках, где брали дрова, он шел в сплошную гущу народа, раздавал деньги; мужики и в особенности бабы хватали его за рясу, он иногда спасался бегством...” 
    А вот совершенно неожиданное мнение Шишкова о селе Сура: “О. Иван, как узнал много лет спустя, принес землякам помимо своей воли большой вред. Он платил за все село подати, помогая деньгами. Мужики забросили землю, стали повально пьянствовать; когда же благодетель помер, они оказались в крайней нищете: земля запущена, инвентарь поломан, скот съеден, пропит...”
    Я не случайно эту цитату привожу. О. Иоанн похоронен в Петербурге, на Богословском кладбище. А вот его отец и сестра Дарья - в Суре. На их могилами Иоанн выстроил часовню; он и себе приготовил место в склепе, но духовные дети распорядились по-своему. Как пришли веселые революционные годы, первый кто пошел разваливать часовню, был его родственник, внучатый племянничек Валька Рябов. Забрался наверх, и забавы молодецкой ради попытался сплясать на оголенной балке. Не получилось - упал и разбился на смерть... Часовню это не спасло: разломали и могилы распахали. Лишь в год канонизации Иоанна, когда прокладывали водопровод, случайно наткнулись на склеп.
    Вот что интересно: родственников (из ныне живущих) у о. Иоанна много. Конечно не прямые родственники, а потомки детей его сестер Дарьи и Анны. Дарья здесь жила, Анна вышла замуж за священника и уехала в Холмогоры, а потому все сурские “потомки” - внуки и правнуки Дарьи. Их мать и бабушка, их дед и прадед - лежат по огородом, ничем не обозначена могилка... не по-божески как-то. Как же они пережили-то это?
    Об этот говорим с внучатыми племянницей и племянниками о. Иоанна (внучкой и внуком Дарьи Ильиничны) Любовью Алексеевной и Николаем Алексеевичем Малкиными. Живут они в одном доме, разделенном напополам. Всю жизнь в нем прожили, свои семьи имели. А теперь вот он овдовел, она еще в молодости с мужем рассталась по причине его пьянства. Как одинокие соседи,  обитают; правда помогают другу в ведении хозяйства.
    Любовь Алексеевна вспоминает как ее в комсомол принимали. Это был 37-й год, и на собрании секретарь говорит: “А можно ли ее принимать? Ведь она родня Кронштадтскому...” Непростое время было: мамина сестра, боясь раскулачивания, уехала в Сибирь. Мама их с Николаем (он на десять лет младше и почти ничего не помнит) все время тоже ждала раскулачивания. Но пронесло и в комсомол Любовь приняли - потому что вспомнили: их отец-то, Алексей Семенович Малкин - простой крестьянин, участник Гражданской войны (на стороне красных). А Кронштадтский... давно это было, “мракобесия” наверняка не вернуть...
    Ну а что же с могилой?.. Тогда же другое время было. Боялись люди, попробуйте сами пожить в атмосфере, когда назавтра ты можешь пропасть. Когда монастырь прикрыли, насельницы - а их больше сотни было - сначала по квартирам жили. Но однажды приехали какие-то в форме, собрали их - и увезли. Никто так и не узнал, куда. Будто пропали... 
    Это теперь, когда “можно”, вспомнили батюшку Иоанна. Не только монастырь возрождают, но даже музей создали в Суре в его честь. Собирала материалы подвижница, Серафима Вячеславовна Данилова. Матушки, несмотря на то что их всего две остались, что сенокос пропадает, с удовольствием его показали и рассказали обо всем. Ни тени отчаяния я не увидел в их прекрасных лицах! И все равно - жалко их... 
    Впрочем и село впору пожалеть. Был здесь совхоз “Сурский”, да теперь он накрылся. Невозможно держать молочное стадо, когда ближайший молокозавод за 350 километров. Сура - глубинка, почти тупик. Единственное (кроме духовного) достояние здешнее - лес. На последнем наживаются предприниматели со стороны, скупившие остатки леспромхоза. Обещали они, когда скупали, помогать социальной сфере, однако обещания как-то быстро забыли. Да, не чета они лесопромышленнику позапрошлого века Кыркалову, тому самому, который монастырь поднимал... или Иоанна Кронштадтского на них не нашлось?

3.Чудики

    ...Перевозчик смотрел на меня с того берега раздумчиво и глубоко. Возможно он вспоминал былое. Или считал в уме сегодняшнюю прибыль. Во всяком случае желания переправить меня в его взгляде не читалось. Минут через сорок мучительных раздумий он наконец завел мотор. Пинега - река мелкая, но широкая. Поэтому здесь, на “чудском” берегу я очутился еще через полчаса. Деревня остров, от нее еще пару верст - и вот она, деревня Городецк. Последняя твердыня чуди.
    Говорят, где-то есть летопись, в которой все записано пером. И соответственно топор здесь бессилен. Только никто этого драгоценного манускрипта не видел. Но живет, передаваясь из поколения в поколение, легенда. Он такова: свершилась здесь битва между чудью и новгородскими ушкуйниками. Битва была жестокой, бескомпромиссной. Погибли согласно преданию почти все чудские мужчины. Новгородский князь (или главарь ушкуйников - уж не знаю как его...), увидев горы трупов и кровь, текущую вместо воды в речке, впадающей в Пинегу, воскликнул: “Поганая река, поганое место!” С тех пор речку стали называть Поганец, а деревню - Поганца. 
    Редчайший случай: в 1939 году реку переименовали. Населенные пункты меняют названия часто - ту же Поганцу назвали в 39-м Городецком - а вот река... теперь она официально зовется Мысовой. Впрочем народ как ее звал Поганцем, так и зовет. А место битвы известно всем; оно расположено в трех километрах от Городецка и называется Городецкой Слудой. Представляет оно собой нагромождение ям и валов; с читается, там был город чуди. Почему там все так перерыто, неясно, но факт, что женщины Городецка боятся этого места умопомрачительно. 
    Оставим сложные аспекты межнациональных отношений, обратимся к истории. Новгородцы - известные налетчики, у них промысел такой был: грабить аборигенов. Но они никогда не покоряли народы. Если новгородские ушкуйники чувствовали значительное сопротивление, они просто обходили крепость стороной - от греха. Что произошло в Городецке - загадка. 
    В шести километрах от Городецка расположено другое таинственное место, которое принято называть “урочище Чупрово”. Это местечко в глухом лесу вообще имеет непонятное происхождение. Чем оно интересно: среди древних сосен там теснятся... идолы. Их около трехсот. Они представляют собой пни высотой около метра, на которых высечены “личины”, нечто напоминающее человеческие лица. Все они повернуты в одну сторону, на Юго-Восток. Местные об урочище Чупрово предпочитают не говорить, абсолютное большинство из них (и я лично в этом убедился) делают вид, что ничего об идолах не знают. Пни исследовали и выяснили, что их возраст - от 60 до 300 лет. Они обгорелые, поскольку урочище за последнее столетие пережило два лесных пожара. Ученые выдвинули гипотезу: идолы поставили самоеды, которые некогда пригоняли сюда пастись стада оленей. Идолы - это хеги, образы духов. На том и успокоились.
    Но никто не ответил на простой вопрос: почему этот уникальный культурный памятник расположен аккурат рядом с поверженным новгородцами городом? И вообще: во что верила чудь? Еще раз повторю: местные вообще отказываются говорить об Урочище Чупрово. Его как бы вовсе и нет.
    Народ чудь представляется странным уже при попытке «бумажного» его исследовании. В летописях (в частности в “Повести временных лет”) чудь упоминается неоднократно. Например под 859 годом: “Имаху дань варязги на чуди, и на словенех, на мери, и на веси, и на кривичах...” Представляете: чудь упоминается даже впереди славян!  Еще в российской переписи 1920 года чудь считалась народом, ибо были граждане, назвавшие своей национальностью “чудь”. По результатам последней переписи чуди в России нет.
    Открываю современную энциклопедию “Народы России”, читаю: “чеченцы... чуванцы... чуваши... чукчи... чулымцы...” Нет, чуди что-то не наблюдается! Народ пропал? Конечно не только чудь исчезла, но и меря, и весь, кривичи. Но ведь про те-то народы никто не вспоминает, а “чудь белоглазая” - притча во языцех. Странны описания чуди в научном труде “Русский Север”: “чудь была белоглазая, черноволосая, черноглазая, темнокожая и краснокожая...” Какая-то она разномастная была! Еще в 1715 году миссионер Гр. Новицкий писал, что по сообщению обитателей Севера “чуцкие погибли из-за того что были нехристями”. Хотя некоторые аборигены заявляли, что “живут еще чудные люди; их можно видеть только издали, а подойдешь ближе - они скроются, а куда - никто не знает, видно в землю...” Чудь в древности жила в разных регионах Северо-Запада, то же Чудское озеро, что на Псковщине - тоже ведь в честь чуди названо. Чудь на Пинеге, называемая “заволоцкой чудью”, отличалась тем, что у них били зачатки государственности. И еще в описании северных жителей чудь слыла воинственным народом.. 
    У многих народов Севера и Скандинавии чудь ассоциируется с образами великанов, колдунов, жестоких воинов. На саамском языке слово “чудь” означает “враг, грабитель”. В сибирских говорах “чудь” - это “темные, некультурные люди”. А вот на Русском Севере “чудинка” (с ударением на первом слоге) означает “Домовой”. 
    Испещренная ямами Городецкая Слуда - прямое доказательство того, что это бывшее поселение чуди. Ведь чудь согласно преданиям жила в землянках, именно что “скрывались в землю”. Согласно тем же преданиям, потерпев поражение от новгородцев, “некоторые из чуди бежали в леса, другие добровольно умерщвляли себя копьями и луками, а некоторые оставались на своих местах...” Убивали себя они и своеобычным способом: выкапывали ямы, ставили по углам столбики, делали над ними крыши, накладывали на крыши камни, и подрубив столбики - оказывались в смертельной западне. Но некоторые, понятное дело, умирать не хотели. 
    Археологи лет тридцать назад пробовали на Гордецкой Слуде вести раскопки. Никакого культурного слоя они там не обнаружили, зато один из жителей Городецка поведал им такую легенду. У чуди был богатырь. В разгар битвы он перепрыгнул на свое белом коне Пинегу и ударил новгородцам в тыл. Сильно потрепал он ушкуйников, но сам от полученных ран скончался. Его тайно погребли под большим камнем (рядом со Слудой) и много веков поклонялись могиле. У богатыря были “чудские грамоты”, которые оставшиеся в живых члены племени передавали из поколения в поколение. Вообще легенд о “чудской письменности” и “потайных грамотах” много. Грамот только никто пока не видел.
    Теперь вопрос: если в Городецке и на Острове (здесь принято говорить не “в Острове”, а “на Острове”) живут русские люди, которым чужда культуры и традиции чуди, откуда они так много знают? Или они что-то недоговаривают? Кто и кому поклоняется в урочище Чупрово? 
    Городецких в округе называют почему-то “костогрызами”. Островитян - “водохлебами”. Они называют себя русскими, хотя в лицах многих можно увидеть явно неславянские черты. Но не я придумал поговорку: “поскреби русского - обнаружишь татарина или угро-финна”. Ни в Городецке, ни на Острове нет сельсовета, а потому наладить контакт с населением непросто. Когда я переправился на правый, “чудской” берег Пинеги, располагал только приблизительными координатами людей, которые могут хоть что-то рассказать; ими меня снабдили в администрации сельского поселения, которая расположена в селе Сура. 
    В центре деревни Городецк стоит клуб. Двери в нем были раскрыты, я вошел и увидел мужчину. Оказалось, он работник культуры. На просьбу помочь встретиться с людьми мужчина отреагировал как-то чудно: сказал, что о них уже писали и хватит уже писать. Я так понял, что при любом упоминании о чуди население коробит. Благо подошла жена мужика, директор клуба. И она послала. Нет, не к черту (за что отдельный респект), а к интересному человеку. Там, куда она меня послала, висел замок, и я пошел по наводке, данной мне в Суре.
    ...Еще стуча в окошко дома Егора Артемьевича Храмцова, я видел на веранде женщину. Она почему-то не спешила идти открывать. Ежели приплюсовать перевозчика, напрашивается вывод: задумчивость и медитация здесь - норма. Рискуя быть атакованным собакой (а собаки в Гордецке особенно злые), решил войти во двор - и дальше, в дом. Женщина на веранде даже не обратила на меня внимания. Хозяин был дома. Вида Егор Артемьевич молодцеватого и даже не верится, что он - ветеран Второй Мировой. Был зенитчиком, после тяжелого ранения радистом на передовой. В общем много всего видел. Рассказал кстати, как угадать, в тебя летит снаряд или мимо. Ежели шипит как змея - значит недолет. Свистит - перелет. “Шепчет” - значит в тебя. Это старый солдат пережил на своей шкуре. 
    За сноху (молчаливую женщину на веранде) извинился. Сказал, что неместная она, диковатая. В отместку внучку показал, Иришку. На вид - ну, натуральная чудь!
    -  На старости лет внучкой Господь одарил. У сына взрослые дети уже есть, вот, жену молодую нашел и малышку родили...
    Хозяин пошел другую свою радость показывать: мотоцикл, переделанный под вездеход. В это время вышел мужик помоложе, в татуировках. И сразу с места в карьер:
    - Вы за чудиков что ли узнать? 
    - Каких чудиков?
    - Да, чудь. Чудиками мы их зовем. 
    - Он много знает. Начитанный. - Егор Артемьевич произнес это с гордостью. - И лесником он был. Егор, расскажи-ка... 
    Егор Егорович действительно выглядел знатоком. Как минимум говорил он убежденно:
    - Вы разве про “золотую бабу” не слыхали? Зарни-Ани она у них называлась. Это было их верховное божество, говорят, из чистого золота. Она около четырех тонн веса. Где она, никто не знает; после битвы пропала. Но ходят слухи, что где-то рядом зарыта...
    Все встает на свои места! И перевернутая земля на Городецкой Слуде (наверняка клад искали!), и смысл жестокого сопротивления чуди проясняется. Получается они свое самое святое место защищали, последнее, что у них оставалось... Рискую Егора Егоровича спросить:
    - А сам-то вы... чудик?
    - Дак мы - смесь новгородцев с чудью. Говорят, в деревне Нюхча только чистокровные остались. А может врут...
    Самым интересным собеседником в Городецке считается связист Павел Собинин. Его я застал за закладыванием сена в зарод. Про судьбу чуди Павел Петрович рассуждает так:
    - ...Порабощение шло от цивилизации. Да, оно и по сей день так ведется, только другим методами. Легенду о битве я еще от бабушки слышал, значит не врут, ну, а чудь... не только названия от них у нас остались: Рандостров, Тастус, ручей Кы... Люди остались - и никуда они не перебежали, не погибли. И сама суть чудского народа осталась.
    - А в чем она, эта суть?
    - Ничего пока по этой сути  не скажу. - связист таинственно улыбнулся, глянул на меня как-то снисходительно и вернулся к своему зароду. Если даже самый разговорчивый предпочитает молчать - значит что-то здесь такое... потаенное, что ли, не стремящееся раскрыться чужаку.
    Приятно было общаться с городецким библиотекарем Маргаритой Галашевой. Во-первых она собрала целую кипу материалов про Городецк, Остров и чудь. А еще Маргарита Ивановна собирает разнообразные городецкие чудеса - от остатков реликтовых животных до предметов быта древних обитателей Пинеги. Большинство из сведений о чуди, которые я выше привел, из материала городецкого библиотекаря почерпнуты. Спасибо ей! Из общения с Маргаритой Ивановной я вынес много, но интереснее всего такая деталь: жителей Городецка в низовьях Пинеги зовут Чудью. А вот муж библиотекаря родом из деревни Кучкас, которая в самом верховье Пинеги. Маргарита Ивановна его считает “чудью” - потому что он скрытный, немногословный. И его не переубедишь. А муж с этим не согласен, не хочет быть чудиком. В общем все в мире относительно.

В ожидании ревизора
    
    ...Чиновники чурались меня как черти ладана. Некоторые ссылались на жуткую занятость, иные трусливо бежали, и только глава района (после того, как секретарша тщательно изучила мою корочку) любезно принял. От секретарши, я впервые и услышал о недавнем конфузе устюжан. Позже этой историей мне проели плешь.
    Дело в том, что ровно за месяц до моего приезда в сей прелестный город здесь побывал некто, представившийся маститым корреспондентом. Интересовался разными вопросами, в том числе жизнью сельских производителей района, но в итоге так никуда не поехал, хотя транспорт ему предлагали. Он обещал лучшего руководителя хозяйства района “выдвинуть на Столыпинскую премию” и вообще намекал на тесные связи с власть имущими. Жил в гостинице на халяву, назанимал у чиновников много денег (несколько тысяч - говорил, что попридержался), а, когда свалил, никто почему-то не запомнил имени корреспондента, а так же названия издания, которое он представлял. Сыграло роль то, что жулик преставился личным другом главы района Николая Платонова, в то время как главы в городе не было.
    Теперь, видишь, выгодно представляться не ревизором (уж очень много развелось проверяющих организаций), а корреспондентом. Или, в крайнем случае, телевизионной звездой. Гоголь предвидел мнимый триумф представителей масс-медиа вложив в уста Хлестакова слова о корреспонденте: “...пусть он их (чиновников - Г.В.) общелкает хорошенько... если кто попадет на зубок (корреспонденту - Г.В.), - берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит...”
    Мне плевать на этого “Хлестакова-2”, но у меня-то проверяли документ чуть не на каждом шагу! Да еще спрашивали, “не я ли тот самый инкогнито”... Немногим погодя чиновники потеплели, так как поселился я в гостинице “Тараканья щель” за деньги, к тому же не только интересовался темами, но и выезжал в район. И не просил взаймы денег. “Тараканья щель” - историческое название гостиницы, зафиксированное даже в прозе Куприна, который здесь живал; теперь она именуется: “Мини-отель”. До революции она официально называлась “Гостиницей Орлова” (а в народе той самой “щелью” - видимо, не без основания) и в ней не самом деле в позапрошлом веке останавливался прототип Хлестакова. 
    Гостиница в конце прошлого века была брошена, первый этаж у нее сгорел, но честь и хвала современному предпринимателю Хореву, который из развалины сделал “конфетку”. Ни тараканов, ни даже мышей, которые автору в провинциальных гостиницах досаждают изрядно, здесь нет, даже иностранца здесь поселить не грех. Гостям из-за кордона конечно, наши комплексы неполноценности малоинтересны, но нам-то, русским людям, - какое удовольствие жить в той самой “Тараканьей щели”, в которой разыгрывался трагифарс со лжеревизором!
    Вся эта история, когда начальство настолько перепугалось, что их наконец выведут на чистую воду, что готово было проходимца носить на руках, - не выдумка, а реальный исторический факт. В архивах сохранился запрос новгородского губернатора Денфера к устюженскому городничему Макшееву от 27 мая 1829 года (привожу документ в сокращении):
    
    “Милостивый государь!
     Известясь честно, что приезжающий из Вологды на лошадях и в карете некто в партикулярном платье, с мальтийским знаком, проживает во вверенном Вам городе более пяти дней, о причине столь долгого нахождения, ниже того, к какому классу он принадлежит, никто из жителей и даже и сами Вы незнаете, почему необходимостию считаю иметь от Вас сведения по какому случаю он проживал...
    С почтением имею честь быть Ваш покорный слуга Август Денфер”
    
    Сомнение уже было в том, что мальтийский орден упразднен сразу после смерти Павла I. Ответ городского головы до нас не дошел, тем не менее известно еще кое что. В Вологде в то время проживал дворянин Платон Волков, который от скуки жизни бросался в разные чудачества. Например, он мог одеться монашкой о податься на богомолье в женский монастырь. Есть версия, что “ревизора” в Устюжне мог разыграть именно он. Вообще казус замяли: Городничий Иван Александрович Макшеев был участник войны 12 года, к тому же его брат был генерал-губернатором на Урале, в общем, всеобщая огласка могла стать серьезным препятствием на карьерном пути обоих.
    Гоголь написал “Ревизора” с подачи Пушкина. Он просил поэта в письме: “Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или не смешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию...” И Пушкин вспомнил случай, как его однажды в Нижнем приняли за ревизора. По-видимому слухи о происшествии в Устюжне дошли-таки до Петербурга. Кстати, сам император Николай, присутствовавший на премьере “Ревизора”, обронил: “Ну, пьеска! Всем досталось, а мне - больше всех!”
    Устюжна и сейчас отдалена от крупных городов на значительное расстояние, случайные люди здесь бывают редко, и как когда-то было сказано, “хоть скачи от города три года - ни до какого государства не доедешь”. В общем Устюжна - своеобразный маленький мирок, всячески себя оберегающий. Отсюда и конфузы.
    Здесь была попытка придумать какое-нибудь праздничное действо, посвященное “Ревизору”, даже приглашали сатирика Измайлова, чтобы он эту затею продумал. Но все как-то спущено было на тормозах. Начальник районного отдела культуры и туризма Ирина Малышева (отнесшаяся ко мне, кстати, не только благожелательно, но даже приветливо, поэтому, говоря о том, что все чиновники - трусы, я не прав) заметила, что менталитет устюжан не таков, чтобы праздновать “Ревизора”. Народ в Устюжне добрый, но несколько консервативный, присматривающийся ко всему (и всем) новому с подозрительностью. Зато в городе прекрасна прижилась Поздеевская ярмарка, названная в честь устюженского купца и благотворителя Якова Поздеева. Но - ревизор...
    В Росси есть города, ставшие прообразами Васюков и Глупова. Но с Хлестаковым и обитателями безымянного города история слишком непростая. Зарвавшийся мелкий чиновник Иван Хлестаков? Это приемлемо. А проворовавшиеся городничий, попечитель богоугодных заведений, почтмейстер, судья... Ведь народ не дурак, он будет проецировать тех на этих! Да и как вообще как быть с нашей страной в глобальном смысле? Весь мир знает, что уровень коррупции в России - выше, чем в Мозамбике или в Колумбии. И в этой связи писать про сегодняшних чиновников как о честнейших и благороднейших людях? Или оговариваться, что ВВП все искоренил?
    Или еще один момент. В пьесе к Хлестакову приходят устюженские купцы (ой, простите - просто городские купцы, так как в пьесе у города названия просто нет) и жалуются на самого городничего! На поборы с его стороны, на хамство. Вот если бы ко мне в номера пришли современные предприниматели и подали жалобу на главу района... Да не самоубийцы они, ведь глава их после поедом съест, а корреспондента к суду, за клевету. Будет похлеще, чем в “Ревизоре”, когда городничий кричал квартальному: “Запиши всех, кто только ходил бить челом на меня, и вот этих больше всего писак, писак, которые закручивали им просьбы!..” И спрашивается: все эти революции, перестройки, гласности, - для чего? 
    Вышесказанное не относится лично к нынешнему городничему (точнее, к главе Устюженского муниципального района) Николаю Платонову. Тем более что этот замечательный человек не был поставлен сверху, а пришел к власти при помощи демократических выборов. И, кстати, только он да начальник отдела культуры и туризма имеют силы и ум разговаривать об устюженских корнях “Ревизора” без панического страха в глазах. 
    Устюжан называли в старину “устюженскими остроголовиками” - за сообразительность. Николай Владимирович горд тем, что за время правления количество предпринимателей в городе и районе выросло в три раза и превысило 1000 человек. Это значит, что купеческий дух Устюжны не умер. В городе очень много хороших и чистых магазинов, да и вообще Устюжна - опрятный и чистый город. Платонов поступил смело: некоторые из памятников гражданской архитектуры, которые находились в аварийном состоянии, администрация отдала предпринимателям в долгосрочную аренду. Глава вообще собирается избавиться от всех муниципальных предприятий, так как они нерентабельны. Ту же тему “Ревизора” тоже смогут раскрутить частники, люди, успех которых будет зависеть от количества туристов, приезжающих в город. В Устюжне имеется хорошая гостиница, два кафе и ресторан, будет открыто даже казино. Частник не будет вкладывать деньги в провальные идеи, а значит назад дороги нет. Туризм - это бизнес, а все российские туристы хоть однажды в жизни читали про Хлестакова.
    Есть только одно “но”. Во власть Платонов шел с мыслью сократить бюрократический аппарат с нынешних 72-х до 12-ти. Но вступает в действие Закон об общих принципах местного самоуправления. Согласно закону в Устюжне должна быть создана мэрия, в корой будет работать 15 человек, и каждому надо кормить семью. Да еще появляется новая должность главы администрации района, на которою человека не избирают, а назначают. И у него (имя уже названо: г-н Коновалов) тоже будет свой аппарат. В общем, все идет к тому, что чиновников станет не 12, а 120. Или того больше. В этой административной грациозной свистопляске есть плюс: ярмо “городничего” от главы района перейдет к мэру. 
    Но бог с ними, с реформами. Устюжна прекрасна и без сомнительной истории о ревизоре. Городу от роду больше 750 лет и когда-то он назывался Железным Устюгом. Здесь, в окрестных болотах, добывалось “кричное” железо, и еще задолго до Тулы в Устюжне начали изготавливать огнестрельное оружие. Это теперь в районе остался лишь один кузнец, а при Петре Великом устюжане буквально выковали великую Российскую империю, ведь воевали шведа и турка в большинстве здешним оружием. Об этом можно было бы рассказать больше, да в музей меня не пустили, посчитав, как видно, очередным то ли “Хлестаковым”, то ли “Чичиковым”. Отказ мотивировали тем, что “кто вас знает, а икону чудотворную у нас сперли”. Икону, некогда спасшую город от польских интервентов, действительно украли в 1994 году. Ноя здесь не при чем, клянусь. 
    Если идти от музея дальше, по улице Карла Маркса, можно увидеть другие не мене замечательные места: больницу, большую зону, называемую “Учреждение ОЕ 256/20, кладбище. На кладбище стоит действующая церковь Казанской Божьей матери, куда пускают всех, без различия имен, званий или намерений. Может быть, если б чудотворная икона была не в музее (который, впрочем, занимает духовное сооружение - собор Рождества Богородицы), а в действующей церкви, злодеи ее и не тронули бы. Недавно в музей после реставрации вернули другую местно-чтимую святыню - чудотворную икону “Рождество Богоматери”. Музейщики от греха запрятали ее в хранилище. Считай, посадили Богородицу в темницу. Жаль, ведь даже дети знают, что добрые чудеса в казематах не творятся...
    ...А ревизор (настоящий ревизор!) все ж таки настиг Устюжну. За день до моего отъезда в город прибыла комиссия, которая проинспектировала пилорамы, коих вокруг города насчитывается больше 20-ти. Полвина из них была закрыта - либо потому что они расположены на берегу реки Мологи, в водоохранной зоне, либо оттого, что они действуют нелегально. Устюженские лесопромышленники в ужасе. Но я думаю вот, что: ежели вскоре эти выгодные объекты запилят снова, значит тому, кому положено, была уплачена мзда.
    Чуть не двести лет прошло, а ничего у нас не поменялось. Как говаривал городничий (в пьесе, конечно, а не в жизни) : “Ну, слава Богу! Деньги взял. Дело, кажется, теперь пойдет на лад...”

Промеж Вашки м Мезени

    Слух о том, что где-то чуть не на краю Света есть такое место, где сбываются самые заветные желания, не могла не позвать в дорогу. Но, прежде чем поведать об этой «зоне», не могу не рассказать про край, в котором чудесное место появилось.
    
    1.Горделивая Удора

    Была когда-то в краю, называемом Удорой гордая княгиня Зарни-Ань. Кончила жизнь свою она удивительным образом. Случилось это больше 600 лет назад. Много воды с той пора утекло в удорских реках Мезени и Вашке, но особый, непримиримый характер до сих пор отличает здешнее население. 
    История княгини Зарни-Ань (в переводе с языка коми это означает «Золотая женщина») сохранилась в преданиях. Великий православный святитель Стефан Пермский прибыл на Удору в надежде обратить местных аборигенов в христианскую веру. Надо сказать, раньше у него прекрасно это получалось, но вот с княгиней Зарни-Ань не заладилось. Каждое утро приходил святитель на берег реки Вашки и всякий раз княгиня уплывала в лодке на середину реки. Чтобы не слышать увещевания Стефана, она пела. Однажды, когда епископу эти сольные концерты надоели вконец, он взял - и... пошел по воде, аки посуху. По другой версии легенды он поплыл к княгине на камне, на котором стоял. Увидев чудо, горделивая Зарни-Ань бросилась со своей лодки в реку - и утопилась. С тех пор здесь отреклись от языческой веры и стали строить церкви. 
    Никто не знает точно какой национальности была «Удораса оксань» («Удорская княгиня») Зарни-Ань: коми, ненкой, югрой или чудью (живали здесь всякие народности). Дело в конце концов не в этом. Но и христианство преображалось на Удоре в удивительные формы. "Крещусь я двумя перстами, а тремя только соль берут", - так принято говорить в отдаленных удорских деревнях. Удора стала одним из  мощнейших центров старообрядчества. Здесь развилось редкое направление раскольничества, называемое «скрытничеством». Скрытники, их еще называли бегунами, вообще категорически не принимали мир, в котором, по их мнению, спасение невозможно, ибо антихрист в него уже пришел (в лице царя). Адепты этой секты проживали тайно либо в кельях в лесной глуши, либо в схронах у «странноприимцев», последователей согласия, живущих в миру и считавшихся «оглашенными». Гнездом странноприимства считалась деревня Чупрово; там скрытники кормились чуть не в каждом втором доме. В случае болезни странноприимца скрытник крестил его, и если он выживал, он должен был оставить дом, семью, и уйти странствовать. Рассказывают, скрытничество искоренили лишь в 1938 году. Специальные отряды НКВД поотлавливали всех «учителей благочестия» и расстреляли.
    Скрытники ели только постное, отказывались от паспортов, никогда не ставили свою подпись, а самые радикальные даже в не вступали брак. По верованиям бегунов, отношения мужа и жены гораздо хуже внебрачных связей, ведь блуд люди осуждают, и тем отчасти искупается грех. Чупрово и еще несколько деревень до сих пор хранят традиции старой веры. Здесь уже не отказываются от пенсий, не отрицают брак, но для гостей имеют особу посуду - своей пользоваться не дозволяют, так как от этого она становится «нечистой». 
    Слово «удора» переводится с коми как «место у реки». До 1485 года местность называли Вашкой (по реке). Обжив берега Вашки, коми стали продвигаться на реку Мезень. Сначала на Мезени были охотничьи угодья, позже постоянные селения появились и там.
    Знаете, кому посчастливилось быть последним удорским князем? Императору Николаю Второму! В его титуле так и значилось: «Великий князь Удорский». Наряду с Польским, Сибирским или Кавказским. Удора хоть не отличалась значительным населением, но была настолько оторвана от других территорий, что смотрелась как отдельная страна. Хотя в стране этой, согласно Писцовой книге 1608 года, было всего три погоста (Вендинга, Кривой наволок и Важгорт - все на Вашке) и 13 деревень. Еще в Глотовой слободке два погост и 8 деревень. Всего в 27 селениях был 241 жилой двор, из них 67 - пустых. Взрослого мужского населения насчитывалось 282 человека.
    Удоре был пожалован оригинальный герб: «в черном поле серебристая лисица с червлеными глазами и языком». Он изображался на гербе России, вместе с гербами других 26-ти городов и областей, упоминаемых в титуле русского царя.
    Прошлый век подарил Удоре своеобразное «братство народов». В темный, необжитой край пришла цивилизация. В декабре 1967 года между СССР и Болгарской республикой был заключен договор «О совместных лесозаготовках». Для болгар, которые согласно договора могли рубить прекрасные удорские леса в течение 30 лет, построили четыре современных поселка со всей мыслимой инфраструктурой. Была проложена на Удору железная дорога, а так же на Север протянули лесовозный тракт со странным названием СИМ. 
    Болгары порубили хорошо, с душой. И не только болгары: приезжали сюда и русские, и белорусы, и украинцы. Есть на Удоре поселок Чим, который был основан молдаванами. Они там проживают до сих пор. Когда болгары уезжали (аккурат у нас настал уже дикий капитализм), забирали все: унитазы, двери, электропроводку. В результате один из поселков, Верхнемезенск, превратился в «мертвый город», в котором впору снимать кино про последствия ядерной катастрофы. Два других поселка, Благоево и Междуреченск, более-менее живут. А еще один поселок, Усогорск, фактически становится столицей Удоры. Туда потихонечку переселяются различные службы Удорского района, оставляя старинное село Кослан, нынешнюю номинальную столицу Удоры. 
    Лес так и остался главным богатством Удоры и основным источником доходов населения. В районе работает 11 лесозаготовительных предприятий, владельцем одного из них является итальянец. Правда, дорога СИМ (она аккурат ведет к «мертвому городу») разбита теперь так, что водители предпочитают ездить лесными проселками, минуя и кляня СИМ на всех языках.

    2.Большая Духовная Стирка
    
    На Вашке царит матриархат. Все главы сельских поселений, руководитель единственного на всю Вашку сельхозпредприятия - представительницы слабого пола. Впрочем “слабыми” их не назовешь. Женщины здесь всегда были активны, независимы, а мужики наоборот слишком подчинены власти спиртного, которое отнимает не только волю, но и разум. Не все мужчины опустились, многие из них - охотники и рыбаки; но они настолько свыклись с таежной жизнью, что явления культуры и цивилизации им нисколько не интересны. 
    Как бы то ни было, прозябать здесь не собираются. Совхоз, правление которого находится в столице Вашки селе Важгорт, лет десять живет по принципу “последний год - и кирдык”, но все равно не умирает. Есть ферма и в Кривом, пусть маленькая - но есть. Впрочем главная достопримечательность Кривого (другое название деревни - Кривой наволок, а на коми-языке она называется Куодж) - часовня Великомученицы Параскевы, древнейший памятник деревянной архитектуры на территории республики Коми. Перестраивали часовню не единожды, в последней раз реставраторы работали в Кривом несколько лет назад и управились за пять полных сезонов. Вообще, если верить преданию, Часовня Параскевы-Пятницы впервые была поставлена в Кривом еще в начале XIII века и стала первой на Вашке. По традиции установления святынь при слиянии рек построена она была при впадении в Вашку реки Кер-ю (что с коми переводится как “бревно-вода”). 
    При советской власти часовню пытались разрушить, но ничего у богоборцев не получилось. Старухи помнят, в каких мучениях умирал человек, который бросил с часовни колокола: в течение недели тело его покрылось язвами и он истек кровью. В 30-е годы прошлого века местные комсомольцы скрывались в лесу, когда начальство заставляло их распилить часовню на дрова - такое уважение к святыне внушили им старики. А в 60-е годы часовню спас от разрушения председатель здешнего колхоза А. Остапов.
    Кстати святая Параскева (в Кривом ее называют “Параскевьей”) издревле почитается покровительницей женщин и женского труда. Параскева отвечает за семейное благополучие и сурово наказывает за нарушение обычая пятницы: в этот день женщине не дозволяется работать. Но зато в пятницу женщина на Вашке отдыхает. Если женщина бесплодна или у нее умирают дети, считается, она наказана Параскевой за какой-то грех. Его можно отмолить в день Параскевы-Пятницы, совершив паломничество в Кривое и поучаствовав в обряде Омовения. Часовня Великомученицы Параскевы находится в ведении женщин, и праздник Омовения - исключительно женский праздник. Мужчинам не доверяют нести даже иконы. Впрочем мужики частенько проявляют и свой характер, который из-за задиристости часто доводит до драк. Еще в относительно недавнее время здесь отмечался и мужской праздник, “Прокопий Праведный”,  в который с крестным ходом с иконой святого Прокопия ходили исключительно представители сильной половины. Но, видимо из-за того, что сила оной половиной была несколько утеряна, действо отменили. К тому же странным образом пропала икона Прокопия Праведного - самая большая из “мытых” икон. 
    Их, “мытых” икон, было гораздо больше, причем, несмотря на то, что на древних досках лишь местами остались куски краски и левкаса, женщины прекрасно знают, где Спаситель, где Богородица, а где Параскева. Нынешняя смотрительница часовни Капитолина Михайловна Калинина - женщина простая и слабо разбирающаяся в ценностях. Однажды, года два назад в Кривое приехали некие “дельцы”. Они нашли смотрительницу и сказали: “Бабушка, зачем вас старые иконы? Мы возьмем их на реставрацию...” Поскольку в Кривое вообще редко кто заезжает из чужих, “реставраторам” поверили. Взамен они оставили бумажные иконы. Что интересно, в прошлом году, когда часовню сдавали после капитального подновления настоящие, а не самозваные  реставраторы, из Сыктывкара, они поднесли в дар новонаписанную икону Параскевы. Я пригляделся к ней внимательнее и обнаружил, что написан образ на очень старой доске. Значит, действительно одна икона была отреставрирована, причем очень качественно. Есть надежда, что и другие доски вернутся на Вашку - причем в обновленном виде.
    Староверы пришли на Вашку относительно недавно, в конце XVIII века. Тогда, спасаясь от государственной переписи, потянулись в эти дикие места раскольники с Онеги и Двины. Впоследствии они смешались с местным населением, освоили коми-язык, зато привили вашкинцам русскую песенную традицию (до сих пор большинство народных песен здесь на русском языке), а так же церковные традиции. Главным расколоучителем стал все же не пришлый человек, а местный уроженец Петр Бозов. Местные староверы стали именоваться “бозовыми”, хотя на самом деле это согласие беспоповского толка именуется Филипповским. Это была очень суровая секта, отрицавшая брак,  царскую власть и крест с написанием “пилатова титла”. В сущности бозовское согласие соответствовало характеру местности - малонаселенной, дикой и с народом, руководимым странными представлениями о мироздании. Именно поэтому чуть позже “бозовщины” распространилась по Вашке идеология т.н. «скрятников-бегунов».
    В разных деревнях старообрядцев принимают по-разному, в некоторых до сих пор не позволяют посторонним людям пользоваться  своей посудой, для приезжих держат особую посуду, а так же не приемлют табак. Правда, паспорта и пенсии с недавних пор стали получать - но только из-за того, что жизнь стала слишком тяжела, и без внешней поддержки не выжить. Деревни, в которых скрытников не слишком-то принимали, называли “мирскими”. Кривой наволок относился к “мирским”, тем не менее обряд омовения икон, который в позапрошлом веке практиковался в нескольких вашкинских деревнях, ныне сохранился только здесь. В Кривом как бы и приемлют православных священников, а молебны ведут по старообрядческому образцу. Впрочем священники в Кривое ехать почему-то не торопятся. 
    Одно из местных названий праздника Параскевы-Пятницы (его здесь отмечают в десятую пятницу после Пасхи): “заветной лун висьысьяслон” (заветный день больных). Ведь вода в реке Кер-ю после омовения в ней икон в течение нескольких дней считается не только священной, но и целебной. Когда-то в день Омовения в Кривой наволок приходили паломники не только с Вашки, но и с Мезени, с Печоры и с Пинеги. Причем шли пешком сотни верст, так как путь к Кер-ю считался святым обетом. На берегу реки, аккурат напротив кладбища, установлен обетный крест; именно здесь совершается сам обряд.
    Начинается все утром, в часовне, где перед иконами - как старыми, намоленными, так и новоделами - зажигаются свечи. Женщины читают положенные каноны: Спасу Вседержителю, Пресвятой Богородице, Прокопию Праведному, Великомученику Георгию и Параскеве. Кстати, среди новодельных икон есть написанные умельцем из Важгорта  В. Яковлевым по прозвищу “Репин”. Они примитивны, написаны не по канону, тем не менее старухи уважают и эти неказистые образы. 
    В крестный ход к реке - через деревню и заливной луг - отправляются, как уже говорилось, женщины. Некоторые из икон дозволяют нести маленьким девочкам. Конечно, сзади пристраиваются и мужчины, но в любом случае они стараются держаться в стороне. 
    “Стирка” икон занимает совсем немного времени, все-таки их стараются беречь, хотя в сущности и беречь-то в нескольких сохранившихся раритетах (из тех, что не взяли на “реставрацию”) нечего. Но ведь иконный ряд постоянно обновляется и в воду попадает ко всему прочему и подновленная Параскева-Пятница. Лик этой святой, как главной виновницы торжества, опускается в воду последней. После обряда омовения в воду дозволяется войти всем лицам женского пола. Одновременно освященной водой наполняются разномастные емкости, которые паломники предусмотрительно берут с собой. После этого у обетного креста совершается молебен и иконы отправляются по месту постоянной “прописки” - в часовню Великомученицы Параскевы. 
    Поскольку праздник переходящий, он может попасть и на период, когда заливной луг еще под водой (при ранней Пасхе). Однажды, когда вода еще не спала, к обетному кресту шли по пояс в воде. Помнили более ранний случай: не дошли, омыли иконы в озере, в стоячей воде. Такая вода считается “мертвой”. Тут же подул пронзительный северный ветер, налетели свинцовые тучи, потемнело. Пришлось по воде, в холод, идти к реке Кер-ю и купать иконы в положенном месте. Считается, в день Омовения обязательно будет дождь и гром. Когда мне посчастливилось побывать в Кривом, дождь с грозой действительно был - аккурат после обряда. Теплый дождь считается здесь даром Божьим и благодатью: значит Господь замечает старания вашкинцев и пока еще любит их. 
    
3.Большая Пысса

    …Моим “сталкером” стал Валентин Прокопьевич Андреев, муж директора Дома культуры села Большая Пысса Эльвиры Александровны. Учреждение культуры, как принято не Мезени, расположено в старинной церкви Рождества Христова, бывшем памятнике деревянной архитектуры. Когда-то церковь смотрелась издалека как чудо, но и теперь, без архитектурной доминанты, Большая Пысса выглядит как городок из сказки, стоящий на “чудо-юдо-рыбе-ките”: высокий лысый холм вздыбливается над тайгой и, если смотреть издалека, за пару десятков километров, действительно создается впечатление, что гигантское существо, усеянное домами, плывет по зеленому океану.
    Валентин Прокопьевич в бывшем - капитан катера, он ходил по Мезени до самого Белого моря, но после того как навигация закрылась, вынужден был уйти в глубокую оборону, метущуюся между погружением в спиртное и охотой. Пысса - река, левый приток Мезени, в честь нее и получили названия древние селения Большая и Малая Пысса. По старинному обычаю у каждого рода здесь есть свой “путик” охотничья тропа с избушками, на которой могут заниматься промыслом только члены одного рода. Для порядку каждый род имеет свой знак, и эти родовые знаки ставятся на ружьях, постройках и даже на деревьях. 
    Что я знал об Аникеевой келье? Какие-то обрывочные то ли сплетни, то ли сказания сообщали о том, что в лесу, рядом с рекой Мезень, есть жилище, в котором в старые времена жил монах-отшельник.  Там же, в своей келье он и похоронен. Келья среди местного населения пользуется особенной славой. Я не случайно к Валентину Прокопьевичу (для простоты я его зову “Прокопич”) применил слово “сталкер”, все очень похоже на “зону” из фильма Тарковского: слишком много запретов, табу и фобий. Поверье в сущности простое: когда беда - болезнь, природные катаклизмы, семейные неурядицы - попроси, очень попроси Аникея. И он поможет. Но горе тебе, если ты потом не придешь в Аникееву келью, к его могиле, и не поблагодаришь таинственного монаха за помощь - он заберет то, что дал. Для благодарения годится все: одежда, пища, посуда. Проблема в том, что в саму келью попасть не так и легко.
     Мне рассказывали, что находится Аникеева келья примерно в полукилометре от берега. Но частенько паломники бродили часами, что бы набрести на нее. Считается, “Аникей водит”, испытывает человека. От Пыссы до места, где надо высаживаться, нужно плыть на лодке 18 километров. Плюс еще надо изловчиться добраться до Пыссы: расстояние в 140 километров от райцентра Кослан можно преодолеть либо по прямой лесовозной дороге, которая называется СИМ, либо по грунтовке вдоль берега. СИМ настолько разбит, что по нему ехать дольше, поэтому в любом случае от Кослана до Пыссы меньше чем за три часа не доедешь. Ну, и до Кослана надо еще добраться; путь от Москвы до Кослана с пересадкой с поезда на поезд займет около полутора суток. Как говорится, удовольствие на любителя.
    Большая Пысса - довольно крупное село, в нем живет 523 человека (плюс еще в Малой Пыссе - 115 человек). В сущности это маленькое “государство в государстве”, которое существует по законам тайги. Работы здесь, кроме разве что бюджетной сферы, нет, но повального пьянства я не заметил. Точнее пьяные есть, однако Прокопич мне объяснил, что “те, кто не пьет, - не слоняются”. Настоящих алкоголиков не больше сорока человек, и вряд ли они способны испортить картину загадочной “рыбы-кита”. Прокопич показал мне одного пьяного парня, праведную жизнь которого подкосила катастрофа, постигшая Пыссу несколько лет назад. Была очень плохая погода, с мокрым снегом и противным ветром, но самолет типа АН-2 с аэродрома Пыссы все-таки взлетел. Правда, через пару минут он повернул обратно, но... до посадочной полосы он не долетел всего две сотни метров. Погибли 14 человек, в том числе две беременных женщины. Одна из них была женой того парня, который не просыхает. Выжил лишь один человек: второй пилот, который только и твердил: “Я говорил ему, говорил...” Самолеты еще некоторое время полетали, и аэродром закрылся. 
    
4.“Рочь-прочь!”

    Мы чуть-чуть не доплыли до деревни Латьюга, последней перед кельей, и у меня сломался фотоаппарат. Можно, конечно, свалить на происки Аникея, но скорее всего виноват дождь; целый час мы с Прокопичем тащились вниз по Мезени на лодке под сплошным ливнем. Врешь, Аникей, не возьмешь, у меня с собой запасная камера, цифромыльница! 
    По пути попадалось много рыбаков - сейчас сезон семги и хариуса - но чем ближе к заветной цели, тем народу меньше. Ниже Латьюги люди нам не встретились ни разу.
    Латьюга - не только последнее поселение перед кельей, но и последняя деревня коми. Ниже Латьюги простирается Русь, точнее, Лешуконский район Архангельской области. Там, в Руси, живут “трескоеды-русичи”. Между прочим, гораздо хуже живут, так как в русских деревнях даже свет не всегда бывает. Коми издревле занимались охотой и рыбалкой, жили в гармонии с природой и собой. Но пришла цивилизация (в лице русских, которых коми зовут “рочь”) и принесли свои горькие плоды: научила коми пить водку, воровать и ругаться матом. И начался разлад. Поэтому местное выражение “Рочь-прочь!” - как бы выражение противления цивилизации вообще. 
    Решили ненадолго остановиться в Латьюге. Нас встретили на берегу местные мужики  и сразу предложили выпить. А один из аборигенов, весь в татуировках, стал тыкать мне в живот ножом: “Я Миша. Дядя, купи перо, это последнее, что у меня есть...” Впрочем выглядел он добродушным. Прокопич пояснил: “В Латьюге все сидят. Или в министерстве, или в тюрьме...” Другой парень, молодой, Санькой зовут, оказался племянником Прокопича и я серьезно испугался за своего “сталкера”: еще утром, чтобы отправиться к келье, я едва вывел его из состояния задумчивого запоя. Санька вынул из кармана флакон с тонизирующим средством для ванн под названием “Трояр”. Отплыли на середину реки, чтобы не докучали комары, Санька набрал из Мезени воды в плошку, которой вычерпывают из лодки воду, выплеснул туда “Трояр” и снисходительно подал мне. Сам я в общем-то выпить не дурак, но к горлу подступил нехороший комок. Отказываться от выпивки - значит оскорбить, но в данном случае строгое “нет” заставила сказать мысль о том, что под парами жидкости для ванн к Аникею идти как-то нехорошо. Да и с Прокопичем мы заранее договорились: сначала идем в “зону”, потом уже разговеемся. Народ мезенский оказался тактичным и от меня отстали. Прокопич показал себя молодцом: испил только два глотка.
    Мы еще успели подняться в деревню и я попытался познакомиться с “матушкой” - так здесь называют женщину, которая ухаживает за Латьюгской часовней (в отличие от Пыссы культовое сооружение здесь имеется). Я надеялся, что она что-то знает об Аникее. Женщина со мной общалась очень недоверчиво и в сущности ничего на рассказала, кроме, разве того, что настоящее имя Аникея было Иоанникий и что к часовне она никакого отношения не имеет. Скорее всего она меня испугалась, приняв за мошенника, охотящегося за иконами. 
    
5.Заимка счастья

    ...Прокопич немного растерялся. Он забыл, где приставать к берегу. Где-то там, помнит он, есть крест, указывающий тропу. Опыт старого охотника не подвел: ошиблись мы метров на двести и тропу нашли. Она довольно утоптана, правда комары нас одолевают такие отъявленные, что им наплевать на всякие репелленты. 
    Как-то незаметно мы чуть не уперлись в лесную избушку, почти новую. “Сталкер” пояснил, что это и есть келья. К двери приставлен кусок шифера. Прокопич сказал, что не стоит торопиться, закурил и стал выкладывать небольшой беседке невдалеке от кельи еду из своей торбы в. Видно, у него свой обет; о чем-то то ли он, то его родственники просили Аникея и он должен отблагодарить. Есть время оглядеться.
    Рядом с кельей древний крест. По другую сторону - лесное озерко. Прокопич позже мне сказал, что в нем положено купаться. Я бы искупался, но, честно говоря, страх, что кровососущие и явно изголодавшиеся насекомые тут же облепят бренное тело, переборол стремление к святому. 
    Внутри келья имеет вид ухоженный. Первое, что бросается в глаза - могила. Она внутри, в самой келье. Над могилой крестик и выжженное на фанерке изображение старца в облачении архимандрита. Никто не знает, кто принес это изображение (вообще все, что находится в келье, взялось невесть откуда), но принято считать что это и есть отшельник Иоанникий. Наверху, на полках, расставлены иконы, справа развешана одежда, видимо, принесенная паломниками. Слева стол со скамейками, на нем лежат тетради. Беру одну из них и читаю на титуле: “Братья и сестры! Сюда пишите какую помощь оказал Иоаникий Угодник, чтобы его признали и причислили в мире святых. Читайте внимательно!” Рядом приложен карандаш. Записи в тетради такого рода:
    “Спасибо тебе, святой Аникей! У нас в Малой Пыссе был очень большой пожар, мы переживали, горевали, все вынесли из дома, молились тебе, и ты помог нам вырваться от пожара. И еще помоги моей маме, Пелагии Ивановне, и брату. Мы будем молиться за тебя”
    “Дорогой Аникий Угодник! Я хочу, чтоб мой отец был здоровым, не пил, мама чтобы была здоровая, тоже не пила. Братья чтобы были здоровые, чтобы учились хорошо, счастливо...”
    “Я мать троих детей. В это трудное время часто молюсь на Св. Аникея. Молюсь чтоб сын вернулся из армии здоровым, чтоб дочь успешно окончила учебное заведение. Моему брату Мите здоровья, терпения, молюсь и уповаю на тебя, Святой Аникей, чтоб никогда не зарастала к тебе тропа”.
    То есть больше просьб, чем свидетельств. 
    ...И встал передо мной вопрос: добрался я до Аникея, считай, двое с половиной суток добирался... а мне-то есть, что пожелать? Пожалуй, если что-то дома случится, можно попросить Аникея, но ведь потом по обету надо будет к Нему ехать... НеТ. Пожалуй не пожелаю ничего. Я и так уже счастлив, потому как сюда добрался-таки. Прощай, батька Аникей!
    ...На обратном пути, ровно в том же месте, где сломался фотоаппарат, у нас заглох мотор. Около часа Прокопич провозился с ним, бесконечное число раз дергая шнур, после чего мы отправились в Пыссу пешком, сквозь тайгу. Из имущества спрятали в кусты лишь бензин, главную ценность здешних мест. Шли часа четыре и в два ночи уже были дома. Поскольку летом солнце на Севере на садится вообще, путь был легким. Ах, Аникей, Аникей, видно сильно захотел ты закрепить память о тебе...
    
6.И вновь Большая Пысса

    Наконец я нашел человека, который расскажет все! Он не просто знаток, но и человек, который построил... Аникееву келью! Точнее, последнюю ее версию, ту самую, в которой мы побывали. 
    Зовут его Альберт Васильевич Логинов, в просторечии Алик. Он вообще местная знаменитость, так как является патриотом коми-народа, врагом «зеленого змия» (первейшей для коми беды), борцом за чистоту экологии родного края и... собирателем космического металлолома. Дело в том, что верховья реки Пыссы - место падения ступеней ракет, запускаемых с космодрома Плесецк. Альберт Васильевич совершает туда поисковые экспедиции и неизменно возвращается с добычей. 
    Застал я его во дворе, где он строил лодку. Альберт Васильевич еще и лодочный мастер и отбоя от заказов у него нет. Рядом, в огороде свалены в кучу обломки ракет. На мой вопрос, не вредна ли эта космическая гадость, хозяин ответил, что “все проверено - чисто...” 
    Последнюю келью строил действительно он, подрядив еще двух мужиков. Строили по принципу охотничьей избушки, с нижними венцами из лиственницы - чтобы надолго. Дело в том, что келью с завидной регулярность поджигают всякие темные силы. При советской власти этими “силами” были коммунисты, боровшиеся с почитанием святого человека. Исполнить злую миссию заставили местного лесничего, а через год после своего поступка тот умер. Сейчас, по мнению Альберта Васильевича, геростратов комплекс испытывает взращенная на пивной рекламе и бандитских сериалах молодежь. 
    Во времена молодости Алика келья была всего лишь маленьким срубом над могилой, а в 60-х бабушки собрали деньги, наняли мужиков и те построили более солидное сооружение, но не из бревен, а из досок. Оно простояло до конца 80-х и его снова сожгли. В общем непростая судьба у кельи. Про Аникея и его житие Альберт Васильевич знает гораздо больше, чем все пыссинцы, вместе взятые:
    - Я лично с ним, конечно, не был знаком, но слухи и предания можно систематизировать. Точно никто не помнит, кода это было (не нужно это людям, или не хотят вспоминать - нужны им только почитаемое место  и идея), но мне думается, жил этот подвижник лет триста назад, во времена Раскола. Было три брата: Иоанникий, Иуда и Иаков. Скорее всего это были три монаха, братья не по родству, а по духу, которые решили удалиться от мирской суеты в пустынь. Они были твердо верующими людьми, жили сами по себе, а деревня Латьюга - сама по себе. Иаков умер, а Иуда отправился ниже по реке и поселился на Руси, под селом Конещелье, в семи километрах вверх по ручью. Келья Иуды тоже почитается. Есть предание о том, что у Аникея был белый конь. Жители Латьюги обращались к Аникею с просьбой обработать их поля и он не отказывал. Говорят, по воде Аникей с конем шел как посуху, но, когда возвращался, конь немного проваливался в воду, по копыта. Конь как бы  отягощался мирским злом. Аникея очень любили и, когда он умер, похоронили рядом с кельей. То место, где мы поставили нынешнюю келью, выбрано не случайно: старухи сказали, что могила именно здесь...
    Возможно Иоанникий с братьями как раз были апологетами «скрытничества», отрицавшего мир по причине того, что в него уже пришел антихрист ( в лице царя и вообще любой власти). С достоверность об этом судить нельзя, поскольку из реальных деталей бытия Аникея осталась лишь могила. 
    Альберт Васильевич сам никаких чудес от кельи не видел; как он сам говорит, “у нас старухи - хранители традиций”. Логинов - человек дела. Надо построить келью - построит, ведь по сути чем были бы Пысса и Латьюга, не будь предания об Аникее? 
    - Сказать, что я верую, трудно. Может я язычник, ведь сам я некрещеный и не участник этих чудес, но в Библии сказано: “Не нарушай межи, которую проложили предки твои...” 

Кремлевские тайны
    
    ...В Кремль часто заходят волки. Спокойно, уверенно, чувствуя себя истинными хозяевами бытия. Они, стаей в дюжину особей, проходят прямиком, улицей, и деловито берут то, что считают нужным. Обычная жертва - цепной пес, возможности которого к обороне ограничены привязью. Вскоре место жертвы занимает другой пес, и война между хищниками и кремлевскими обитателями наверняка продлится долго. Жители Кремля в этой кампании ведут себя много спокойнее волков. Новых цепей покупать не приходится, а собаки плодятся сами. 
    Кстати, насчет войны. Каждый русский бастион хоть один раз был захвачен врагом. Случалось такое и с Кремлем. Немцы в Кремле были долго, почти два года, и уходя, по своему обычаю отравили воду в колодце, который не только является смысловым центром деревни, но и почитается святым. Вода в колодце чудесным образом очистилась буквально к вечеру, а жизнь кремлевская потекла обычным чередом. С тех пор случилось много нового и далеко не всегда хорошего. Но вот вопрос: почему подонки-немцы в своей германии процветают, а наши, русские жители Кремля влачат эдакое… уж не знаю, можно ли это назвать «существогванием».
    В окрестностях Кремля было несколько деревень, которые либо исчезли с лица Земли вовсе, либо едва-едва держаться благодаря нескольким упорным старикам, поклявшимся умереть на Родине. Относительно молодые семьи в окрестностях есть, и я обязательно о них расскажу, пока же поведаю о самом Кремле. Нынешнее население Кремля все еще довольно значительное: 33 человека согласно прописке и 41 человек по факту. Есть здесь ферма, отделение агрофирмы “Хотьковская нива”. Большинство считает, что колхозные коровы спасают Кремль: из-за них к деревне чистят дорогу, а так же она дает работу жителям Кремля (их в округе называют не “кремлевцами” или “кремлянами”, а именно “жителями Кремля”) которые по возрасту должны трудиться на общественное благо. 
    И все равно сам факт существования Кремля - тайна. Дело в том, что коровам на самом деле нужны не работники, большинство колхозников привозят сюда из центральной усадьбы, села Хотьково. Скотине нужны благодатные кремлевские луга, которые не устают давать обильный корм. А лугам не нужны ни Кремль, ни кремлевские жители. Но и Кремлю по сути не нужна ферма - по бездорожью они в случае чего выберутся на лошади. Кремль поглощен своими загадками.
    
Тайна 1-я. “Фабрика мужчин”
    Есть в Кремле свои алкоголики, бичи и тунеядцы. Эти люди с рассвета озабочены вопросом лечения похмельного синдрома, для чего они отправляются на промыслы, связанные со случайными заработками, но чаще с мелким воровством. Мы этих несчастных оставим в покое и обратимся к людям достойным.
    В Кремле сейчас безвластье, здесь нет даже старосты (последний староста, в связке с урядником, существовал давно - еще во время оккупации), тем не менее, когда есть проблемы, обращаются обычно к Николаю Антоновичу Морозову. Дом Морозовых ближе всех к Кремлевскому кладбищу (хотя еще недавно он был пятым, если считать от кладбища), и Николай Антонович занимается организацией похорон. Командир, как говорится, “загробной жизни”. Получается, этот пенсионер - неформальный кремлевский лидер. 
    Именно Морозов раскрыл мне тайну происхождения названия деревни. Может быть когда-то здесь и существовало укрепленное поселение славян (уж очень хочется в это верить), но правда иная: имя “Кремль” появилось из-за... камней.
    Камни, которые буквально заполонили окрестные поля, называются кремнями, или, как здесь говорят, “кря(меньями”. Когда крестьяне возделывали землю, они эти кремни собирали и сваливали в кучи, получались как бы крепостные стены. Но кучи эти разобрали еще в эпоху, когда не было спичек - камни использовались для добычи огня. У кремня есть еще одно удивительное свойство: камень этот очищает воду от нехороших примесей; вода, пропущенная через раскрошенный кремень, становится мягкой. Даже фашисты в войну собирали эти кремни куда-то увозили. Так вот, по версии, которую Морозов слышал еще от предков, название “Кремль” произошло именно из-за кремней. 
    Николай Антонович - коренной житель Кремля, его супруга Юлия Захаровна - из соседний деревни Маговка, почти вымершей, а живут у себя в Кремле они вдвоем, на конце, называеым Бобылевским. Когда-то Кремль был очень большой деревней и его разделяли на концы: Бобылевский, Крючок и Павловка. Концы значительно сократились, но жилые дома еще имеются на каждом. Главная беда: дети вырастают и уезжают в города. Вот и трое детей Морозовых тоже давно сбежали. Двое сыновей сейчас живут во граде Москве, имея возможность созерцать тот, главный в стране Кремль, третий сын обитает в райцентре, поселке Шаблыкино. 
    Кремлевская закономерность удивительна: почему-то в деревне издавна рождается много мальчиков и ничтожно мало девочек. Никто не знает, виновата ли в этом вода, прошедшая кремниевую обработку, или все это - случайность, но правило действует и сейчас. Жаль только, из-за значительного падения рождаемости кремлевский феномен проверить нельзя. Грубо говоря, последняя непьющая семья детородного возраста в прошлом году из Кремля удрала на центральную усадьбу. Вместе с сыновьями, а больше здесь рожать и некому. 
    А вот Морозовы не променяли бы свой Кремль ни на что другое. Они держат корову, поросят, множество гусей и прочей птицы - и все для того, чтобы снабдить провизией своих многочисленных внуков, число которых уже достигло цифры 7. У младшего сына Владимира, который из-за географической близости приезжает на родину чаще братьев, тоже, кстати, трое сыновей. 
    Единственная потеря Морозовых - лошадка. Когда хозяйка работала почтальоном, Николай Антонович возил ее на телеге или санях. Ушла она на пенсию - от лошади избавились. Морозов был когда-то бригадиром на кремлевской ферме и теперь удивляется, что не найти теперь здесь достойных, которые бы пасли стадо. На лето в пастухи нанимаются заезжие цыгане. 
    Конечно, всегда любопытно, что думают жители глухого русского Кремля о том Кремле, к котором властные люди беспокоятся (или вы думаете, что душа у них не болит?..) о народе. Николай Антонович на сей счет осторожничает:
    - ...Если тупо выразится, от того кремля ничего не зависит. Наше государство уже настолько изменилось, что, даже если они и захотят, ничего они не поправят. Они потеряли нити управления, и правит нами не Кремль. Вот, у нас в Кремле дома пустые стоят - а кто поедет сюда жить, если ни школы, ни медпункта, ни газа? А они там выступают, ругаются, дерутся... а зачем? 
    - Может, они народ не понимают?
    - Нет. Они понимают народ. Разве они не знают, что народ все равно на колени не поставишь? Раньше, когда мы с Юлей моложе были, было у нас 25 соток огорода, теперь, когда старые, - 60 соток. Мы на продажу овощи растим - этим и живем. И еще бы жили, да почему-то купцы за нашим товаром приезжают в Кремль все реже и реже. Вроде как говорят, таможни кругом наставили, оттого они и притормозили. Раньше, вроде как, бандиты стояли на дорогах, теперь - органы. Это чегой-то там, в Кремле учудили? 
    - Нам не докладывали...
    - Именно. Я вот со своей тупой колокольни вот что вижу. Прожил я на этой земле 78 лет - и нашим, кремлевским товарищам боюсь что сказать. А что сказал бы правитель всей стране? Что у него сил нет с террором бороться? Мне вот жаль, что еще при советской власти государство “вбило” сюда большие деньги на организацию культурного пастбища. И все чертям под хвост. В Америке, в Германии - получается такие пастбища создавать, у нас... нет у нас хозяина...
    
Тайна вторая. Кремлевский дух
    Частное стадо в Кремле составляют две коровы. Вторая принадлежит семье Чернобровиных. Кроме того, в этой семье имеется теперь уже единственная на Кремль лошадь. Эта удивительная семья, может, давно бы и развалилась, если бы не хозяйка, Анна Федоровна Чернобровина.
    Уверен: таким женщинам надо ставить памятники. Впрочем, крепкий дом, который поставлен, считай, ее руками - уже памятник. Анна Федоровна не рассуждает о философиях и политиках - она работает. Муж ее, Виктор Алексеевич, мужик хороший, исполнительный, но выпивающий, а потому надеяться остается лишь на самою себя. 
    Старший ее сын, Николай, 22 года назад попал под бетономешалку и стал инвалидом. Он потерял способность двигаться и все эти годы мама возит сына в коляске, борется с пролежнями и с равнодушием чиновников. Второй сын, Юрий, устроился в городе Орле, можно сказать, выбился в люди. Больше всего проблем приносит младший сын, Алексей. По словам Анны Федоровны он “главный издеватель” - не только семьи, но и всего Кремля. Он давно нигде не работает, а недавно год прослужил по контракту в Чечне. Привез он оттуда довольно много денег, злобу на весь мир и полный раздрай в мозгах. Своим не дал ни копейки и вот уже три месяца старательно пропивает свои “боевые”. Тем не менее, из дома его не гонят. И боятся, и жалко; хоть и гад, а своя кровиночка. 
    Так Анна Федоровна трех своих мужиков и тащит. По-русски - покорно и мужественно. Кстати, со своей скотины и с огорода смогла купить в райцентре маленькую квартирку, чтобы устроить своего инвалида. 
    Разве это не сила русского духа? Да, есть еще женщины в Кремле...
Тайна третья. Росточки жизни
    Большое спасение здешних краев - переселенцы (так здесь называют приезжих из южных республик). На языке Кремля московского они - репатрианты. Доля их в Хотьковком сельском округе - 58% и подавляющая их часть - русские по национальности. Местные, и в частности, кремлевские жители переселенцев не любят. За что - и сами понять не могут, говорят только, что они - нахрапистые.
    Семья Косачевых приехала в Кремль из Баку в 97-м. Из имущества перевезли только книги, которые собирали всю жизнь. Виталий нанялся на ферму, заработал там полтонны зерна, денег на три бутылки водки, и понял, что ловить там нечего. Анастасия тоже поработала телятницей, получила денег на две бутылки, и тоже решила не экспериментировать. Занялись с тех пор они личной скотиной - в больших объемах - и теперь вполне могут обойтись и без государства, и без колхозов. В Кремле родился их четвертый ребенок, естественно, мальчик - Стас. И всего теперь у Косачевых четверо детей: кроме Стаса это Олег, Михаил и Вика. Чтобы дети нормально учились в школе, а не ходили туда за 7 километров, пришлось им, правда, перебраться из Кремля на центральную усадьбу. 
    Там, в Баку, они жили в благоустроенной квартире, имели престижную работу, но однажды они поняли, что все-таки нужно устраиваться в России. Они знали, что историческая родина их не ждет, и готовы были ко всему. Ныне развели они хлопотное хозяйство: 5 коров, 2 лошади, 8 бычков, 10 баранов, поросят. В общем, нехилый “кулацкий” двор. И детям хорошо: они не знают, что такое курево, вино - они все лето с косами да граблями, а заготовить на такое подворье надо 30 тонн сена. 
    Россия встретила русскую семью своеобразно: на вокзале пропала сумка, в которой лежали их документы. В результате супруги существуют без российских паспортов. Анастасия имеет, правда, советский паспорт, но, как известно, он теперь - беессмысленная картонка. А Виталий вынужден жить изгоем, потому что у него вообще нет никаких документов, подтверждающих личность. Но беда в другом: подошло время получать российский паспорт сыну Олегу, но - не дают. Чиновники откровенно вымогают “вознаграждение”. 
    Нет, Анастасия, Виталий и дети не жалуются. Им просто непонятно, почему даже с ними обходятся подло? Пусть бы с пьяницами, с  ворами, а они ведь молоко продают, мясо, работают на рост благосостояния Родины, чтобы она не зависела от импорта. Никакой помощи им, как многодетной семье, никогда не было. Даже не поздравили ни разу ни с одним праздником. Но еще Косачевы трудятся на будущее своих детей. Может быть, именно они станут последней надеждой деревни Кремль. Если вернутся туда. 
    - ...Таких семей, из переселенцев, здесь много. И скотины наши помногу держат, и не пьют. Мы все-таки уверены, что Родине мы нужны. Но вот - стране...
    Еще одна семья, о которой мне хотелось бы рассказать, имеет, ну, совсем невероятную историю. Ее я хочу передать подробнее.
    …Предыдущей их родиной был Казахстан. Проживала большая семья Дмитровских в городе Алма-Ате и, мягко говоря, не бедствовала. Глава семейства, Михаил Иванович Дмитровский был доцентом кафедры журналистики, супруга его, Татьяна Ивановна, - профессором, доктором наук, медиком-инфекционистом с мировым именем. Были, были… Их сыновья тоже  весьма преуспели: Андрей, пойдя по стопам матери, тоже стал маститым инфекционистом; Василий, вдохновляемый успехом отца, стал журналистом; Леонид пошел своим путем и выбрал сложную науку геофизику.
    Когда развалился СССР, некоторое время успешная и талантливая семья еще пользовалась уважением в суверенном Казахстане, но настал момент, когда Дмитровские поняли: если сыновья еще успели достичь значительных высот (например Василий в 90-м году был признан лучшим журналистом Советского Союза, а Леонид открыл несколько ценнейших месторождений), то внукам в стране, в которой начальственные должности стали нагло и нахраписто захватывать казахи (а русским в открытую заявили, что они лишние), ничего не светит. 
    В 93-м году Леонид с Василием сели в свои автомобили - и поехали в “круиз” по России. Они совершенно не знали свою историческую Родину, страну они открывали впервые. Тайная их мысль была в сущности простой: наметить место, куда они могли бы переехать с семьями. Всего они проехали восемь областей. При созерцании русских реалий ни испытывали... ужас. Дело в том, что Казахстан при советской власти вбухивались большие средства, казахские степи в свое время приезжали осваивать лучшие из лучших (либо сюда ссылали истинную интеллектуальную элиту, которую власти считали  “неблагонадежной”) и Казахстан стал развитым промышленным регионом; Алма-Ата даже сейчас похожа на рай земной. В России братья видели развал, развал, развал... мертвые деревни, пьяные лица, растерянные глаза...
    Чтобы понять Дмитровских, нужно обратиться к более далекому прошлому. История рода была непростой. Отца Татьяны Ивановны, Ивана Максимилиановича Померанцева, за излишнее вольнодумство отправили на Соловки (а изначально жил он на Алтае). Он чудом оттуда вышел живым, но вскоре, вместе с семьей, его сослали в Казахстан. Многие предки Михаила Ивановича были священниками, сей факт послужил тому, что он тоже вырос не совсем на воле, в Средней Азии. Тем не менее Михаил Иванович пробился в жизни и стал признанным человеком. Он прошел войну, имел несколько ранений, много боевых наград. Прославился он, кстати, как теоретик и практик русского фельетона. 
    ...Итак, заехали братья Дмитровские во время своего вояжа в Орловскую область, и вот, почему: есть там городок Дмитровск. Точного свое происхождения по линии отца они не знали (в горниле революции многие просто пропали без вести), тем не менее в одном из произведений писателя Ивана Бунина они нашли упоминание о каком-то священнике Дмитровском. А Бунин, как известно, был уроженцем Орловщины. Дмитровск братьям не понравился: рядом находится большой промышленный город Железногорск, а им хотелось все-таки чего-то более природного, русского. 
    Попали Леонид с Василием и на прием к губернатору Орловской области, мужику отзывчивому и от сохи. Тот выслушал и посоветовал поглядеть еще несколько мест. Братья поехали дальше и в одном из мест, невдалеке от живой деревни Кремль, на урочище, где о былом существовании деревеньки напоминали лишь погост и одичавший сад, сердца их что-то кольнуло. Небольшая уютная долина, лес со всех сторон, и тишина... “Ничего, что дорога сюда заросла, - решили они, - главное, дают землю...” В пользование давали по полтора гектара земли, которая, впрочем давно было брошена во власть бурьянов и кустарников.
    Переехали они в 94-м, движимые, по словам Василия, “чувством здорового авантюризма”. “Десант” состоял из Василия - с супругой Инкарой и двумя сыновьями, Мишей и Ваней, и Леонидом - тоже с супругой Александрой и тоже двумя сыновьями (от первого брака Леонида; теперь они взрослые, давно покинули отчий дом, а потому о них писать не буду). С собой они взяли главное богатство, которым они собрались жить: сто пчелиных семей. Поставили вагончики, ульи - и приступили к строительству домов. 
    Андрей, средний брат, остался в Алма-Ате. Если бы он, к тому времени уже ставший академиком и профессором, бросил свою работу, в целом государстве не осталось бы ни одного грамотного специалиста по чуме и прочим противным заразам. Зато мама с папой переехали в Россию очень скоро после своих решительных сыновей, но поселились они в райцентре.
    Ошибку братья допустили уже на первом этапе. Пчелы стали погибать от болезней, к которым у них не было иммунитета. К тому же деньги уже были вложены в элементарное благоустройство, и не осталось средств для того, что бы обеспечить зимнюю подкормку пчел; большую часть своих сбережений Дмитровские вынуждены были потратить на линию электропередач к свой “земле обетованной”. Последний удар нанесли пасечники Украины: они буквально заполонили Россию дешевым медом сомнительного качества. В общем, затея с пасекой провалилась. Но Дмитровские не таковы, чтобы бросать намеченное. 
    Они порешили заняться более прозаическими, нежели благородные насекомые, вещами: землей и скотоводством. Этим, собственно, занимаются и поныне. 
    ...К деревне Дюкарево от большака надо пробираться через “трубу”, вязкую болотистую низину. Когда идешь через эти диковатые места, возникает ощущение, будто попал в кинофильм про Сталкера. Если идти посуху, путь удлинится вчетверо и составит 20 километров. Места, выбранные братьями, благодатны по всем статьям, только разве слишком безлюдны. Деревню Глинки, куда ведет хорошая дорога и ответвление от которой тянется к Дюкареву, относительно недавно за многочисленность населения называли “Китаем”. Теперь в этом “Китае” проживает пять стариков. Население Дюкарева - и то больше, семь человек.
    Два подворья охраняют злобные псы, способные дать отпор даже стае волков (что не раз случалось). Это вам  не Кремль, где все живут в сущности разобщено, а потому волки в Кремле чувствуют себя вольготно… Хозяева обладают разными характерами. Леонид по-кулацки замкнут, он не сторонник общения. Со своей женой, тоже геологом, они обитают во вросшем в землю вагончике, а в почти построенный дом переселяться не торопятся. Василий тоже еще не достроил дом, точнее, под крышу это 4-этажное (!) сооружение подведено, но в верхних этажах еще гуляет ветер. Тем не менее они с женой, и трое их детей уже поселились в своем грандиозном творении. В холодные месяцы стараются держаться поближе к печке, подлинном сердце дома. Печь топится только одна, так как протопить все строение не только трудоемко, но и накладно. Зато завели компьютер - чтобы сыновья не росли неучами.
    В Дюкареве родился их третий сын, Дмитрий. Ему сейчас уже 6 лет. Старших сыновей, которым сейчас 13 и 15, Инкара обучает дома. Иван и Михаил чуть-чуть успели поучиться в начальной школе деревни Глинки, но ее закрыли. Ради того, чтобы ей разрешили самой давать образование детям у себя в Дюкареве, Инкара билась долго, дошла даже до губернатора. Теперь старшие раз в четверть приходят в школу, что в 12 километрах по прямой от Дюкарева через “трубу”, и сдают экзамены. Старший в своем личном деле имеет почти одни пятерки, средний сын ниже четверок оценок не имеет.
    Инкара - женщина удивительная. Начать хотя бы с того, что она - прямой потомок... Чингиз-Хана. У казахов весьма развита клановость. Инкара из рода Торе, это что-то вроде рода Рюриковичей для России. Один из ее прадедов, Аблай-Хан, смог объединить три враждующих казахских рода и подписал мирный договор с Российской империей. И у Инкары была элитная семья с соответствующим воспитанием, ведь отец ее, Тауке Азимханович Кенесарин, работал в Президиуме Академии наук Казахстана. Сама же она была журналистом, как и ее супруг. Впрочем, происхождение из “золотой молодежи” ни в какой степени на сказалось на нынешней манере поведения супругов Дмитровских. А уж стоицизм, с которым они переносят нынешнее свое бытовое положение, способен вызвать лишь уважение. Их мужеству удивлена даже мама, Татьяна Ивановна, которая, впрочем, тоже не падает духом. Ей 81 год, а она все еще работает инфекционистом в районной больнице. Может, низковато для ее уровня, но все же Татьяна Ивановна приносит пользу людям - разве бывает счастье выше этого?
    Отец Инкары нескорое время пожил у своей дочери, в Дюкареве, но уехал домой, так и не поняв ни дочери, ни зятя, ни внуков. Здесь он был обыкновенным добрым дедушкой, там же, в Алма-Ате он - аксакал и значительный человек.
    В 2001-м умер глава семейства, Иван Максимович; фронтовые раны доделали-таки свое черное дело. Он завещал, чтобы похоронили его в Дюкареве. Теперь на деревенском погосте, точнее, чуть в стороне появилась ухоженная и скромная могила. До того не хоронили здесь в течение 30 лет. Вскоре после этого пришла добрая весть: областная дума приняла решение деревню Дюкарево нанести на карту России. То есть Дюкарево вновь стало полноценной деревней. Редкий для нашего времени случай, русские веси в последнее столетие у нас только стираются с карт...
    Василий и Инкара - люди идейные. Только с одной стороны они - отшельники. Их духовный наставник из Оптиной пустыни, старец Илия, называет Дмитровских “пустынниками” - ведь живут они именно в пустыни (в христианском понимании). Старец, кстати, одобряет поведение Дмитровских, правда, не устает напоминать, чтобы они обязательно занимались скотоводством.
    Василий тоже убежден в том, что основа сельского хозяйства - животноводство. В хозяйстве Василия - три коровы и 9 голов молодняка. В хозяйстве Леонида - корова, 40 овец, свиньи. Птицы на двух дворах тоже немало. В отличие от брата, Василий серьезно занимается полеводством. Он на арендованных 42 гектарах выращивает картошку и капусту - десятками тонн, на продажу - именно “на капусте” он и смог поднять такой завидный дом. Скотиной занимается его жена, потомок Чингиз-Хана. Дмитровские пробовали нанимать работников из окрестных деревень, как правило, это - опустившиеся люди и алкоголики. Никто не задержался. Не выдерживают местных условий...
    Сами себя Дмитровские называют не “пустынниками” или “отшельниками”, а просто крестьянами. Крестьянин, по их понятиям, - человек, имеющий в собственности землю и живущий плодами своего труда. Колхозники же, по мнению Василия, это “наймыки” (словечко это он у Гоголя вычитал), батраки. Налогов Дмитровские не платят (кроме земельного), и в сущности власти их не замечают. Но счастье крестьянина, по мысли Василия, это не нынешнее состояние их хозяйства, когда их никто не трогает (хотя был период, когда Дмитровские давали отпор бандитам, пытавшимся обложить их данью), а умение выгодно продать плоды своего труда. Продавать удается, хотя и с трудом. Василий убежден в том, что лучшее время для русского крестьянина придет, но в данный момент крестьянин в стране считается изгоем:
    - У меня была возможность уехать и в Австралию, и в Аргентину. Туда звали, говорили: “Землю дадим”. Но понимаете... Мой отец имел четыре тяжелых ранения. Он на этой земле сражался с фашистами, я на этой земле сражаюсь... за Россию. По маминой линии у меня в роду полковники русской армии, по отцовской - три георгиевских кавалера. Рэкет мы прогнали, на рынке в Москве, когда с сыновьями ездили капусту продавать, тоже гнали эту мразь. У нас в Сибири и в Казахстане рабов не было, и знаете, что... живем мы здесь не сказать, что легко. Вот, дом никак не можем достроить. Но Мишка наш (он аналитик по уму) сформулировал такую мысль: “Пока есть цель - человек не разлагается”. Пока мы строим - мы живем.

Лобное место
    
    В районном центре Хиславичи есть улица Красная площадь. Никто не знает, почему она так называется, потому что всех хиславических евреев (а Хиславичи были еврейским местечком) фашисты в войну расстреляли. На улице расположены православная церковь и магазин похоронных принадлежностей. А еще памятник погибшим воинам. А вообще Хиславичи славятся ныне только тем, что отсюда родом братья-бандюки, являющиеся «смотрящими» на всю Смоленскую область. Так сказать, Хиславичи – рассадник криминала. Ужас? А местные сим фактом гордятся!
    За рекой Сож красуются развалины гордости советской перерабатывающей промышленности, льнозавода. Это была всесоюзная стройка, имеющая целью заполонить льноволокном всю окружающую действительность. Открыли завод в 1986-м, при нем построили микрорайон, обустроили соцкультбыт. А в середине 90-х завод встал. Потому что покупать льноволокно стало некому. И завод начали разворовывать. И что интересно: руководство района регулярно докладывало, что все законсервировано, запломбировано и схвачено. В любой момент завод якобы можно запустить и он начнет выдавать волокно мирового качества. И в начале XXI века случилось счастье: для «законсервированного» завода нашли инвестора. Только когда благодетели прибыли посмотреть товар, они обнаружили, что в современном комплексе не осталось ничего металлического, деревянного или стеклянного. Все - абсолютно все растащили. Теперь развалины льнозавода - место игрищ местной шпаны. По виду мальчиков (чумазые, в рваной одежде) можно судить об уровне жизни их родителей, бывших льнопереработчиков.
    Деревня Красная площадь после эдакой картины апокалипсиса выглядит маленьким раем. Но и с другой точки созерцания, если идти со стороны полумертвых деревень, Красная площадь тоже покажется маленьким раем, ведь нежилым является лишь один кресноплощадский дом. Зимой, в морозец, это особенно заметно: изо труб в небо возносится веселый дым. 
    Нежилой дом одновременно и самый большой. Он стоит прямо на майдане, являясь архитектурной доминантой. Строил его внук нынешней жительницы Красной площади Марии Макаровны Лигаевой, Андрей. Проект был задуман неудачный, ибо для того, чтобы протопить двухэтажную громадину, нужна уйма дров. Газа в Красной площади нет. Сын бы и рад продать творение своей мысли и своих трудовых рук, да нет дурных. Те, кто богатые, построят дверец по прихоти собственной архитектурной мысли, те, у кого не слишком ладно с золотовалютными запасами, будут рады и халупе. 
    Вообще у Макаровны трое детей – воспитанных, добрых - но долгое время, после того, как муж умер, она жила одна. Ведь троим ее детям делать в Красной площади было нечего, и они разъехались. И лишь недавно вернулся младший сын Владимир - с женой и 18-летним сыном. Вернулся потому что как младший ребенок по исконной русской традиции должен ухаживать за престарелой мамой. И еще потому что остался без работы. Кризис… На своей земле (а ведь он родился в Красной площади) прокормишься всегда. 
    Так же когда-то попала на кончинное житье в Красную площадь и Макаровна. Дом, в котором она живет с семьей младшего сына, - это отчий дом мужа, который был инженером и агрономом. Сама-то она всю жизнь работала продавщицей, но не в Красной пощади торговала, а в райцентре. В этой деревне никогда ничего не было, даже школы и магазина. Ну, для чего на 11 дворов магазин, если до Хиславичей всего-то час ходьбы? 
    Власти в Красной площади нет, даже староста не имеется. Но Макаровна некоторую функцию управления все же выполняет: ведет статистику прихода и расхода кресноплощадинских (так называются жители Красной площади). Некоторая стабильность в народонаселении сохраняется все же сохраняется. Итак, сейчас Красную площадь населяют следующие лица. Пенсионер Столяров, работавший где-то на северных шахтах. Супруги Щерба, фельдшера и местные интеллигенты. Муж и жена Гудим, здешние, мягко говоря, антиинтеллигенты, потому что всю свою сермяжную жизнь “гудят”, то есть выпивают значительно больше нормы, и не снисходят до того, чтобы наняться на работу. У них есть дочка, которая, оставив родителям маленького ребенка, растворилась где-то в московских искушениях. Супруги Гудим, несмотря на внешнюю недотепистость своего поведения, всячески стараются взрастить своего внучка Егора правильно. Ведь он - единственный и боготворимый малыш Красной площади. Чем они живут? А «законсервированный» льнозавод на что?..
    Есть еще бабушка Наталья Федоровна Степченкова и “бомж” (не в смысле что бездомный, а потому что ведет беспутный образ жизни) Иван Тимашков. Ну, и старики Федченковы, которые являются образцом крестьянского поведения. Включая четверых Лигаевых это все население Красной площади. Итого - 14 душ. Если учесть растворившуюся в столице молодую маму, - 15. Вот, говорят, что деревня русская спилась, но на самом деле, если взять отдельную весь Красную площадь, опустившихся личностей здесь - четверо. Не такое уж плохое соотношение.
    Живут в Красной площади мирно, толково. Разве только прошлогодняя трагедия немного подкосила общий благодушный миропорядок. Жила в Красной площади одна наезжая и выпивающая семья. Их дом загорелся, супруга выбежала из хаты, а, когда увидела, что строение огонь охватывает не на шутку, снова забежала (как у Некрасова - в горящую избу...) - мужа спасать. Не удалось. Муж выгорел до головешек, а отважную женщину фельдшер свез в больницу, где она вскоре скончалась от множественных ожогов. Получается, «дух» Красной площади не принял чужих…
    Макаровна с первого дня удивлялась, почему деревенька та названа, но даже муж не раскрывал сию тайну. Сейчас ее может раскрыть только один человек, лишь он - подлинный старожил. Кроме того Александр Петрович Федченков - единственный житель Красной площади, занимающийся сельским хозяйством в истинном его понимании - потому что они с женой Софьей Федоровной не только в огороде копаются, но держат лошадь и корову. Другой скотины в Красной площади не имеется. Крестьянство для Федченковых - как дыхание, они и не мыслят себя без скотины, хотя возраст не позволяет ее держать много. Было время, Петрович одних только коней держал троих, а уж остальной скотины - несчетно. Впрочем и нынешнее их подворье со стороны видится образцово-показательным.
    Петрович родился в Красной площади, причем в переломном для крестьянства 1930-м году, то есть когда единоличников объявили врагами народа, а коллективным хозяйствам дали большевистское благословение. Красная площадь, как говорили Петровичу старики, образована была жителями двух деревень: Луповки и Мошонки. Хорошие были деревни  да какие-то несчастные. Как видится, из-за неблагозвучных имен. И название деревни, предназначенной для преображенного бытия, придумали такое красивое по двум причинам. Во-первых красиво, как в столице, а во-вторых в местечке Хиславичи на улице Красная площадь жили самые зажиточные евреи. Крестьяне были убеждены в том, что богатство кроется в частности и в имени селения.
    И колхоз назвали “Красной площадью”. Петрович всю трудовую жизнь был колхозным пастухом. Звезд с неба не хватал, но трудился честно и трезво. И заслужил свое: пенсия приличная (две с половиной тысячи), есть уважение, да и молоком Петрович с женой снабжают всю Красную площадь. Семье с ребенком выдается бесплатно. 
    История колхоза “Красная площадь” вкратце такова. После войны его объединили с колхозом “Новая жизнь”, что в селе Трипутино, потом сразу несколько хозяйств собрали в совхоз “Красное знамя”. Когда пришел править Ельцин, совхоз стал проедать скотину, и плюнувшее на светлое будущее начальство отмашку все разворовывать и растаскивать. Теперь ни от колхозов, ни от совхоза не осталось ничего. Анархия и позор. Недавно земли совхоза оформил на себя один частный предприниматель, от которого хорошего не ждут. Петровичу не обидно. Он знал, что надо бы затащить всех этих начальников на Лобное место (здешнее, не московское), и сказать: “Скоты, что ж вы позволяете себе?! Народ вам доверил - а вы...” Только поздно уж.
    Трипутино... Раньше может и с тремя путями ассоциировалось, а теперь с Путиным В.В. Да еще в тройной дозе.  Некоторые особо покладистые стали связывать Трипутино с “тремя путями” В.В.Путина; в то смысле, что даже география зовет к тому, чтобы президенту согласиться на третий срок. Пускай Владимира Владимировича будет столько, что мало не покажется! Это - ложь, в Трипутине был перекресток из трех дорог - и все тут. Трипутино - соседняя с Красной площадью деревня, с той же судьбой и теми же проблемами. Только здесь живет-то всего 9 душ, да и домов много пустых. Трипутино состоит из двух полюсов. На одном - крепкое хозяйство бывшего колхозника Алексея Григорьевича Прудникова, в просторечии Деда, на другом - более чем крепкое кулацкое хозяйство фермеров Цыгановых. Оба полюса дружат, причем фермеры часто советуются с мудрым Дедом, тем не менее Дед не стесняется изредка заметить, что если Цыгановых придут раскулачивать, он будет первым. 
    У Деда на своем подворье две коровы. Дело в том, что с ним живет дочь и взрослая внучка. Они безработные и Дед их кормит. Вот и получается: всю жизнь трудился, а пришел в конце пути к такой картине: потомки на шее, безлюдная деревня да затаенная ненависть. 
    Впрочем Цыгановы организовали в Трипутине “социальную справедливость”. У них ведь основа хозяйства - пилорама, она львиную долю прибыли дает, а горбыль (отходы) сами развозят по дворам трипутинцев. Есть дрова, причем бесплатные, - значит жизнь легче. К тому же фермеры бесплатно трактором обрабатывают огороды трипутинцев. Михаил и Ольга Цыгановы ушли в фермеры в 92-м, и за годы, что в бизнесе своем крутятся, смогли они сделать немало. На противоположном полюсе Трипутина, на горе, красуется их богатый двор, в котором и дом, и пилорама, и зернохранилище, и овчарня, и гараж. Техники много, целых два комбайна. Ей-богу, даже у меня при взгляде на это крепко сбитое хозяйство сорвалось с языка слово “кулаки...” Да, сейчас лес приносит деньги, но Цыгановы не отказываются от земледелия и скотины. Тем более что всю прибыль они вкладывают в землю и в технику. У них и корова была, но продали этой осенью. Но не по причине конечно того, что невыгодно держать. Слишком корова привязывает.
    Работают у фермеров (их хозяйство называется “Рассвет”) мужики с поселка льнозавода. Долгая безработица их развратила, а потому нужен глаз да глаз: кто-то должен обязательно следить за их работой, уйдешь - сядут курить, выпивка найдется... Большие деньги - большие проблемы. В прошлом году хозяйство Цыгановых пережило бандитский налет. Михаила не было, дома находились только Ольга с Сыном Алексеем, школьником. Когда неожиданно вошли трое в масках (Цыгановы не привыкли закрываться), Ольга подумала, что кто-то шутят, но парни схватили ее и сына, оттащили в туалет, приковали к трубе наручниками и стали выпытывать, где деньги. Кто-то им, похоже, сообщил, что фермеры накануне получили большую выручку за пиломатериалы. Когда “братки” нашли деньги и взяли фермерское оружие, некоторое время решали, убить хозяев или нет. Ольга упросила не убивать...
    Бандитов взяли через полгода: в соседнем районе они при похожих обстоятельствах убили женщину. Ни денег, ни своего оружия Цыгановы конечно не вернули. Кстати: каждый ребенок в Хиславическом районе знает, что с этой благословенной земли вышел самый известный в Смоленской области бандитский клан. Многие этим фактом гордятся. И вот, что любопытно. В Трипутине была церковь; во время войны там размещался госпиталь, после войны - школа. А где-то в 85-м сруб разобрали и перевезли в другую деревню, которая называется Братковая. Так сказать, благословение “браткам” дали. Там, в Братковой, бывшая церковь сейчас и догнивает...
    Михаил и Ольга работали когда-то в колхозе, он был агрономом, она - зоотехником. Потому-то им и легко было начинать свое дело. А еще потому легко, что пример подал родной дядя Михаила, Николай Михайлович, который чуть раньше Цыгановых, в 60-летнем возрасте решил податься в фермеры. Случилось это по горячему убеждению Михаила потому что корни обязывают. Дело в том, что его дед Михаил Филиппович был кулаком, его раскулачили и посадили. Умер дед на строительстве Рыбинской плотины, а назвали Михаила в честь деда. Так по народному поверью нельзя, ведь таким способом ребенок рискует получить судьбу деда. Но у родителей, видимо, на то имелись свои соображения… Михаил помнит, что еще когда он в институте учился, его называли “единоличником”, - ну, не любил он так, чтобы в общем строе:
    - Я видел, что коллективный труд для многих был обузой. И в колхозе были пять человек, которые тянули за собой все хозяйство. Я после узнал, что у этих пятерых деды были зажиточными, кулаками. Видно, по наследству передается...
    В свое время Цыгановы просили, чтобы им отдали трипутинскую ферму, но им не дали, и теперь ферма истерлась с лица земли. Тем не менее у Михаила с Ольгой планы построить в Трипутине новую молочно-товарную ферму. И культурное пастбище они организуют - все по науке. Но в данный момент у Михаила мысли не слишком радостные. Он тоже хотел бы увидеть кое-кого на Лобном месте, накипело и у него:
    - Пускай они хоть раз попробуют опуститься хотя бы до такого уровня, чтобы понять: кто такой народ? Чем он живет? Помните, как когда-то цари хотели переодетые в простонародное? Ведь мы - люди, мы живем на земле и привязаны к месту своего обитания. Среди нас есть и пьющие, и работящие. Да, мы перед выбором: либо должны пробиваться к свободе, либо жить под страхом, под гнетом (как в Белоруссии, до которой от нас всего-то несколько километров). Если честно, и я на распутье. Да, мне свобода необходима, но ведь есть такие работяги, которые от свободы погибнут! Сопьются - и все... Я про Путина скажу. Посадил бы я его в простую телегу - и повез от нашего Трипутина до Москвы. Да его просто никто не увидит! Опустели деревни... В общем я много думал и пришел к такому выводу. Если хочешь, чтобы народ хорошо жил, очень просто все: приблизь те способы и средства производства к народу, чтобы он пользовался ими. А среди нас есть толковые и совестливые люди, которые всем этим воспользуются во благо... нет не своего кошелька, а страны нашей! А значит и во свое благо. И путь знает: в нас еще ведь и дух бунтарства заложен!..

Младенец над бездной

    Все учреждения села Какино приютились в единственном в селе двухэтажном здании. Это - Какинская школа. Проблема в том, что в замечательном и просторном доме учатся сейчас всего-то 30 детей. Радует, что дальнейшего уменьшения не предвидится, в предыдущие годы численность детей падала катастрофически, сейчас - стабильность. В Какине мне сказали: “Мы лучше корову лишнюю в доме заведем - лишь бы мужик дома оставался...” По школьной статистике выходит, что мужики хоть и остаются, что-то не слишком заботятся о продолжении рода... С Какинской школой поступили следующим образом: половину здания оставили школе, а во вторую половину впихнули: администрацию поселения, почтовое отделение, библиотеку, контору СПК “Какинское”, отделение агрофирмы “Русн Рус Групп”, отделение сберегательного банка, телефонную станцию, газовую службу... В общем все, что когда-то было разбросано по селу, собралось в школе. И школьное здание теперь больше похоже на “Титаник”; случись чего - все вместе пойдут ко дну...
    Не совсем понятно вела себя глава местного, Какинского поселения. Еще в обед мы, да еще и представители других контор, сгрудившихся в “Титанике”, пробовали местный самогон и удивительное копченое сало здешнего домашнего производства. Разговаривали о жизни вообще и о какинских реалиях в частности. После я пошел побродить по селу. Вернулся ближе к окончанию рабочего дня. Хотел задать вопросы по тому, что увидел, а в ответ услышал: “А вы, собственно, кто такой? Много вас всяких...” Ну, что ж, оно понятно: мордва - тяжелый народ. Угро-финский... В Какине ведь живут мордвины, точнее национальность эрзя. А мой опыт общения с угро-финами говорит о том, что не любят они чужаков. Уж сколько поколений минуло, а все считают русских захватчиками...
    Какино - столица поселения. Другие три села, относящиеся к названному сельсовету - Смирново, Зверево и Сунгулово - русские. Но от этого не легче: эти селения такие же... растерявшиеся, что ли. 
    Чтобы быть справедливым, должен сказать, что в “Какинском Титанике” недавно починили крышу в школьном спортзале. Она была аварийной. А одно учреждение (кроме пустующей избы-молельни) все же в “Титаник” не попало. Это клуб. Он в общем-то не в шибко хорошем состоянии, ибо ремонта не видел последние 80 лет, с момента постройки. Зато в клубе командует замечательный человек, коренной Какинец Владимир Степанович Надежкин. Редкий, кстати, случай, когда суть человека соответствует его фамилии: Владимир в отличие от главы поселения (имя которой я даже упоминать не желаю) оказал всяческое содействие и познакомил с такими же как он хорошими людьми.
    Прежде чем обратиться к людям, поговорим о происхождении столь, возможно, не ласкающем слух названии села. Здесь мнения расходятся. В Какине живут почти чистопородные эрзяне, однако из язык значительно разнится с языком других представителей эрзянской народности. Приезжают эрзяне из Мордовии, какинцы их понимают с трудом. В семьях своих какинцы разговаривают на своем, эрзянском языке. При чужих людях - по-русски. Из уважения. Свое село по-эрзянски они называют “Каканьбие”. Но никто толком не знает, что это слово означает. Есть официальная версия, что в честь первого поселенца, которого звали Онаго Какай. Иные утверждают, что это не так: первых жителей было двое, братья: их звали Какань и Бие. Обе версии сомнительны, поскольку в природе указанных имен не существует.
    Проблема в том, что какинцы довольно долго существовали в отрыве от других эрзянских центров, именно поэтому их язык трансформировался. Чтобы приблизиться к истине, уже после командировки я раздобыл эрзянско-русский словарь (есть такой, хотя он и большая редкость), и открыл вот, что: “кака” по-эрзянски - это “дитё”, “младенец”. То есть получается, “Каканьбие” - это “селение-младенец”. Почему оно могло быть так названо, неизвестно. Однако факт, что сейчас “младенец” висит над бездной, существует на грани выживания. 
    Что еще известно из истории. Какино, дворцовое село на берегах речки Пели, было известно с начала XVIII века. Именно тогда при содействии христианского просветителя мордвы Федора Догады здесь была построена Троицкая церковь. Впрочем традиций язычества здесь придерживались долго. От язычества в верованиях какинцев остались “Верь-ява” (лесная женщина, ведьма) “Ведь-ява” (водяная женщина), “Курдеш-иерно” (злой домовой) и прочие персонажу народной мифологии. 
    В округе считается, что Какино - село колдунов. Живут здесь как добрые, так и злые колдуны. Добрые лечат людей травами, хлебом и наговорами, злые - наводят порчу. Интересно, что среди людей, обладающих сим непростым даром, количество женщин и мужчин примерно равно. Вообще среди мордвы колдовство было распространено всегда, и удивляться здесь нет резона. Но и связываться лишний раз не стоит. Кстати агрессию по отношению ко мне со стороны местной власти я оценил как попытку сглазить, а потому скорее ретировался из “Титаника”, стараясь не глядеть местным в глаза. Я учен: примерно в таком же мордовском селе лет семь назад меня колдунья достала-таки - да так, что я полмесяца болел.
    Не все здесь так мрачно. Про какинцев еще в позапрошлом веке писали: “Какинская мордва отличается смышленостью и даровитостью; славится она разным мастерством. Очень много среди них портных...” Факт, что школа здесь открыта была в 1873 году. Естественно, была она в другом здании, оно давно сгнило, тем не менее Какину явно не чужды культурные традиции. Не случайно несколько лет назад в Какине возрожден народный праздник “Эрзянь покш чи”, на который съезжаются эрзяне из разных краев страны. 
    Корни Владимира Надежкина тесно переплетены с историей родного села. Его прадеда Павла Липкина, а вместе с ним и местного попа Радаева, в 30-е годы прошлого века забрали и посадили в тюрьму. Прадеда - за то что у него много скотины было; священника - за духовное звание. Прадеда выпустили, потому что один из милицейских начальников был земляком и Павел откупился своими овцами. (Вообще землячество в Какине сильно даже и сейчас. Асфальтовую дорогу в село построил местный уроженец, который в Москве стал чиновником; праздники проводит человек, ставший лидером эрзянской диаспоры всей области; спортзал ремонтируется под эгидой выпускника местной школы, ставшим главой района, и т.п.) Священник так и не вернулся; по слухам его расстреляли. Хотя по рассказам местных стариков этот Радаев (Господи, как же мы живем - фамилию-то потомки запомнили, а имени - нет...) вместе с Лениным в университете учился. 
    И вот фактический результат: церковь в Какине - в развале. Клуб, который на той же Поповской улице построили, - тоже готов развалиться. А вот поповский дом - в прекрасном состоянии. Правда люди, в нем живущие, ровным счетом ничего не знают про священников, которые в этом доме жили...
    Было в Какине отделение откормсовхоза “Гагинский”, громадный комплекс, на котором телят растили. Все развалилось еще в 1991-м, и теперь этот комплекс на окраине села больше похож на Багдад времен американской оккупации. Владимир по образованию - агроном. Работал он бригадиром кормодобывающей бригады, потом управляющим Какинским отделением. Откормсовхоз закрылся - Надежкин ушел во власть, стал главой Какинской администрации. У власти он продержался семь лет, дважды народ его избирал, но в результате конфликта Надежкин вынужден был уйти. Дело вот, в чем. Тянули по району газ, а Какино обошли мимо - потому что тогдашний глава района был родом из другого села, какинцев недолюбливал, а газ вел только своим друзьям. Обычная для современного нашего феодализма история. Ну, и Надежкин хлопнул дверью.
    Аккурат подвернулось место директора клуба. И жена Екатерина тоже к Владимиру пошла работать, худруком. Хотя по профессии она зоотехник, и в животных души не чает. Так бы агроном и животновод и “зависали” бы на культурных должностях, обиженные и забытые. Но три года назад в Какино пришел капиталист. Зовут его Зиннятулла Ситдиков; он живет в соседнем районе, возглавляет крупную агрокомпанию “Русн Рус Групп”. Он предложил жителям Какина сдать ему в аренду земельные паи, а Надежкина упросил пойти к нему в управляющие. 
    У нас вообще в России к чужакам плохо относятся, в особенности после того как “наигрались” с инвесторами и в очередной раз оказались обворованными. А тат еще - хоть и свой, нижегородский - но татарин... Однако деваться было некуда: свой СПК существует только на бумаге, а Зиннятулла обещал на паи давать зерно и сено. Обязательства свои он кстати пока исполняет. Тем более что Ситдиков не продать землю предлагал, а сдать в аренду. Таких сел, которые согласились на условия оборотистого татарина, в районе набралось 11. И появились на полях, не знавших плуга 15 лет, импортные трактора и комбайны - “Кейсы” да “Клаасы”... Вот, в прошлом году только на Какинском отделении вырастили 2500 тонн пшеницы! 
    Злые языки есть. Даже очень много плохого я узнал о Зиннятулле в Какине. Однако только один Владимир на паи - свой, жены, матери, тещи и тестя - получил осенью три тонны зерна бесплатно, а еще три тонны купил по себестоимости. Ведь и у Надежкиных полный двор скотины, которую надо кормить. Конечно работает теперь Надежкин и днем и ночью, летом - так вообще в поле ночует. А ведь еще и клубную работу не бросил... Зато и зарплаты появились. У Владимира, как у начальника отделения, она не слишком большая, но на заработанные деньги он смог вылечить от тяжелой болезни младшего сына. А вот например сосед, Николай Дораев: он несколько лет пил беспробудно, потому что без работы сидел. А этим летом на “МАЗе” зерно возил, так за страду купил себе “Волгу”! Старенькую, конечно, за 40 тысяч, но в привесок старшей дочери еще и престижный мобильный телефон за 10 тысяч. Больше 50 тысяч никто из механизаторов или шоферов не заработал. Но ведь зерна хозяин отвалил, сена привез - личное подворье теперь увеличили все. А некоторые даже кредиты взяли в рамках национального проекта “Сельское хозяйство”. 
    Всего у татарина работает 42 какинца. А это значит, в 42 семьи пришли надежды на лучшее. Есть только две проблемы. Животноводство новый хозяин поднимать не стал, а потому в Какине женщина работу себе найти может только в бюджетной сфере. И второе: Зинятулла уже в возрасте, бразды принимают его сыновья. В Какине появлялся один из них - парень хамоватый и грубый. К крестьянам он окровенено относится как к скоту. имеют с барином-капиталистом. Отец отойдет от дел - как с бизнесом распорядятся сыновья? А потому в Какине все равно стараются больше сил уделять личным хозяйствам.
    В сущности Какино и окрестные села, как “младенец”, качается в зыбке над пропастью. И никто не может предположить, куда все улетит, ежели веревка оборвется. Что оборвется - почему-то все уверены. Но, может, найдется заботливая мать, которая подхватит? Эта мать - государство. Впрочем самое распространенное на Руси выражение по поводу матери - непечатное. И в жизни ой, как часто бывают моменты, в особенности когда общаешься с должностным лицом государственной машины, когда так и рвется из сердца: “Ну,.... вашу мать!”
    Одно из сел близ Какина, можно сказать, сорвалось. Но ведь какое оно знаковое, ибо именно из него пошел род, породивший всю эту хрень, в результате которой мы зависли над бездной!
    Про Владимира Ильича Ульянова (Ленина) написаны тысячи тонн трудов. Казалось бы, каждая секунда жизни вождя мирового пролетариата изучена, досконально выяснены корни и родословная Ильича. И вдруг - уже в эпоху развенчания марксизма-ленинизма – обнаруживается это самое Андросово. Как скелет в шкафу… Что так тщательно скрывали советские идеологи?..
    Два обстоятельства моей личной жизни не дают мне покоя. Первое: меня приняли в пионеры перед телом Ленина. Учился я ни шатко - ни валко, однако в 10-летнем возрасте какой-то мозговой взлет во мне случился, и я случайно окончил год с пятерками. И меня включили в элиту: несколько десятков особо отличившихся детишек-москвичей были награждены правом быть принятыми в пионеры перед мавзолеем дедушки Ленина. Мы пообещали “жить, учиться и бороться”, а после нас завели в склеп и показали мумию. Тем с большей радостью я вырвался на свободу - и пешком, прямо с Красной площади прошествовал до дома. Расстояние неблизкое, но я будто летел, с гордостью ощущая человеческие взгляды на своем красном галстуке. Я до сих пор уверен, что это был счастливейший день моей жизни. И не могу понять по сию пору: за что ж дедушку ныне так попирают?
    Второе обстоятельство. Своего деда Луку Степановича я не видел: он умер за 33 года до моего рождения. Мои родные после его смерти оставили свое гнездо - деревню Губаново Семлевского района Смоленской области - и перебрались в столицу. С тех пор как я повзрослел (ежели таковое произошло вообще), я не оставлял желание посетить эту деревню. Все-таки какая-никакая, а родина предков. И всякий раз сия блажь откладывалась. И в этом году в Интернете отлавливаю инфомацию о том, что деревня Губаново упразднена. Там не осталось ни жителей, ни домов. А еще семь лет назад было четыре дома и два жителя. Поезд ушел...
    Ну, а теперь о Ленине. Во времена советов лениниану создавали сотни историков, но они больше работали на миф. Теперь наконец появились независимые исследования, из которых можно узнать правду. Обратимся к фундаментальному труду А.Арутюнова “Ленин” (издан в 2002 году). Ученый в генеалогии Ленина находит несколько ветвей. Один из прадедов по материнской линии - мещанин города Новоград-Волаынского Житомирской губернии Мойша Ицкович Бланк. Его сыновья Абель и Сруль отказались от иуадаистской веры и перешли в православие. Последний стал “Александром Дмитриевичем”, окончил медико-хирургическую академию, получил российское дворянство и купил имение. 
    Один из прадедов Ленина, Йоган Готлиб Гроссшопф, был немцем, выходцем из Любека (Северная германия). Автор также нашел сведения о том, что у вождя мирового пролетариата есть и шведские корни: одним из прадедов Ленина по материнской линии был шляпный мастер из города Упсала Симон Новелиус. Исследователям не давали покоя ярко выраженные монголоидные черты на лице вождя. И они нашли у Ленина предков-калмыков. Историки нашли, что еще одним прадедом Ленина был потомок ойратов-кочевников, пришедших когда-то в Поволжье из Монголии, Лукьян Смирнов.
    Ну, а что касается предков, несших прославившуюся на все “прогрессивное человечество” фамилию “Ульяновы”... Здесь историк А. Арутюнов настаивает на следующей версии: Ульяновы по национальности были... чувашами. Лишь в 1968 году обнаружилось, что отец Ильи Николаевича, Николай Васильевич, был крепостным крестьянином и приехал в Астрахань из Нижегородской губернии. Исследователь пишет: “Начиная с XVII века и по настоящее время в Сергачском округе Нижегородской губернии (области) село Андросово не существовало и не существует. Бесспорно, что в указанных выше селах проживали чуваши. Но вряд ли отставной корнет Степан Михайлов Брехов (надо разобраться, был ли на самом деле такой помещик), приобретя поместье в этой глухомани, привез бы из Центральной России или из других губерний русских крепостных крестьян. На месте он мог бы купить их куда дешевле..”
    Бог с ней, с национальностью (хотя занятно, что в Ленине, ежели следовать логике, не было русской крови). Помнится, в детстве меня учили что Ильич был якобы дворянских кровей. А тут - крестьянское происхождение. Да еще с примесью кровей местечковых евреев, диких кочевников, немецких бюргеров, потомков викингов... Черт голову сломит! 
    Не совсем ясно: то ли Николай Ульянов был отпущен барином “на промыслы”, то ли попросту сбежал. Случилось это в приблизительно в 1791 году. Отправившись вниз по Волге, он добрался до Астрахани и к 1810-м годам сумел получить там статус "вольного" мещанина, купил дом и женился 
на крещеной калмычке. “Бедным” астраханским Ульяновым принадлежал купленный Николаем Васильевичем “двухэтажный дом, низ каменный, верх деревянный со службами”, фамильный склеп. Когда в этой семье рождались дети, то их крестными отцами, как правило, становились знатные и достопочтенные люди города Астрахани. Николай Ульянов скончался, когда его сыну Илье было всего пять лет. Сын беглого дворового сумел достичь многого:  должности директора народных училищ Симбирской губернии, чина действительного статского советника и звания потомственного дворянина. Здесь все подтверждено многочисленными документами и выдерживает всяческую критику. А вот насчет “села Андросово которое не существовало и не существует”, исследователь “прокололся”.
    ...В Андросово меня вез самолично глава Гагинского района. Почему именно он, человек занятой (мог же любого подчиненного приставить...), я так и не понял. Почему-то руководитель настаивал на том, что в дом меня никто не пустит. Какой дом, если больше двух столетий прошло? Но человеком глава оказался интересным, в недавнем прошлом он руководил лучшим колхозом района. А потому интересно было поговорить о более злободневных вещах. Например о российской экономике, зациклившейся на энергоносителях, об отсутствии политики по отношению к селу. Впрочем, кое-какая информация все же просочилась. Есть такая организация со странным названием “Синь России”. Господа из этой фирмы взялись за культурно-исторические объекты района, взяв их в аренду. Они отреставрировали усадьбу барона Жомени, взялись за ремонт дворца помещиков Пашковых, ну, и кое-что сделали в Андросове. Точнее - создали в селе... музей Ленина. Тот самый дом, в который меня собирались не пустить. Все названное станет составными частями культурного туризма.
    Отворот с трассы на Андросово ныряет в обычную русскую грязь. Земли здесь благодатные, чернозем, а потому и чумазые. Перед поворотом разбитого проселка налево - склад железобетонных блоков и ямы. Глава объяснил: перед перестройкой Андросово пытались поднять, построили несколько квартир для специалистов... но не успели. Экономика села быстро упала. И теперь здесь проживает всего-то четыре человечка. 
    Дальше, за разобранными домами, - внушительная, широченная стела с непропорционально маленькой табличкой: “Здесь в селе Андросове в 1769 г. Родился и жил до 1791 г. Дед В.И.Ленина Николай Васильевич Ульянов”. Видно, что творение старенькое, совкового типа. Однако кто-то за ним ухаживает, подбелил. Ниже - село. Видно, правда, только четыре дома. Сразу бросается в глаза новенькое строение, обитое вагонкой. На его фасаде развиваются два полотнища - российское и советское. Под флагами табличка, уже современная: “Сюда, в с. Андросово, на родину своего деда Н.В.Ульянова, в период с 1905 по 1907 годы, находясь на нелегальном положении, приезжал вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин”. Как объяснил мой гид, этот дом и есть музей. Хотя лучше его назвать “домом приемов”. Открыт он был совсем недавно, и все проходило под эгидой таинственной “Сини России”. 
    Слева от новенькой избы - старинный дом, выкрашенный голубой краской. Справа - дома некрашеные. По виду только одно из четырех зданий было похоже на жилое, ибо возле него лаял цепной пес. И действительно - очень скоро из него вышел худой, подтянутый старик. Подойдя к нам, сразу заявил: “Ну, что - пойдем смотреть?” Я приметил, что мой спутник неудовлетворенно поморщился. Старик долго боролся с замком, оправдывался, что редко приходится открывать. Дверь раскрылась - и вот он... Товарищ Ленин!.. Первое мое движение - шаг назад. Я отпрянул, ибо стало жутковато. Представьте себе: пустая просторная комната, стулья у стен, стол... и возле него... нет, я понял, наконец: это восковая фигура. Изображает она Ильича уже в возрасте. Он вальяжно откинулся назад, а руки упрятал в рукава. А может кистей нет вообще? Спросить я стеснялся. “Ну, ничего себе музей, - думал я, - один экспонат... если не считать графина на подоконнике...”
    Старик представился: Анатолий Степанович Королев, смотритель. Точнее его просто попросили наблюдать за порядком, обо он рядом живет. У Анатолия Степановича год назад умерла супруга, одному тоскливо - а потому обязанность (кстати неоплачиваемая) ему в радость. В принципе охранять-то не от кого, в Андросово не то что чужие - автолавка не приезжает. Все население села: Владимир Иванов, Николай Сафронов, Анастасия Пушкина, да он. Все - одинокие, и все - забытые... Радость, что фирма объявилась, которая озаботилась историческим гнездом Ульяновых! А то бы совсем кранты...
    Когда-то в Андросове было много Ульяновых. Никто не знает, были среди них родственники Ильича, или нет. Последние Ульяновы - Николай и Александр - уехали лет тридцать назад. На месте их дома отстроился брат Анатолия Степановича. Теперь он умер... Самого Королева дочери давно в город зовут. Но у него здесь земля, пчелы, козы. Не резон оставлять родное-то... Еще на памяти Королева в Андросове было 340 дворов. Процветал колхоз, который назывался “Красная деревня”. Анатолий Степанович работал механизатором, бригадиром. После конца колхоза возил на машине хлеб из райцентра. А теперь и хлеб-то сюда невыгодно возить. Местные четыре жителя за продуктами ходят за 5 километров, в село Новоблаговещенское. Но местные не плачут. Они просто терпеливо доживают...
    Поскольку в село сведения о том, что оно с Лениным связано, пришли только лет тридцать назад, информация из газет перепуталась со смутными преданиями. Королев имел много времени подумать, прежде чем отсортировать зерна от плевел. Они ведь привык по-крестьянски, честно судить. И понял, что правдивыми сведениями о предках Ленина можно считать следующие.
    Здесь были два барина: Брехов и Болтин. Ульяновы принадлежали Брехову. Первоначальная их фамилия была: “Ульянины”. Жили бедно, а потому в низовья Волги сбегали многие. Среди них наверняка был и Николай Ульянов. А среди стариков (во времена молодости Королева) почему-то ходило предание: “Бойтесь Сперанского, это опасный человек. И все, кто с ним приезжает, тоже опасные люди...” Вот, собственно, и все предания. Негусто. Зато правда. Насчет приезда сюда Ленина никто ничего не помнит. Либо вождь был слишком опытным конспиратором, либо все - выдумка. По любому обсуждать здесь нечего.
    Анатолий Степанович не знает, кто такой Сперанский. Дома я посмотрел в Энциклопедиях. Сперанских было много. Один из них, Михаил Михайлович, в эпоху Александра I разработал план либеральных реформ. Был Михаил Несторович Сперанский, славист и этнограф; его репрессировали при Сталине. Самым любопытным из Сперанских, на мой взгляд, был Алексей Дмитриевич, профессор-физиолог, директор Института экспериментальной медицины. Он жил в первой половине ХХ века и всерьез был озабочен проблемой бессмертия. Этот Сперанский  (внимание!!!) входил в состав комиссии, регулярно обследовавшей тело Ленина. Неужто хотел воскресить?

Париж, киль манда!

    Исследователь позапрошлого века С. Рыбаков про них писал: “Нагайбаки проникнуты духом казачества, они ловки, ухватливы, смелы в речах и действиях, держат себя молодцевато и независимо; военный образ жизни, гимнастика, значительная жизнь на лоне природы образовали в них рослое, энергичное и работающее племя...” Нынешние соседи нагайбаков отзываются об этом “племени” несколько в ином ключе. Их в общем-то недолюбливают.
    И есть за что. Дело в том что нагайбаки действительно очень трудолюбивый народ. И относительно зажиточный. А вот особенности национального характера противоречивы. Нагайбак открыт для общения и не  помнит зла. Одновременно - с некоторым даже пренебрежением - при тебе будут разговаривать на своем языке, вовсе не заботясь о неудобствах гостя. При надобности нагайбак обдерет тебя как липку (если чувствует возможную наживу), и вместе с тем в любом нагайбакском доме тебя напоят и накормят даже если не знают, кто ты таков. 
    Язык нагайбаков очень близок к татарскому, хотя нагайбаки исповедуют православную веру и именуют себя “крещенами”. Среди нагайбаков существует предание о том, что этот гордый народ принял христианство задолго до русских. Историк нагайбакского народа, житель села Фершампенуаз (столицы нагайбаков) Александр Григорьевич Тептеев утверждает, что тюркский язык был таким международным языком средневековой Азии, как нынешний английский для современного мира. И нагайбаки так же приняли новую для себя речь как болгары приняли универсальный язык Балкан - славянский. Какой была речь нагайбаков изначально, не знает никто; да и о самом происхождении нагайбаков доминирующей теории не существует. Есть очень красивая легенда о том что нагайбаки произошли от ногайских воинов – охранников Суйембекэ – жены Казанского хана Жангарея. Их нанимали ханы как искусных и честных воинов, благородных рыцарей азиатского Средневековья. Когда пала Казань, ногайцы, ведомые некоим Ногай-Беком, искали другой службы и нашли ее у Московского царя.
    Нагайбаки, когда Москва затеяла войну с Казанью, низовьев Камы ушли южнее, в долину реки Ик. Когда Москва затеяла войну с башкирскими и киргиз-кайсакскими племенами, нагайбаки приняли в ней самое деятельное участие. За верность российской короне в 1736 году именным указом Анны Иоанновны нагайбаки были определены в казачье сословие. На реке была основана крепость Нагайбакская. Первым воеводою стал В.Суворов (отец великого полководца Александра Суворова), уступивший в 1745 году место первому атаману нагайбакских казаков А.Ермекину.
    В 1812 году казаки Нагайбакской станицы под командованием атамана Серебрякова вступили в состав российской армии для борьбы с французскими войсками и участвовали в сражениях за Берлин, Кассель, под городом Лейпцигом, вошедшим в историю как "Битва народов". В марте 1814 года казаки бились при Арси-сюр-Об, Фершампенуазе-на Марне и проявили себя храбрыми и преданными Отечеству воинами.
    Оренбургский край испокон веков не знал покоя. Башкиры нападали на киргиз-кайсаков, они - на башкир, калмыки - на тех и других. Так продолжалось сотни лет. Для установления мира решили враждующие между собой народы разделить широкой полосой казачьих поселений. Для этого проложили новую сторожевую линию от Троицка до Орска протяженностью в пятсот верст. Весь “новолинейный” район вошел в состав Оренбургского казачьего войска.
    Весной 1842 года казаки-нагайбаки с семьями из Бакалинской и Нагайбакской станиц, погрузив свои пожитки на подводы за установленные 24 часа, длинными обозами пустились в долгий путь, пересекли Уральский хребет и оказались на “новолинейных” землях. Каждая переселенная семья получила для постройки дома от 50 до 75 стволов строевого леса. На каждую мужскую душу нарезалось до 30 десятин земли. По ходатайству генерала-губернатора Оренбургского края П.Сухтелена казачьим постам, крепостям и станицам присвоены названия, связанные с победами русского оружия: Кассель, Остроленка, Фершампенуаз, Париж, Треббия, Балканы, Лейпциг и т.п. Всего - 31 название, по местам сражений в Европе. Так началась история уникальной страны нагайбаков. 
    Нагайбаки служили исправно. Особенной неприветливостью отличались башкиры, их неоднократно усмиряли. До сих пор башкиры словосочетание “вот придет нагайбак...” стращают своих детей. Среди нагайбаков было много полных георгиевских кавалеров, их вообще посылали в самые горячие места как самых храбрых воинов. Впрочем в историю войн они вошли как “казаки”, а потому многие из славных дел нагайбакских воинов остались за рамками военно-исторических хроник. 
    Нагайбакское село Остроленка названо в честь сражения, о котором у нас до сих пор принято умалчивать Дело в том что Польша когда-то была частью Российской империи. И в 1830 году там вспыхнуло восстание. Повстанцы сохраняли независимость от Москвы почти год, и 26 мая 1831 года под городом Остраленка разыгралось решающее сражение. Повстанцы были разбиты наголо, и особенной храбростью при этом отличились казаки-нагайбаки.
    Остроленка считается в Нагайбакском районе самым зажиточным селом. Я с этим немного не согласен. Да, здесь сейчас местные предприниматели ведут интенсивное строительство, например, возведен частный трехэтажный торгово-развлевательный центр (это для села-то!). Но личные дома простых крестьян строятся... из вонючих деревянных шпал. Видно их где-то заменили на новые и предприимчивые нагайбаки просто утащили халявный материал. 
    Все местные предприниматели “раскрутились” на мясе. Совхоз развалился, но нагайбаки духом не пали: развели в личных хозяйствах целые “семейные колхозы”, держат помногу скотины, выращивают корма. Ну, а перекупщики везут мясо в город. Еще в Остраленке множество фермеров, которые тоже занимаются мясом.
    Если говорить об истории станицы Отсроленка, она трагична. Дело в том что Остроленка считалась “гнездом” контрреволюции. Местные казаки были зажиточными и в те времена, а потому власть “голытьбы”, вставшей по большевистские знамена, не приняли. За что и поплатились. Здешний вольный дух буквально был выжжен каленым железом. Небеизвестный атаман Дутов взял из Остроленки себе жену. История чрезвычайно романтичная и таинственная. Ее звали Александра и она была дочерью зажиточного казака Афанасия Васильева, хозяина паровой мельницы. Ей было 16, Александру Ильичу Дутову - 40. В Покровской церкви станицы Остроленки уже все было готово к венчанию, но тут раздалась канонада и пронесся слух о наступлении красных. Казаки были вынуждены отступить. Дальше известно, что вместе с молодой женой и верными белому делу казаками Дутов ушел в Китай. Он увел с собой 100 000 (!!!) человек - оренбургских казаков вместе с семьями. Там, в Китае Дутов был убит, а судьба молодой его жены и дочери Надежды так и осталась неизвестной. Есть надежда, что они не сгинули...
    Живая иллюстрация современной истории Остроленки - семья Саперовых. У Ивана Кузьмича и Анастасии Кузьминичны Саперовых четыре сына: Григорий, Кузьма, Петр и Иван. Все - фермеры. Изначально работали вместе, семейной бригадой, но, когда появились первые приличные деньги, кровная дружба что-то стала разваливаться. Теперь каждый сам по себе и каждый за себя. Тем не менее у сыновей по 200-300 гектар земли, помногу скотины и никто не бедствует. Здешняя земля тех, кто ей не брезгает кланяться, одаривает щедро. Сам Иван Кузьмич всю жизнь проработал в совхозе механизатором. Был не на последних ролях - два ордена и множество трудовых медалей имеет - а пенсия всего-то три с половиной тысячи. И это неплохо, потому как Анастасия Егоровна получает всего-то полторы. 
    Чтобы выжить, приходится держать двух коров, телят и свиней. В Остроленке все, кто не спился, помногу скотины держат. Практически вся жизнь Саперовых-старших была отдала совхозу. По идее им должно быть обидно за то что коллективное хозяйство бездарно развалилось. Однако Иван Кузьмич не жалеет, а оценивает произошедшее трезво. Люди честно трудились в совхозе, а когда зарплату перестали платить, рассудили: “Давай-ка будем сами на себя работать!” И ничего - получилось! Не все, конечно, проявили оборотистость, но братья Саперовы оказались в числе удачников. И часто говорят отцу: “Теперь, батя, мы свою волю ни на что не променяем!”
    А вот предыдущим поколениям  Саперовых волю пришлось променять. Казаки служили царю не просто так, а за освобождение от налогов и отсутствие административного давления. Когда пришли красные, у деда Ивана Кузьмича, Кузьмы Афанасьевича отняли 12 коров, отару овец и табун лошадей. Его самого, да еще и сыновей отправили в ссылку в Сибирь. Дед вернулся, а вот сыновья (в том числе и будущий отец Ивана Кузьмича, Кузьма Кузьмич) в 37-м сели за “подготовку контрреволюционного мятежа”. Кузьма Кузьмич вернулся из северных лагерей, но его братьям не повезло: они сгинули где-то “на Северах”. Вот и думай теперь, когда сыновья Ивана Кузьмича обросли хозяйствами да скотиной: не придут ли снова красные - раскулачивать?
    У нагайбаков в ходу “родовые” прозвища, которые передаются из поколение в поколение. Это как ярмо: один раз полученное, уже не сотрется. И фамилий-то соседей люди не знают, зато уж по прозвищам (по-нагайбакски - “кушамат”) никого не спутают. Расскажу историю про то как человек смог изменить свое “родовое ярмо”.
    В Остроленке попытались поиграть в “возрождение казачества”, да ничего не вышло. Здесь даже атамана нет, ибо в казаки пошли играть те, кого здесь называют “пеной”, то есть несерьезные люди, типа тех кто раскулачивать в известное время побежал. Таким лишь бы не работать - ради этого можно и в ряженые пойти. А вот в селе со знаковым названием Париж атаман есть. И он вполне авторитетное лицо. 
    Родовой кушамат Николая Никандровича Федорова - “Чий-Хамыр”, что в переводе означает “сырое тесто”. Никто не помнит отчего такое обидное прозвище пошло, ибо носили его несколько поколений. Но теперь это неважно, ибо нынешний кушамат Федорова (а так же его детей, внуков и прочих потомков) - “Атаман”. Примечательна история дедов “Атамана”. Один, подхорнжий Константин Васильевич Федоров, ушел с атаманом Дутовым в Китай. Там не прижился и возвратился домой. Второй дед, Иван Савельевич, с красными воевал. И поди, пойми - за кем правда... Оба деда, кстати, прожили долго, почти до девяноста лет. Род Федоровых такой - живучий; отцу “Атамана”, ветерану войны Никандру Константиновичу, 91 год, так еще в огороде копается! 
    Казачьи дела Николай Никандрович начинал в Нагайбакском районе первым. В те времена в Париже большие “круги” собирались, много кричали и все правду пытались искать. Поставили они с казаками поклонный крест на месте разрушенной церкви, часовню на кладбище построили. Но дальше дело не пошло - потому что хозяйство затянуло. Да и трагедия в семье случилась. Их старший сын Николай добровольно пошел на Чеченскую войну. В августе 96-го, когда отряды чеченов ворвались в Грозный, он занял оборону на площади “Минутка”. Держались долго, и можно было уйти. Но парни прикрывали отход наших тылов. И Николая Федорова настигла пуля снайпера... Теперь-то боль затупилась, даже мать, Раиса Николаевна, горе перенесла. Федоровы говорят с некоторой даже гордостью: “Погиб как настоящий солдат: не в плену, не при бегстве. Пал настоящим героем...” Младший сын Федоровых Петр тоже в армию пошел. Сейчас уже майор, полгруди в медалях. Нет, не мельчает казачья кровь!
    Николай Никандрович вместе с другими мужиками, Константином Ишимовым, Иваном Алексеевым и Геннадием Журавлем ведут в Париже общее хозяйство. История случилась примерно такая же как у братьев Саперовых в Остроленке. Собрались три родных брата Федоровых, еще двоих двоюродных пригласили - и создали хозяйство “Вера”. А кончилось все разладом и ссорой. А собрались четверо вроде бы чужих друг другу мужиков - дело пошло. Когда родства нет, как-то вернее работать. Таков, видно, характер нагайбаков. И кстати сын одного из нынешних компаньонов, Паша Алексеев, тоже сложил свою голову в Чечне. Тут уже духовное родство, а это уже более чем свято!
    Нагайбаков в Нагайбакском районе проживает около семи тысяч. Всего же в мире по данным переписи именуют себя “нагайбаками” 11 200 человек. Нагайбаки сохраняют свою самость ревностно и чужаков в свой мир принимают с трудом. Точнее, вообще никого не принимают. В той же Остроленке поселилась несколько лет назад семья армян. Попробовали они бизнесом заняться  - не получилось. Нагайбаки распространили слух, что армяне “паленую” водку продают, да еще туда какую-то “дурь” подмешивают. Попробовали армяне мясо скупать, пельменный цех открыли; пошел слух, что они обвешивают. Возникла психологическая “стена”, негласное сопротивление, в результате чего армяне съехали. Не уверен, что это хорошо. Однако нагайбаки уже тем хороши, что сохранили свою уникальную культуру. Будем надеяться, еще долго будут сохранять! 
    А то, что соседи нагайбаков недолюбливают... Знаете: журналистов тоже не любят. Частенько даже побаиваются. А это значит, что уважают. И я, пожив немного среди нагайбаков, стал уважать этот маленький народ. Нагайбаки - великие труженики. И люди слова. Присягнули они когда-то России - верой и правдой служат Державе по сию пору. Немного таких народов осталось-то...
    Весть о том, что в Париже умельцы из Златоуста поставили Эйфелеву башню, не всколыхнула страну. Олигархи и особо продвинутые чиновники на своих “фазендах” и не такое отчубучивают. Ну, башня и башня - вон, Газпром в Питере какую “дуру-башню” в Питере отгрохать возжелал. А в Москве титанический церетелевский Петр уж сколько лет пугает народ. И ничего, “пипл хавает”... На следующий год после установки Эйфелевой башни в совхоз пришел инвестор в лице фирмы “Ариант”, за которой стоят магнитогорские олигархи. Теперь по бескрайним Елисей... тьфу, простите - приуральским степям бродят тысячи коров уникальной заморской породы “герифорды”, наращивая модно-гламурное “мраморное” мясо. Механизаторы - шутка сказать!  - получают в совхозе аж по пять тысяч рублей, пастухи - аж по девять тысяч! Воровать совхозное добро перестали! Пьют только по большим праздникам! Ну, прямо экономическое чудо какое-то...
    Ну, ладно, башня есть. По идее за ней должны последовать “Мулин Руж”, “Гранд Опера”, “Лувр”, Нотр Дам де Пари и все причитающееся. Пока этого не видно. Наши люди подарили тамошнему Парижу, как минимум, слово “бистро”. Здесь бы тоже заиметь какое-нибудь кафе-шантан. Но здешний, парижский кабак именуется по-типовому: “Черемушки”. Может это и правильно, ведь в сущности любая вторая Эйфелева башня - пародия. Говорят, в Китае таких уже полторы сотни настроили, вкупе с Тадж-Махалами, соборами Василия блаженного и Колизеями. Прикольно, но вторично и как-то дремуче. Мрачный рок в парижском “чуде” наблюдается, ибо башню в Париже построил региональный оператор “Ю-тел”, а всероссийским монстрам типа МТС или Мегафона уже и не сунуться, ибо вторую Эйфелеву башню в одном селе строить глупо, а переплюнуть-то и нечем. Ну, не строить же копию Александрийского маяка! И еще одна досада. В семи километрах от Парижа детский лагерь отдыха, так вот там мобильные телефоны не берут. Может, стоило башню попроще сделать, но повыше. Или поставить ее на горе Беш-Хайей (самой высокой точке района), а не в центре села (на месте, кстати, разрушенной церкви Косьмы и Демьяна).
    О цене “прихоти” сотового оператора поговорили с мэром Парижа Мариной Каюмовной Хасановой. Эйфелева башня обошлась Южно-Уральской сотовой компании в 12 миллионов рублей. Стандартный проект требует 8-ми миллионов. Четыре миллиона разницы “стоили мессы”: поскольку сотовый оператор позаботился даже ночной о подсветке башни, посмотреть на парижское чудо съезжаются даже из соседних областей. Бывали и французы. Говорят, радовались как дети - особенно при виде гусей и свиней, пасущихся под башней. Пускай местное творение меньше оригинала в 6 раз (его высота 45 метров), но ведь в точности воспроизведена форма. Несколько представителей сотовой компании “срочно по делу” смотались в Париж французский - изучить шедевр (который в позапрошлом веке так ругала интеллигенция...) на месте. Проект можно было взять и в Интернете, но кто ж откажется на халяву в Париж?
    Местная частушка: “Как в Парижу я была, в крешена влюбилася. Поговорка “киль-манда” три недели снилася!” “Киль-манда” - это “иди сюда»… Мэр Парижа кстати не нагайбачка, а татарка. До своего “мэрства” она была простой учительницей истории, но так, видно, устроена российская “вертикаль власти”, что у нас можно взлететь из небытия (как тот же Путин) и внезапно пропасть. Но есть шанс и заблистать алмазом. Когда Марину Каюмовну назначили мэром Парижа, главой района был татарин. Ныне власть сменилась, однако молодая мэрша показала себя настолько сильным организатором, что на второй срок прошла во власть по результатом выборов. 
    Мэр во французском Париже не была. Хотя увидеть “прообраз” - главная мечта ее жизни. У Марины Каюмовны весь кабинет уставлен парижскими сувенирами. Везут их всякие - в том числе и французы. И наши люди провозили, причем очень даже крутые ребята. Были как-то в уральском Париже представители одной московской выставочной компании.  Они собирались устроить телемост “Париж-Москва-Париж”. Чтоб, значит, и те, и другие парижане под чутким наблюдением москвичей наконец увидели себя воочию. На праздник (а народ воспринял телемост как праздник) съехалось полрайона. Вышло, как и принято в России, наперекосяк: французы нагайбаков видели, а нагайбаки тех - нет. Тем не менее повеселились хорошо, да и выпито было немало. Ни Эйфелевой башни, ни инвестора, введшего сухой закон, еще не предвиделось (хотя идея витала в воздухе). Теперь жизнь вроде налаживается. А праздники - хотя бы и кособокие - не приходят. Что-то Париж перестал притягивать к себе авантюристов.
    И все бы ничего, да москвичи и французы напрочь испортили парижан. С меня добрая хозяйка-нагайбачка содрала за житье 500 рублей (за ночь!). До Парижа больше двух сотен за ночевку я в деревнях не платил...
    Вообще читать надписи: “ЖКХ Парижа”, “Парижское сельпо”, “Парижский сельсовет” - несколько странновато. Благо что совхоз не “Парижский”, а “Астафьевский” (по имени одного из соседних поселков), а то эти фантомы советского прошлого до конца придавили бы своей несуразностью. Тем не менее и в Париже действует 131-й закон, а потому “коммуналка” должна иметь место быть. Мне попал в руки один любопытный документ: список парижан, которые задолжали за коммунальные услуги по 15, 20, а то и 30 тысяч рублей. Мэрия собирается подавать на злостных парижан в суд. Вроде бы мелочи, но когда узнаешь о бюджете поселения, оказывается, что даже 10 тысяч для Парижа - значительная сумма. 
    Мэр не приукрашивает действительность, и жизнь Парижа рисует суровыми красками: “Прозябаем с разбитыми дорогами и слоняющимися алкашами...” Что делать, бездарные 90-е годы породили море проблем. Да и упущенные бездарно возможности 2000-х не привели к благоденствию. И, кстати, мэр - очень решительная женщина: она утверждает, что должников по квартплате выселит - и рука у нее не дрогнет! Ведь Париж задолжал поставщикам газа (на нем работает котельная) 754 тысячи рублей. У них тоже рука не дрогнет - оставят без газа и парижские школу и детский сад, (а это ни много ни мало - 352 юных парижанина). В том, что более твердая рука у газовиков, я даже не сомневаюсь. Ободрать крестьянина - главный наш “приоритетный нацпроект”.
    Так вот я о тех четырех миллионах, которые сотовый оператор переплатил за Эйфелеву башню. Годовой бюджет Парижского поселения составляет 2 миллиона 904 тысячи рублей. Собственные доходы бюджета - 623 тысячи, 2.281 тысячи - дотация. На эти деньги сельсовет содержит интернат для престарелых, котельную и пожарную команду. А еще местное ЖКХ на парижской улице Комсомольской в этом году начал прокладывать водопровод. Ведь частный сектор Парижа водой обеспечен всего-то на 5%... 
    С природным газом в Париже беда. К котельной он подведен, а вот к частному сектору - нет. Нужен проект, но для одной десятой части Парижа этот проект стоит 219 тысяч. На починку дорог Марина Каюмовна выбивала у выше поставленных структур три миллиона. Выделили 300 тысяч. Но и этих крох перечислить пока забыли. А ведь по закону и за дороги, и за ЖКХ, и даже за пожарную охрану отвечает местная власть. Ну, куда развернешься с годовым доходом 623 тысячи?
    ...Народ у парижской водокачки ждет табун. Так здесь называется стадо. Спрашиваю о пожилого парижанина: “А сколько коров в табуне?” Тот задумчиво отвечает: “Три ста...” Ну, думаю, нагайбакский язык, видимо, таков что так они говорят, имея в виду три десятка. Частных стад больше пятидесяти голов я лет пятнадцать как не видал. И тут из-за бугра появляется - не побоюсь этого слова - армада! Коров даже больше трехсот! Позже узнаю: таких табунов в Париже еще три: у “малого моста”, у “полыни” и у “пятого отделения”. Общее частное дойное стадо Парижа - больше тысячи коров. Это же как в большом совхозе! Семьи имеют по три-четыре, а то и по шесть коров. Можно целый молокозавод в Париже открыть. Однако парижане молоко свое скармливают... поросятам. Все сельское хозяйство Парижа настроено на мясо.
    В том же совхозе стадо элитных герифордов, закупленных олигархами из пышущего смогом Магнитогорска, достигает 3458 голов. Впрочем в коллективном хозяйстве сейчас работают не самые оборотистые. Да, олигархи заплатили совхозные долги по зарплате, три с половиной миллиона рублей. Но желают ли они Парижу процветания? Умные сомневаются... Руководитель хозяйства, коренной парижанин и нагайбак Федор Николаевич Маркин откровенно признается, что под инвестором работать трудно. В совхозе, мягко говоря, привыкли воровать. Ведь негласное правило было простым: совхоз закрывает глаза на воровство, а парижане тащат корма домой, кормить свой скотину - ведь живых денег все одно не дают. Теперь, когда в хозяйстве даже служба охраны появилась, далеко не все поняли, что халява кончилась, а наступил капитализм. Бороться с воровством при помощи увольнения бессмысленно, потому что за воротами очередь из жаждущих трудиться в совхозе не стоит. Да и в охрану идут зачастую те, кто обучен только воровать. Замкнутый круг...
    Мясо (и частично - сметану) у парижан скупают спекулянты из города. Ясное дело, цену они устанавливают минимальную и явно неплохо наживаются на трудолюбивых парижанах. Однако недавно в Париже наметился любопытный процесс: те парижане, которые нашли себя и “раскрутились” в большом мире, стали возвращаться на Родину. 
    Пока прецедент один: Предприниматель Александр Тимеев, уроженец Парижа, проживающий в Челябинске, выкупил парижскую общественную баню и переоборудовал ее под цех, производящий пельмени. Это случилось всего-то три месяца назад, однако пельмени под маркой “Парижские” уже начинают завоевывать рынок - потому что народ в городах знает, что делаются они из настоящего мяса. Пока Тимеев дал Парижу 30 рабочих мест, и производство будет расширяться.
    Прапрадед Александра, Семен Алексеевич Тимеев, был атаманом станицы Париж. После революции от гибели атамана спасло только то, что он встретил большевиков хлебом-солью. Красные атаманов расстреливали; если бы не хитрость атамана, Александра Тимеева на свете не было бы... Александр покинул Париж юношей. Выучился на инженера, а после перестройки смог создать частное автотранспортное предприятие. И недавно его потянуло в родные парижские пенаты.
     Особой прибыли парижские пельмени Тимееву не приносят. Но в отличие от “Арианта”, у которого одних только виноградников в Краснодарском крае восемь тысяч гектар, предприятие Тимеева основано на миссии спасения. Родители Александра, хотя и пенсионеры, на своем парижском подворье держат трех коров, двадцать коз, телят, свиней... и так же помногу скотины держат их соседи, да и все почти парижане (из тех кто не спился). Тимеев скупает у населения мясо, по выгодной цене. Свои не будут обманывать, да и Александр для парижан - свой. Экономика, основанная на совести, способна даже на экономическое чудо! Тем более что нагайбаки - народ трудолюбивый и порядочный.
    ...На деньги, которые угрохали на Эйфелеву башню, можно было бы отремонтировать парижские дороги, построить водопровод и газифицировать все село. Однако ни от одного из парижан я не услышал ни одного слова упрека по поводу целесообразности проекта. Люди гордятся башней, гордятся своим селом. И вполне благосклонно относятся к тому, что Париж уральский откровенно используют как объект для насмешек, как бы противопоставляя “столицу мировой моды” и зачуханное село, затерянное в зауральских степях. Отсюда мораль: нет на Земле плохих мест, есть люди, которые любят родной край или наоборот. Давайте учиться у парижан Любви!

Самый большой город

    “В памяти обывателей города Тима, Курской губ., хранится следующая, лестная для их самолюбия легенда. 
    Однажды какими-то судьбами нелёгкая занесла в г. Тим английского корреспондента. Попал он в него проездом. 
    - Это какой город? - спросил он возницу, въезжая на улицу. 
    - Тим! - отвечал возница, старательно лавируя между глубокими лужами и буераками. 
    Англичанин в ожидании, пока возница выберется из грязи, прикорнул к облучку и уснул. Проснувшись через час, он увидел большую грязную площадь с лавочками, свиньями и с пожарной каланчой. 
    - А это какой город? - спросил он. 
    - Ти... Тим! Да ну же, проклятая! - отвечал возница, соскакивая с телеги и помогая лошадёнке выбраться из ямы. 
    Корреспондент зевнул, закрыл глаза и опять уснул. Часа через два, разбуженный сильным толчком, он протёр глаза и увидел улицу с белыми домиками. Возница, стоя по колени в грязи, изо всех сил тянул лошадь за узду и бранился. 
    - А это какой город? - спросил англичанин, глядя на дома. 
    - Тим! 
    Остановившись немного погодя в гостинице, корреспондент сел и написал: “В России самый большой город не Москва и не Петербург, а Тим”. 
    А. Чехов
    1886”
    
    Конечно теперь в тимчанах гордости за сей анекдот не найдешь. Даже несмотря на то, что большинство улиц (по преимуществе в центре) асфальтированы. Впрочем в Тиму живы лужи, которые по преданию еще помнят Чехова и англичанина (ежели таковой действительно существовал). Здесь принято говорить не “в Тиме”, а “в Тиму”. Но, если “в Тиму” скажет иногородний, может и схлопотать - за то, что “под местного закосил”. 
    Мне в Тиму посоветовали: если я нажрался до свинячьего визга в Курске, дефилирую без всякого воззрения на совесть и на меня наехали менты, я должен произнести сакральную фразу: «Я из Тиму…» Курские менты меня обязательно пошлют куда подальше и все мне простится. Не знаю, не пробовал. Правда, однажды менты курские меня, пребывающего в изрядном подпитии, и впрямь задержали. Но, посмотрев мою ксиву, отпустили без всяких кодовых фраз….
    Тимчане - народ добродушный, спокойный и хлебосольный. Да и вообще Тим давно уже не уездный город, а поселок. Населения в Тиму чуть больше 4 тысяч, все друг друга знают, причем не по именам, а по кличкам, как и принято в русской деревне. Впрочем воспоминание о городском прошлом с шумными ярмарками, гимназиями и многочисленными церквами (которые разгромили во времена мировой войны, ибо Тим, стоящий на горе, был великолепной боевой позицией) живо в поговорке: “Есть три великих города: Рим, Ерусалим и Тим”.
    Ну да, передвигаться по Тиму в момент, когда мне посчастливилось там побывать было затруднительно. Прокладывали новый водопровод, понакопали канав - и остановили “стройку века” по причине задержки финансирования. Теперь все это (а именно грязь) величественно расползается по улицам, как моровая язва. А тимчане ничего - быстро научились скакать через канавы и не возопиют. Ведь понимают, что и Тим, и Тимский район бедны. Из предприятий ничего кроме колхозов в районе нет, а крестьяне у нас кажется со времен вещего Олега только и делают, что гнут спины да горбатятся, делая вид, что верят очередным “национальным проектам” или каким-нибудь царским манифестам, декретам совнаркома да перестройкам. 
    Тим кстати и вправду широко раскинулся, а если озирать отстанной город вкупе с пригородными селами - в особенности. Он одноэтажный по преимуществу, а зданий выше двух этажей в Тиму только два: трехэтажные школа и больница. Ввысь не растут по банальной причине: нужно построить новую водокачку, а на это нет средств. Так же как и на водопровод денег не хватило. Нынешний глава района Владимир Чевычелов заверил, что бедность Тима - вековая традиция, которая блюдется даже несмотря на то, что здесь черноземы полутораметровые. Но с другой ведь стороны чернозем - основная причина тимской грязи. Уж очень он въедливый, ничем не отмоешь, а если нога завязнет - не вытащишь! 
    Ну, а если говорить серьезно, Владимир Иванович заметил, что в бытность еще председателем колхоза в селе Барковка (а он именно из председателей попал во власть) закономерность такую он проследил: едва район немножко выкарабкается, как вдруг - бах! - очередной “подарок” от правящей элиты. То нацпроект родится, то цены на зерно чуть не в три раза опустятся, то солярка перед страдой в цене взлетит. И получается на выходе, что на завидных черноземах из 17 хозяйств района с прибылью работают только 6. 
    Вот маслозавод в Тиму развалили, а какое сельское хозяйство без переработки? Но есть надежда. Некий предприниматель и политик Четвериков  взялся строить в районе свинокомплекс. Если у него получится, подмога появится и у колхозов. Они тогда будут кормовую базу выращивать для хрюшек. Напрягает одно: в районе уже были “инвесторы” из г. Москвы, взялись поднимать колхозы в селах Погожее и Волобуевка. Кончилось прискорбно: колхозы были изничтожены напрочь. И скот зарезали, и землю забросили. Даже детские садики на центральных усадьбах - и те поразворочили. Картина печальная даже с юридической стороны: земли записаны на московскую фирму, а ее, фирмы, уже нету. Считай, хозяин земли - мертвая душа. А у мертваых. Как известно, нет смысла отымать…
    Чем сейчас живет Тим? А живет он так называемыми “мясниками”. Еще их называют “мясными королями”. Их “мясниковские” дома легко можно вычислить: они самые высокие и фешенебельные. Мясной бизнес стал уже тимским народным промыслом. Низшее звено промысла - крестьяне. Они выращивают бычков и поросят. Случается, даже в Тиму по десятку бычков держат и по дюжине поросят. Мясо скупают “мясники”. Они везут его в большие города, на мясокомбинаты. Навар имеют достаточный, ибо не только домов понастроили, но и крупнотоннажными грузовиками обзавелись. А ведь начинали-то “короли” с того, что в багажниках “Запорожцев” мясо возили… Если говорить о реалиях, то получается, что поголовье скота в районе и не сократилось вовсе. Разве только перекочевала скотинушка из разваленных ферм в частные хлева. 
    Ну и фермеры неплохо в Тиму живут. Хотя никто не помогает, но и не мешают. Конечно животноводство фермеры забросили, но с зерновыми пока получается. Все за счет чего: приезжали как-то в Тим (наверное, проверить, действительно ли он самый большой) немцы. И смотрят отчеты: у фермеров урожайность по 6 центнеров с гектара. И это на полутораметровых черноземах! Не поняли они умом Россию-то. Хотя тут не понимать надо, а кумекать! Если фермер укажет реальную урожайность в 40 центнеров, придется платить такие налоги, что впору утопиться в вековой тимской луже. Ведь не секрет, что у нас “налоговый рай” только для избранных. А мужика по любому задушат, даже если он американскую кличку “фермер” взял.
    Пока еще дают жить, фермеры придумывают развлечения. Не так давно Тим прогремел на все отечество как... место посадки космических пришельцев. Вышел как-то фермер Леонов поутру в свое поле, а там... круги! Такие, которые в передачах про неизведанное показывают. Стебли пшеницы уложены аккуратно, в одном направлении. Круги ровненькие, центральный диаметром 18 метров, от него три луча, идущие к кругам поменьше. В центре большого круга частички некоего неизвестного металла. Конечно корреспонденты зачастили, фермеру – спокойному и рассудительному тимскому мужику - даже умудрились досадить. Нашелся мальчик, которого якобы “голубые человечки” катали на своей тарелке. А круги появлялись еще и еще. В довершение ко всему разноцветное свечение то тут то там тимчане начали по ночам наблюдать. В общем чисто космопорт!
    Научные сотрудники Тимского музея меня заверили, что серьезно на все это инопланетное безобразие смотреть не надо. Нашлись юноши, которые признались, что решили они вот так - про помощи веревки и палки - поднять всеобщее настроение. Для прикола еще и олова наплавили. А мальчик-очевидец - известный в Тиму шалопай и второгодник. Музейщикам виднее, ведь оба сотрудника - Виктор Ядыкин (директор) и Владимир Каракулов (хранитель) - по профессии учителя истории. 
    Важно для историков другое. Тим - пуп Земли. Реально. Ведь гора, на которой Тим так вольно разлегся, - самая высокая точка Курской области. А еще Тим - одно из шести мест в мире, в котором на поверхность выходят окаменелости. Что не камень в Тиму - то отпечатки какой-нибудь реликтовой гадости типа моллюска или листа древнего растения. Сейчас историки озабочены поисками т.н. “каменного пня”, окаменевшего огромного дерева, возможно, того самого дерева, которым наслаждались жизнью Ева с Адамом. Про него ходят легенды, многие видели этот природный феномен, но никто из очевидцев не может указать точно, где. Будто какая-то “каменная амнезия” на очевидцев нашла. 
    А еще Тим - “золотое дно”. В прямом смысле этого словосочетания. Геологи производили бурение и открыли, что на глубине около километра под Тимом золотое месторождение. Близок локоток, да не укусить: нужно шахты копать, а Тим-то тогда провалится! Изничтожать город (хоть и бывший), не менее прекрасный, чем Рим, не слишком-то хочется…
    Главную часть музея, расположенного в бывшем лабазе, составляют деревянные скульптуры и прочие художественные поделки замечательного тимского оригинала Акиндима Петровича Демина. К сожалению он умер, а ведь очень хотелось бы познакомится с человеком, который изобрел и построил вертолет. Он даже один раз на своем “тимском НЛО” взлетел! Правда после того как приземлился на курятник, больше не решился отрываться от грешного чернозема...  Одна из работ мастера - макет памятника Чехову. Как-никак, а все же великий писатель - пусть и через грязь - прославил Тим. Как минимум, для тимчан прославил. В центре, в парке, много памятников. Два из них изображают Ленина, два посвящены воинам Второй Мировой (здесь, на Тимской горе были тяжелые бои и много наших солдат полегло за контроль за высотой). Один памятник - крест с распятием на месте изничтоженного Крестовоздвиженского собора. Крест подарил городу курянин Клыков. На сей момент это единственный тимский проект, доведенный до конца за последние полтора десятка лет. Может в парке место и для Чехова найдется? Где-нибудь у выкопанной под водопровод канавы. Или возле вековой лужи. Можно в качестве постамента использовать фундамент Дворца культуры; по известной причине и эта стройка остановилась, не пройдя и половины пути. Не случайно ведь макет работы Акиндима Демина предусматривает некое подобие шикарного мавзолея за весьма скромной статуей писателя. Впрочем мавзолей чем-то напоминает дом тимского “мясника” средней руки.
    У тимских историков своя версия о причинах бед своей малой Родины. По их мнению и в района, и в уезде (при царе) не было еще настоящего хозяина. Возможно новый глава (Чевычелов недавно пришел) окажется таковым. Однако пока что намеков на это не наблюдается.
     Как утверждают историки, любимое занятие тимского народа - прогулки по старому кладбищу. Типа потосковать по несбывшимся надеждам. Там много могил былых тимчан, среди которых и купцы, и дворяне, и мастеровые. Пускай купцы были не крутые (первой гильдии вообще не имелось, а второй был лишь один), а дворяне все мелкопоместные, все же они были свои. Родные. Так вот ходят тимчане по кладбищу, выглядывают захоронения и непременно вопрошают: “Да щей-то тут-то лежить?” Пошли и мы по традиции на кладбище. И здесь, гуляя среди “отеческих гробов”, Виктор с Владимиром совершили замечательно для себя открытие. Они нашли надгробие (оно было сильно порушено, как видно от взрыва снаряда) замечательного российского героя ротмистра Лысенко. Того самого, который пленил руководителя польского восстания и национального героя польского народа Тадеуша Костюшко. Историки читали в старых книгах, что когда-то эта могила была городской достопримечательностью. Получилось, что и я внес скромную лепту в поднятие престижа пока еще скромного Тима. Если бы меня не повели на кладбище, может быть не нашли никогда...
    ...У Чехова я кстати нашел еще одно упоминание о Тиме, в повести “Степь”. Старик вспоминает родину: “...Сам я урожденный, может слыхал, из Тима, Курской губернии. Браты мои в мещане записались и в городе мастерством занимаются, а я мужик... Мужиком стался...” 
    Понятно вот, что: кто в Тиму останется, мастерством займется. Оторвешься - мужиком останешься. Нормальным мужиком. Тут уж самому надо решать, какое из двух зол лучше.
    .
Per astra ad aspera 
    
    У меня есть официальная справка о том, что я прихожусь родственником главе Тарасовского поселения Светлане Степановне Туралькиной. А посему не имею моральное право писать скверно о своих родных. Выхлопотать “липовую” справку помогла глава Плесецкого района. Видимо, она очень хотела, чтобы пресса рассказала, как в экстремальных условиях жители Тарасова умудряются не терять доброе расположение духа. Позже я подумал: так ли? Может глава желала, чтобы мир наконец узнал о том как живут люди, попавшие под железную пяту научно-технического прогресса и под пресс экономического упадка? Ну, да я - родственник, а потому мусор из избы выносить не могу...
    Тарасово и все близлежащие деревни официально экологически “чисты”, хотя и входят в “зону”. “Зону чего?” - спросите вы. Отвечу запросто: зону пуска ракет с космодрома Плесецк. Так получилось, что, когда полвека назад создавали уникальную (и пока что единственную в России) базу покорения Вселенной, все деревни, попадающие в зону вероятного падения ракетных ступеней и вероятного заражения местности токсичным топливом, ликвидировали. А куст деревень при слиянии рек Пукса и Мехреньга оставили. То ли забыли, то ли решили поставить эксперимент... 
    И, чтобы попасть в Тарасово, нужно иметь соответствующий документ. Это либо постоянный пропуск “коренного жителя”, либо справку о том, что ты являешься “родственником коренного жителя”. Эту справку нужно предъявлять (вместе с паспортом) вооруженным людям на двух блок-постах. Первый расположен на въезде в “закрытый” город Мирный, то самый, где расквартированы космические войска. Второй - на въезде в зону, в которой расположены пусковые “точки”. Ощущение “сталкерской зоны”, старательно охраняемой войсками, не оставляет ни на минуту, особенно, когда свеженький  асфальт сменяет разбитая грунтовка. К ракетным установкам ведут хорошие асфальтовые дороги, а к деревне, заброшенной в северных лесах ведет, мягко говоря, совсем не асфальт. 
    На месте выясняется, что Тарасова... не существует. Тарасово было погостом, на котором стояли церковь и дома священнослужителей. Осталось только кладбище с поклонным крестом на месте разрушенного храма. Его поставили местные мужики. Но крест пока не освящен, ибо священник - не “родственник” и пока батюшке не удалось проникнуть в “зону”. Центр жизни - деревня Подволочье. Там и сельсовет, и школа, и библиотека. Школа очень хорошая - новенькая, двухэтажная. Но учится в ней всего 34 ребенка. Если в этому добавить 12 детишек из маленькой школы в деревне Церковной, получается - 46 детей. Рядом со школой - какие-то развалины, являющиеся одновременно свалкой. Почему-то свалку (она состоит из пластиковых пивных бутылок) не убирают, и она слишком уж откровенно бросается в глаза. В школе есть замечательный музей. Про космос там нет ничего, зато много рассказывается про старинный быт мехряков (“мехряками” называют себя жители Тарасовского поселения). Жаль... хотелось бы больше про Космос узнать, ведь, когда очередная ракета пролетает над Тарасовым, все стекла в деревнях радостно дрожат, а бревна на стыках трутся, приветствуя человеческий гений истошным скрипом. А значит, Тарасово не чуждо дерзкого “звездного” порыва человечества.
    Еще бросается в глаза разваливающийся бывший клуб. Он перестал функционировать после того как пьяные солдаты космических войск, приехав в Подволочье на танцы в самоволку, случайно сбили грузовиком столб линии электропередач, питающей клуб. Клуб теперь делит крышу с библиотекой. Там подлинный центр культуры, где не только воинам-самовольщикам хорошо, но и местным - отдушина. В библиотеке репетирует местный ансамбль народной песни “Сударушки”. Когда ансамбль выступал на одной из ракетных “точек”, говорят, полковники и генералы плакали... 
    Сельсовет внешне тоже небросок. Зато внутри можно насладиться видом дорогой офисной мебели. Правда “оплотом культуры” сельсовет не назовешь. Скорее это показатель того, как власть в России отдалилась от народа. Всего в Тарасовском поселении в 41 деревне проживает 627 человек. Кроме вышеназванных учреждений в поселении имеется два фельдшерско-акушерских пункта, еще один клуб, два магазина, два лесхоза и два узла связи. В сущности - одна бюджетная сфера. Был здесь совхоз, последнее название которого было: АО “Петровское”. Но он развалился. Глава поселения была зоотехником. Можно ли было сохранить совхоз? По мнению главы - нет, ибо никто в этом не был горячо заинтересован. В очень короткий промежуток времени сменилось четыре директора, каждый из которых на словах говорил, что вытащит совхоз из ямы, а на деле стремился урвать свой кусок. Вот и пришли к развалу...
    Зато в Тарасове есть маленькая радость: своя Юрмала. Без “прикола”: так называется деревня за рекой Мехреньгой. Вообще-то деревня как деревня, не курорт. Но все равно приятно... Да и вообще все “мехряцкие” названия звучат премило: Мишутиха, Пивка, Монастырь, Средьпогост, Якшина, Плесо...
    Местый, Тарасовский “заводила” - Алевтина Александровна Котельникова. Она происходит от одного из древних мехряцких родов. Жили в деревне Заболото три брата: Кир, Мартын да Мамон. Котельникова - из рода “Мамоновичей”. Алевтину Александровну я знал “заочно”, причитав ее заметку в районной газете “Плесецкие новости”: 
    “Гламур, гламур” - только и слышишь по телевидению. А чем мы в Тарасове хуже тусовочников из столицы? У нас тут каждый сам себе кутюрье. Мы под Новый год на ярмарку в Мирный сорвались чуть не пол-Тарасовом. А чем перед богатыми горожанами покрасоваться так, чтобы на целый год им запомниться? Набрала я по всем домам конфетных фантиков, домой принесла, так и эдак их позакручивала - и выбрала фасончик квадратика. Дальше - проще. Столько квадратиков посворачивали, что у гламурной московской барышни глаза бы от удивления на лоб полезли. А нам хоть бы что! Сшили все эти квадратики, и получился такой яркий сарафан, что никаких и подсветок не надо... Еще и ридикюль такой же сгоношили”.
    Сарафан с ридикюлем я видел. А еще - корзинки из... нарезанных пивных бутылок. Гак говорится - голь на выдумки... Как-то мехряки привезли на ярмарку подушки, набитые... “пылью космических дорог”. На самом деле набиты были подушки травой, но выдумка понравилась даже генералам. Они ведь тоже романтики, не случайно космическими войсками командуют! А “пыль космопутей” - это ведь правда; она и на траве оседает, и на листьях, и на душах, и вообще на всем. А еще в Тарасове многие вяжут веники, корзины плетут. Ну, это вроде обычные промыслы. Но есть кое-что, чем Тарасово выгодно отличается от других весей: мехряки не “сдают” своих. То есть в Тарасове не бросают стариков. Об этом заботится не сельсовет, а именно женщины из “Сударушек”, которыми верховодит Алевтина Александровна. Если женщина осталась одна, дети уехали, а сил вести самостоятельное хозяйство уже нет, прямая вроде бы дорога в дом престарелых, на казенную койку. Мехряки поступают иначе: они ухаживают за стариками на дому, распределяют дежурство, натаскивают больным воду, дрова рубят. Местная поговорка: “Бабка в доме как на воле”. Здесь понимают, что человек нормально будет жить только в родных стенах, а не в богадельне - пусть даже элитной. Это уже своеобразное братство-сестричество получается! 
    Всей общественностью поставили памятник погибшим в войнах. Пусть здесь во Вторую мировую боевых действий не было зато в 18-м вовсю зверствовали английские оккупанты. Где-то, может, на фашистов зуб держат, а Тарасово страдало от, казалось бы, интеллигентных англичан. Звери они - и все тут! Грабили что ни попадя… Памятник помогали ставить военные. Пусть мехрякам не платят компенсаций за пуски ракет, зато у них есть шефы: 122-я “воинская площадка”. Это ближайшая к Тарасову пусковая установка, которая по сути - полноценная военная часть. И кстати молодежь из Тарасова не такая и пропащая: многие служат по контракту на “122-й”, до нее ведь рукой подать. 
    В местном гимне, который любят исполнять женщины есть слова: “Я мехрячка, ты мехряк, все мы мехряки!” Возможно, неглубокомысленно, зато оптимистично. Есть и более глубокие произведения; например “Сударушки” поют и гимн космодрома Плесецк собственного “пошива”. Там есть такие слова: 
    “Гулом заполнено синее небо. Видишь, дрожат облака? 
    Нашим талантом, трудом и любовью в космос ракета ушла! 
    Часто на землю падают звезды в золоте ярках брызг.
    Только в Плесецке в нашей России звезды уходят ввысь!
    В городе Мирном в глазах офицеров светится звездный блеск...”
    Ясно, что такие строки могут по вдохновению прийти человеку, который не только любит Родину, но и глубоко переживает всякий раз, когда ракета с адским грохотом проносится над деревней. Автор большинства песен “Сударушки” - коренная мехрячка, учительница начальных классов Елена Васильевна Лизунова. Ее нет на этом свете, она умерла в рассвете сил, в 45-летнем возрасте. Елена Васильевна буквально “сгорела” от рака. В Тарасове многие так сгорают, несмотря на заверения ракетчиков об экологической безопасности запусков и о пользе (!!!) “пронзания” ракетой атмосферы. За последние годы в Тарасове трое детей умерли от белокровия. Специалисты туманно утверждают, что космодром здесь не при чем. Похоже на ложь. Святая ли эта ложь? 
    Горе усугубилось тем, что вдовец, Евгений Валентинович Лизунов, остался с тремя дочерьми, две из которых - школьницы. Он единственный действующий фермер на все Тарасово. Лизунов с дочерьми исхитряются выращивать на неласковых северных землях зерновые. Покойная Елена Васильевна во многом была подспорьем мужу. Теперь ее место заняли дочери: Ира, Таня и Вера помогают и в поле, и на току, и в хлеву. Вся деревня с удивлением наблюдает, как девочки в страду мужественно трудятся вместе с отцом. Старшая, Вера, поступила недавно учиться на агронома; она хочет помогать отцу профессионально. Вот они, русские женщины! Хотя младшеньким всего-то 16 и 12 лет... 
    Чему я удивился: древняя изба на окраине Подволочья, а в ней - современный, навороченный компьютер и Интернет! Пусть медленный, по плохонькой телефонной линии, но все же... Из Всемирной сети Лизунов черпает знания о современных технологиях земледелия. И еще ведет деловую переписку с чиновниками; через блок-посты в многочисленными бумагами не наездишься. И кстати: чтобы вывезти зерно или картошку на городской рынок, и Лизунов, и все прочие мехряки вынуждены брать в сельсовете справку о том, что продукт крестьянского труда выращен самолично, а не куплен у “тети Маши”. Зачем это - никто не знает. Наверное, для того, чтобы у бюрократов работа не переводилась... 
    Евгений Валентинович очень стесняется своей “простой” внешности (считает, что он - мужик-мужиком, деревенщина); я же в его облике вижу необычайно интеллигентного человека. Несколько лет Лизунов учит финский язык. Это он делает для того, чтобы черпать опыт в Финляндии. Он и сам туда несколько раз катался (благо недалеко), и дочерей возил. Он пытается понять внутреннее устройство государства, где все делается для людей. Россия не такова: у нас человек для государства, начальство от человека постоянно требует подвига. И непонятно, ради чего. 
    Евгений Валентинович работал слесарем, инженером, дорожным мастером. Несколько лет был директором совхоза. Это при нем новую школу построили. Ушел давно, в 91-м, из-за бескомпромиссности своего характера. Он уже тогда понял, что нельзя заниматься сельским хозяйством, пользуясь льготами. Совхоз тогда был как благотворительная организация: льготами от совхоза пользовались рабочие, их друзья, друзья друзей, знакомые друзей... Он не подписал коллективный договор - и его сместили. Ну, да с фермерством у Лизунова получилось лучше: он ни от кого не зависит и никому ничего не должен. 
    В те времена многие оформили фермерство. Остался один Лизунов. По сути труд фермера Лизунова и его дочерей - маленький подвиг. Это скверно. Лизунов мечтает, чтобы это стало простой работой. Как в Финляндии. Финны не покоряют просторы Вселенной. Но люди у них живут достойно. Евгений Валентинович пока еще верит в то, что наше общество приблизится к цивилизации. Пока цель еще не видна…

Потомки Жана-неудачника

    Председатель колхоза “Звезда” Михаил Зыков твердо стоит на позиции, что никакого Жана не было. А все эти народные сказания и приблудившимся французе - чушь и провокация. 
    Михаил Константинович настаивает, что действовать должна официальная версия, согласно которой “Жанвиль” - трансформированное название местной достопримечательности, растения жавинки. То есть, если по-русски, ежевики. Жавинка - белорусское словечко, в жанвильском языке вообще много слов белорусских, потому что Жанвиль на левом берегу реки Сож, а на правом - Белоруссия. Через деревню даже проходит “партизанская тропа”, по которой изредка возят товар хитроумные предприниматели-котрабандисты, минуя таможню. Это в словах политиков у нас типа союз, на самом деле таможни никто отменять пока не собирается. А значит и контрабандисты будут процветать. 
    Председатель Зыков имеет право на мнение. Дело в том, что на нем держится колхоз “Звезда”. В народе (в других деревнях) горячо убеждены в том, что колхоз в Жанвиле не только выжил, но и процветает только потому что эта деревня  - самая далекая в районе и начальство забиралось в эдакую глушь слишком редко, чтобы отдавать дурацкие и деструктивные указы. В других-то деревнях колхозы давно развалились, в “Звезде” (Боже мой - невиданная роскошь!) даже зарплату дают регулярно. Деньгами - а не силосом или фуражом!
    Зыков не согласен с народной молвой и в этом вопросе. Он знает, что из-за того, что Жанвиль далеко от больших начальников, люди здесь просты, доверчивы и незлопамятны. Но в остальном они такие же, как и все русские люди. То есть падкие на выпивку и любящие изредка проволынить. Главное - их энергию направить в нужное русло. Секрет председателя прост:
    - Иногда кажется, пьяных у нас много. Но пьяница всегда попадается на первом пути, и “выкладывает” все свои козыри. У нас ведь здесь нет пришлых, все местные, коренные. Только четверо белорусов-механизаторов, которые на наших девушках женились. И людям некуда идти кроме колхоза. Нет у нас другой работы. Но главное - в том, какой руководитель. Нужно руководителю честно с людьми соотноситься и свою порядочность проявлять. И не залезать в чужой карман...
    Зыков не лукавит. Все в Жанвиле действительно держится на нем. Он взаправду честно работает, к тому же Зыков приучил своих односельчан к мысли: во всем нужно надеяться на самих себя, не на какое-то знамение свыше. В колхозе каждый имеет свой имущественный пай и от того, как он трудится, зависит и его личное благосостояние, и будущее родной деревни. В понимании Михаила Константиновича каждый руководитель - королева в шахматной игре. А крестьяне - пешки. Королева не только атакует, маневрирует, но и защищает пешек, которых нужно и накормить, и организовать. А король - это деревня родная, которая на шахматной доске (стране) - самое дорогое. Беззащитная она, хотя и самая видная фигура.
    Вот не дал в свое время Зыков технику растащить, - теперь есть на чем работать. А большего Зыкову и не надо. И от политики председатель далек. Его насущная задача и план души - известкование почв. Чтобы урожаи поднять.
    Ну, а ежевика... ничего, что ее сейчас в окрестностях Жанвиля нет и в помине! По словам председателя ягодный кустарник был до того момента, пока скотину не пускали в пойму реки; заливной луг был заказан. Теперь скотину некому стало сдерживать, вот животинка ежевику и потравила. Скучноватая версия, но по мнению председателя убедительная. Впрочем, по сути версия слаба. Кто не знает, что ежевика сплошь в колючках и никакая корова в кусты не сунется? Легенда не только “вкуснее” но и реалистичнее. 
    Она, легенда-то в сущности такова. Не все французики в злополучную для них осень 1812-го организованно драпали по Большой Смоленской дороге. Некоторые дефилировали окрестными проселками, считая, что при таких маневрах больше шансов спасти свою шкуру. Один из отрядов двигался по левому берегу Сожа и все никак не мог найти места для безопасной переправы: первые морозы слегка сковали реку и лед был слаб. Они торопились, ведь французики (ох, совсем иначе они вели себя в начале кампании, летом!) панически боялись русской зимы. До родины оставалось несколько тысяч лье, шансов и без того было немного. 
    У деревни Засожье она наткнулись на неразрушенный мост и возликовали. Отряд, собранный из растерявшихся вояк разных подразделений, торопился переправиться, поскольку по слухам их преследовал отряд русских гусар. Капрал, едва поддерживающий в потерявших человеческий облик вояках дисциплину, отдал приказ идти на деревню Парадино, чтобы попытаться раздобыть еды, огня и еще немного теплой одежды. Но один солдатик вдруг психанул, остановился на мосту и закричал: “К черту Францию, к черту Бонапарта! Сдохну здесь, все равно не дойти...” Капрал пихнул несчастного ногой, грязно выругался - и плюнул: “А, сдыхай здесь, среди варваров! Эх, Жан, дерьмо, тряпка! Ты всегда был неудачником, Франции такие не нужны. Сгинь...” И Жан, весь в обмотках, в самодельных чунях, побрел назад - наугад. Через минуту он остановился, и посмотрел на удаляющийся отряд. В нем вспыхнуло желание броситься догонять своих, он даже сделал несколько шагов на Запад, но вспышка воли мгновенно погасла в Жане, он понурился и вновь побрел без цели и без смысла. Нет он не хотел умереть, он надеялся попасть в русский плен. Ну, что же: неудачник - значит так тому и быть...
    Поэт-депутат А.Лукьянов (прославившийся некогда тем, что предал Горбачева, сел в тюрягус ярлыком “ГКЧПиста”, а после был выпущен как народный герой) побывал в Жанвиле, и по результатам встречи с жанвильцами написал вдохновенную оду, художественно изображающую вышеозначенную версию. Оставим в стороне факт, что депутат не к народу приезжал, а к электорату, слова-то в стихе красивые: “Согрела, вымыла, одела, хмельного поднесла стакан. “Как звать тебя, солдатик смелый?” Он, промолчав, ответил: “Жан...”
    Откровенно говоря, и поэтический пассаж, и мой рассказ - выдумка. Никто не знает, кто и когда приютил жалкого французика. Даже имени этой женщины никто не помнит. Поэтому оставим представления о произошедшем на откуп Вашему воображению. В том-то и прелесть, что так, как Вы представите себе, так оно и могло быть на самом деле.
    Здесь важно другое. Жан осел, его пригрела русская женщина, и возможно он пустил росток, из которого выросло генеалогическое древо. А дошел ли отряд, ведомый бравым капралом, до Франции, неизвестно. Велика вероятность, что как раз сильные духом-то и сгинули.
    Деревня Жанвиль небольшая, всего-то в ней 260 жителей, однако я в насчитал в ней три кладбища! Председатель Зыков сей факт объяснил следующим образом: там, где деревня, раньше были семь разрозненных хуторов. Когда я заметил, что на одном из жанвильских кладбищ часть крестов - явно католического типа и вообще кресты о-о-о-чень старые, председатель как-то завелся и нервически сказал: “Ни-ка-ких французов. Ежевика - и все тут”. 
    Супруга председателя Людмила Михайловна Зыкова - жанвильский библиотекарь. Вообще библиотека и Дом культуры, в котором она находится, - самое лучшее, что есть в Жанвиле. Это самое чистое, современное и ухоженное здание. Только Дом культуры называется Слободским. И сельский совет называется Слободским. Потому что соседняя деревня называется Слободой. Там нет колхоза, и нет почти населения, но видно слово “Жанвиль” (которое с французского дословно все же переводится как «селении е Жана») сильно кому-то мозолило слух, вот его и решили сельсовет замаскировать. Разве только не решились срубить улики: деревья в три обхвата, которым явно не меньше 200 лет. По всему видно, посажены они были человеческими руками и являлись частью чьей-то задумки.
    Людмила Михайловна собрала в «особую папку» факты из истории деревни. Ее посыл тот же, что и у мужа, - ежевика, но в душе ей хочется верить... в красивое. Ведь французы, тужуры, лямуры - это ж так мило! Может потому так мужу и не нравится экзотическая версия. Не надо от красоты коченеть, надо работать. А то от созерцания прекрасного и до тунеядства рукой подать.
    Историческая летопись свидетельствует о следующем. Сама деревня возникла где-то в 20-х годах прошлого века. До этого были здесь хотора, на которых хозяйничали паны. Панов прогнали - колхоз затеяли. Назвали “Красной звездой”. Это после, когда с коммунизмом покончили, первое слово сократили. “Звезда” - как-то нейтрально и таинственно. Может она быть и звездой героя, а может и рождественской. В войну немцы при отступлении сожгли полдеревни и угнали весь скот. Когда оокпантов гнали с нашей земли, Ганса или Фрица, рискнувшего повторить деяние Жана, не нашлось. Да в вряд ли получилось бы, ведь французы мелькнули ненадолго и как-то гламурно, а германские парни за два года такую гамму чувств к себе пробудили в простых русских крестьянских душах, что не приведи Господь... Им снова прийти покорять землю русскую… Только странно: почему и фрицы, и жаны у себя в Европах жируют, а страна, которая переломила им хребты, мечтает догнать по экономической мощи хотя бы Португалию? 
    В библиотеке Людмила Михайловна занимается с детишками старинным жанвильским промыслом: плетением из соломки. Здесь издревле делали бусы из соломы и соломенные “пауки”, своеобразные обрядовые украшения. Они похожи на морских ежей и подвешиваются к потолку. Правда учиться было не у кого, старожилы промысел забыли, вся их жизнь была отдана колхозу. Искусство соломки пришлось осваивать по книгам и по чудом сохранившимся старинным образцам.. 
    ...Надо сказать, моя встреча с председателем Зыковым случилась в районном центре, на следующий день после моего посещения Жанвиля. Председатель пожелал приехать сам. Он очень жалел, что отсутствовал в Жанвиле вчера. Или ему было стыдно за вчерашнее. Дело в том, что мое посещение искренне напугало местных жителей, привыкших как видно во всем полагаться на председателя.
    Только в школе (которая все-таки называется Жанвильской) директор Людмила Владимировна Саханенкова напоила кофе, угостила хлебом с маслом и конфетами (больше меня за целый день нигде не приютили и не накормили), и рассказала, что очень ей не хочется, чтобы образование стало “автобусным”. Дело вот, в чем: новую и хорошую школу... съел грибок. Оказывается ее (в отличие от Дома культуры) не построили заново, а попросту обложили старый сруб кирпичом. Вот этот сруб грибок и обуял. И теперь симпатичное здание зияет выбитыми окнами, а 17 жанвильских учеников получают образование в трех малюсеньких хатках, которые учителя отремонтировали своими силами. А в другой деревне хорошее школьное здание, правда жизнь там плохая и учеников еще меньше, чем в Жанвиле. Вот у начальства районного мысль и зреет: Жанвильскую школу закрыть и возить учеников на автобусе в другую деревню. Людмила Владимировна убеждена в том, что конец школы будет означать конец деревни. По этому вопросу она часто спорит с председателем Зыковым, который настаивает на том, что плохая школа Жанвилю не нужна. А новую для 17 детей строить нецелесообразно. Но школьный директор уверена, что не “Звезда” держит школу, а школа “Звезду”. Впрочем когда-то по-марксистски (точнее по-гегелевски) нас учили, что жизнью движет диалектика.
    Кстати Жанвильским именуется и местное почтовое отделение. Иногда путаница возникает, ведь и во Франции существует Жанвиль, целый город. И зачастую сюда приходят письма, адресованные во Францию. Если, конесно, на них адрес указан невнятно…
    ...Старожил Мария Варфоломеевна Балобеева, в просторечии Манечка. Тяжелая у нее жизнь была, неспокойная. Конюхом была в колхозе, дояркой. Сына одна воспитывала, без мужика. Родилась в Жанвиле, училась в школе, которая не чета нынешней была - двухэтажная. Помнит, как панов согнали, от них и коровник остался, и молокозавод, и парк, и пруд. Не на пустом месте колхоз создавался, у панов тоже хозяйство завидное имелось. Помнит как в войну для фрицев население “гужбу крутило” - молодые березки для чего-то заготавливали. А в школе немцы свой штаб устроили. И спасибо нынешнему председателю, что не оставляет стариков, помогает...
    Рассказывает, рассказывает Манечка, поворачивается эдак в профиль - и... Господи-Боже, а профиль-то какой! Нос как у Сирано де Бержерака, подбородок выдающийся, вся такая сухонькая, да и голову гордо держит... Ну, чисто французская аристократка! Неужто предания не врут?! Вот было семь хуторов, так может один из панов на хуторе и был потомком того самого Жана. Ведь “Жанвиль” если быть точным, может быть переведен и как “деревня”, и как “поместье Жана”. И никто толком не помнит, кто они были, эти паны. Не то поляки, не то... В общем, я призадумался.
    А после, бродя неприкаянный по разбросанному вольно Жанвилю, я стал приглядываться к лицам. И впрямь - что-то такое не русское. Галльское, что ли... Или я ангажирован своей предвзятостью. Ангажирован… Ёкалэмене, как много в русском французских словечек!
    ...Ну, наверное легендарный Жан был неудачник и рохля. Но его потомки (ежели они действительно потомки) явно удались и вполне достойно исполняют свою роль на планете Земля. Сколько деревень загнулось, а Жанвиль держится, живет! Ведь по сути не важно, Жан ты, Джон, Ван или Ванюшка. Главное - верить, что ты нужен и от тебя лично зависит судьба мироздания.
    
Маргинальное путешествие

    “Маргинал” согласно словарю – “человек, находящийся на границе различных социальных групп, систем, культур и испытывающий влияние их противоречащих друг другу норм”. Я определю проще: маргинал – человек, живущий на границе. С “пограничными людьми” интересно, они всегда оригинальны и непредсказуемы. Но одновременно нелегко: их настораживает все, они живут как бы на взводе. На сей раз не получилось вот так, “черно-бело”; вышло, что много в “пограничье” полутонов…
    Граница между белорусской Орловкой и российской Сенной весьма условна. По крайней мере, на ней не стоят вооруженные люди, и нет контрольно-следовой полосы. Просто протекает речушка, а через нее перекинут импровизированный мост, сооруженный из половых досок. Доски, между прочем, “заимствованы” из Орловской школы. Она закрыта и имеет вид весьма разбомбленный. Меня предупредили, что на территории Беларуси меня могут встретить представители КГБ суверенной республики и препроводить в свои “застенки” для персонального разбирательства. Что ж, я рискнул… Тем более, что у государств-братьев, стремящихся к союзу, нет визового режима пересечения границы, а значит, я преступления не совершил…
    Через речку Ректу когда-то был хороший мост. После того как в 1944-м немцы при отступлении мост взорвали, его восстанавливать не стали. Еще относительно недавно брод рядом с бывшим мостом “работал” очень даже активно. Через Орловку и Сенную проходит “партизанская тропа”, транспортный путь, на котором не стоят таможенные посты. “Фуры” частенько застревали на броде, и аборигены, вытаскивая транспортные  средства из трясины тракторами, неплохо на этом деле зарабатывали. Еще один “траффик” именуется “металлическим”. Предприимчивые товарищи переправляли из Беларуси в Россию металлолом. Приемный пункт металлолома, кстати, находится с ближайшей от Сенной деревне, Лужной. В данный момент он, кстати, не работает. Если есть “траффик”, как не быть конфликту интересов? Можно сказать, между некоторыми гражданами суверенных государств происходит действо, которое весьма приближенно к военным. 
    Война, как говорят, идет нешуточная. Воюют силовые структуры из Беларуси и России. Участники действий (будем точны – все же небоевых), являются “наши” и “ихние” милиционеры. В самых неожиданных местах устраиваются засады, и каждая сторона неимоверно радуется, “повязав” нарушителя со стороны противника. Охота идет, конечно же, не на граждан, а на контрабандистов. Знающие люди говорят, чрезвычайно азартное занятие! Сам пока не пробовал побывать в шкуре хищника или жертвы, а потому не знаю, правы ли знатоки… 
Русские
    …Сначала кажется, что деревня Сенная – миф. Идет хорошая асфальтовая дорога, ровная, почти девственная… и вдруг она обрывается! Дальше – кусты… Если бы у меня не было проводника, “сталкера”, я бы подумал, что меня обманули и повернул бы назад. Володя (так зовут “сталкера”) “пришпоривает своего “железного коня” и дальше мы шагаем пешком. За очередным скопищем кустарника показывается, наконец, дом. По пути, кстати, Володя предлагает купить “железного коня” за четыре тысячи российских рублей. Говорит, он еще послужит. Его расстраивает то, что даже родной брат не хочет покупать чудо техники, которому неизвестно, сколько лет (возможно, мотоцикл и трофейный). Зато он заводится с полуоборота. Брат говорит: “С калыма приеду – “Харлей” куплю!” Только что-то все не уезжает он на этот калым… 
    Возле дома напряженно стоят старик и старуха. Я на мгновение представил себя оккупантом, пришедшим за “млеком и яйками”. Во всяком случае, вид пожилых людей говорил о том, что хорошего они не ждут. Володя – родной сын стариков. Их зовут Василий Николаевич и Зинаида Ивановна Долженковы. Брат Колька живет с ними. Собственно, эти три человека и есть все население Сенной. Володя проживает в соседней деревне, на центральной усадьбе. Кстати, поселение, к которому относится Сенная, называется Сеннянским – в честь описываемой деревни. Возможно, Сенной скоро не станет вовсе, а вот имя деревни уже увековечено! Мелочь, а радостно…
    Старики так и не разговорились. Да и в дом к себе не пустили. Но из “уличного” разговора кое-что про жизнь в русской деревни Сенная удалось прояснить. В частности, что третий обитатель Сенной, Колька, пребывает сейчас в глубоком запое, а потому его лучше не трогать. “Колька выпил – и он безраздельный хозяин в доме”. 
    Почему в деревне так мало жителей: в прошлом году, как всегда, поджигали траву, и огонь перекинулся на дома. Сгорело двенадцать строений. Старики Долженковы искренне благодарны пожарным из районного центра – за то, что мужики спасли их “хатку”. И один белорус тоже помог победить огонь. Хотя бы их “хатку” совместными усилиями отбили у стихии… Жаль, что других домов не осталось. Но штука в том, что в них, в “других”, жили только летом – дачники. В сущности, и до пожара в Сенной на постоянке жили трое... Ну, приезжать перестали люди на лето… Но ведь зимой все одно трое Долженнковых остаются на рандеву с безмолвием!
    Почта в Сенную не приходит. И за пенсией старики ходят на центральную усадьбу сами. И за продуктами туда же ходят. Ходили раньше в Беларусь; в Орловку регулярно приходит автолавка. Но несколько лет назад белорусские продавцы перестали брать российские деньги. Так же в Сенную не ходит общественный транспорт. Скажу прямо: власти забыли, что есть такая деревня, и оставили стариков “на самомпрокорм”. Впрочем, не совсем: иногда, после большого снегопада обрываются электрические провода. Электрики реагируют быстро – приезжают и восстанавливают подачу тока. Но было бы подло не приезжать: Долженковы все же за свет платят регулярно! 
    Да и заслуженные, как ни крути они люди: Василий Николаевич всю жизнь трудился в колхозе трактористом, Зинаида Ивановна пастухом была, коров пасла. И до сих пор, несмотря на преклонный возраст, последние жители Сенной явят трудолюбие. Еще в прошлом году, до пожара, они держали корову. Хозяин руку выбил, когда дрова рубил, и не смог косить. А куда корове без сена? Конечно, можно было бы положиться на сына Кольку. Но с ним “надрыв” получился. Он, как и отец, был механизатором. Когда колхоз развалился, Николай подался на заработки в Москву. Не понравилось, вернулся домой. Сказал, что его там “круто кинули”. И запил… А что делать крестьянину? Юность Николая совпала с началом реформ (читай – развала деревни). Семьей не обзавелся, ибо в Сенной и невест-то не осталось. В городе прижиться не удалось. Вот, и остается топить стресс в вине. Другой вопрос: где берет? Даже брат Владимир не понимает, где… Но ведь исхитряется не просыхать! 
    Зинаида Ивановна частенько ходит на белорусскую сторону. Дело в том, что Долженковы держат свиней, и бабушка там берет (простите) “гавнюки” – лошадиный навоз. Его русские свиньи уминают за милую душу! Там бабушка общается с белорусом Николаем Федоровичем Барановым. Между прочим, по молодому делу Баранов ухаживал за Зинаидой Ивановной, даже договаривались о свадьбе. Но не заладилось, сорвалось веселье из-за того что родители девушки захотели, чтобы дочь за русского пошла. Как бы все повернулось, если бы не родители? Теперь не угадать, а сослагательное наклонение здесь неуместно. О чем говорят теперь при встрече старинные любовники? Ну, в первую очередь “мониторят” свои пенсии. То есть, сравнивают. Получается, пенсии и на той, и на этой стороне приблизительно равны. Еще Николай Федорович с Зинаидой Ивановной спорят. О преимущества и недостатках жизни в суверенных странах. Хвалят каждый своего президента. Но сходятся в одном: действительно хорошо им жилось только в СССР, общей стране.
    Сын Зинаиды Ивановны Николай ходит в Орловку в библиотеку. Он книжки берет читать. С чем еще лучше убивать долгие зимние вечера, как не с сокровищами мировой литературы? Тем более что там библиотекарша молодая… Правда сын почему-то из библиотеки всякий раз возвращается в подпитии…
    На глупый вопрос, а не боятся ли они вот так жить среди безлюдной дикой пустыни, Зинаида Ивановна запросто ответила: “А куда деваться? Да, у нас тут чужие на ходят…”
Ad marginen
    Возле границы, на реке, Володя рассказал много интересного. Например, про то, как возле моста в войну фашисты расстреляли русскую партизанку. Зимой, голую ее вели через деревню. И она перед гибелью кричала: “Смерть фашистским гадам!” Сам Володя не видел, он молодой еще. А вот старики – видели. Вообще, из местного населения в войну почему-то многие в полицаи шли. В партизаны – меньше. Может, за это и поплатились? А бабушка Володина была черной колдуньей. Здешние края вообще колдунами славились. В Сенной чужаки лишний раз старались не появляться.
    Еще Володя рассказал, что очень часто возле брода встречались “наши” и “ихние” хлопцы. В особенности, после дискотеки, которая проходила в Орловке. Девок в 80-е годы в белорусской деревне было побольше, вот, их и делили. Естественно, при помощи кулаков. Согласно утверждению Владимира, чаше “наши” одерживали победу. Не знаю, что бы сказали белорусы Володиного возраста... Впрочем, пусть это была жестокая, с применением кулаков – но жизнь!.. Худая жизнь лучше доброй смерти.
Белорусы
    Первое здание за мостом – Орловская школа. Она брошена и разграблена. Зато рядом стоит новенький сруб. На двери красуется табличка: “Библиятэка працуе з 10.00 да 14.00”. Я уже знал, что население деревни Орловка – восемь душ. И для восьмерых человек – целая библиотека! На столбе, в центре деревни, висит табличка, на которой указан график прихода автолавки. Рядом табличка с расписанием автобусов из райцентра.
    Невдалеке, в огороде копаются старик и старуха. В отличие от стариков из Сенной, эти даже не обращали на нас с Владимиром внимания. Они увлеченно трудились. Оказалось, это тот самый Николай Федорович Баранов (с которым Зинаида Ивановна спорит) и его жена Валентина Павловна. Бабушка (она, видно, придавленная болезнью, вся скрюченная “баранкой”, прямо к земле пригнутая) все время ворчала: “Чего ты, Колька, будешь лясы точить… Пойдем за скотиной убирать!” Барановы держат корову и лошадь. И земли возделывают полгектара. А дворы в Орловке выглядят, ну, очень богатыми! 
    Все население Орловки – пенсионеры. Восемь человек – четыре семьи. Молодая библиотекарша из другого села, ее на работу привозит муж. Наличие живых мужиков преклонного возраста – отличное доказательство тому, что старики в Беларуси помирать не собираются. Да и государство в этом помогает: раз в месяц, согласно расписанию, в Орловку приезжает врач и осуществляет плановый осмотр населения. На одной из хаток висит красивая табличка: “Дом социальных услуг”. Там доктор и осматривает население. В этом доме проживает староста деревни Михаил Андреевич Дубинин с женой. Он же одновременно является депутатом местного Совета. Получается, маленькая деревенька имеет своего представителя во властном органе. Удивительно, что орловцы выписывают много прессы. Одна семья получает шесть газет: “Советскую Белоруссию”, “Шлях Костричника”, “Хозяюшку”, “Народного доктора”, “Магазин здоровья” и “Молитвы и исцеляющие иконы”. Опять минус “нашей” деревне! Старики из Сенной даже забыли, как выглядит газета. Да и все телевизоры у Долженковых от частых перепадов напряжения погорели. Но, может, оно и к лучшему? Не узнают в Сенной, как у нас государство процветает!
    Говорят, в Беларуси нет ни одного нераспаханного клочка земли. “Батька” самолично облетает республику и строго наказывает руководителей хозяйств, которые допустили запущенность. Под Орловкой действительно земли распаханы, или на некоторых полях уже колосятся зерновые. Земли под Сенной уже давно заросли кустарником, а то и молодым лесом. Хотя лучшими землями считаются именно наши, что под Сенной. В общем, в области сельского хозяйства белорусы нас круто обошли.
    И вроде все в Орловке хорошо в плане социального устройства. Только… где молодежь? Библиотекарша не в счет – она не местная. У Дубининых трое детей, так вот один живет в России – в Тюмени, на “нефтянке” работает. Двое других детей растворились на пространстве Балруси. Так же разъехались по всему бывшему СССР и другие отпрыски орловских стариков. И никто не собирается возвращаться на малую родину! Это ведь тоже научный факт...
    Скажу честно: в Орловке мы задерживаться не стали. Может, староста и хороший человек, но вполне вероятно он «стукнул» в КГБ и меня могут приехать и «повязать». Неприятно чувствовать себя вором… В Сенной как-то и дышалось лучше. У моста нас встретил Колька. Изрядно пьяный. Сказал, что скучно ему, поговорить бы… Владимир стыдливо отвернул от брата лицо, с полуоборота завел своего трофейного “железного коня” и скоро мы мчались в глубину России. По хорошей, между прочим, дороге!
    Можно похвалить белорусов за то, что они деревни не бросают. Но есть одна закавыка. На следующий день после посещения пограничных деревень я побывал в российской деревне с приятным именем Доброносичи. Там мужики строили ну, очень крутой особняк. Как они пояснили, стараются для московского богатея. Оказалось, все строители – белорусы. Ох, как они кляли родную Беларусь! Говорили, что “там” невозможно “заколотить хорошие бабки”. Начальники прижимают… Понимают ли они, что всего лишь участвуют в перераспределении российских нефте-газо-долларов? В их стране без богатых недр  сохранили социальное государство. Социализм. Мы не сохранили, точнее, дозволили перевести нашу громадину на капиталистические рельсы. Кому лучше? Кто победил?
    
Вкруг святого места
    
    ...Пришлось делать вид, что сплю. За фанерной перегородкой громко молился мой хозяин. Всю ночь... Ну, ладно бы себе просто читал себе Писание, как, предположим “хвилософ” Фома в известном рассказе Гоголя “Вий”. Под монотонное гудения святых слов лучше бы и дремалось… Ан нет - почитает с полчаса, выскочит наружу покурить, после через мой закуток шмыгнет в свою «келью» - и завалится дрыхнуть. Забытье его, скрашиваемое громким храпом, длится не более десяти минут. После он снова вскакивает - и в молельную комнату, снова за акафисты. Потом снова прошмыгнет мимо на крылечко, покурит – и вновь в келейку. И так всю ночь...
    С рассветом выбираюсь из грязной, провонявшей перегаром избы на Божий свет. Солнце еще только касается верхушек сосен, в долине реки Сатис лежит густой как сметана туман. Оборачиваю свой взор на Запад и вдруг замечаю... огненные всполохи, которые как бы бегают в чаще леса! Быстро-быстро – будто какие-то тролли бегают с огнями… А еще - звук!.. Жуткие, ни на что не похожие завывания... Я такие слышал в одном храме на Новгородчине; там ветры гуляют в куполе, отчего складывается впечатление неземного воя. Местные убеждены, что это бесы. Они смолкают только на время литургии. Но там ветер, гуляющий в помещении, наукой объяснить можно. А здесь... Штиль, в воздухе тишина, поселок спит. А со стороны Камня неземной вой, прерываемый изредка далекой канонадой (ну, какая стрельба может быть - охота закрыта!..). И снова вой - и снова стрельба!.. И эти огненные всполохи...
    - Ну, что... слышал, б...ь? Это они, - торжествующе заявляет Саша. - Не оставляют, не оставляют они святое место... Тут, е...ть, и не такое увидишь! Поживи малек, поймешь, каково тут... Всякие тут приезжают. Думают, там, где святое, бесов нет. А тут - ло-го-во!
    Саша называет себя “молитвенником”. Его послушание такое: отмаливать грехи и бороться с бесами. Это он называет “правилом”. Странно, но то, что он смачно вставляет матерные слова в свои скупые речи и курит напропалую, выглядит как-то органично. Про себя Саша ничего не рассказывает. Но люди в селе Кошелиха знают его ой, как хорошо! Санька Чернышов по кличке “Черныш”... Знаменитый местный бандюга и пьяница. Есть разные таланты. У Саши есть талант пить. Едва только капля попадает в его могучее тело - все, можно святых выносить! Бешеный он, когда пьяный... Весь поселок Прибрежный на засовы запирается! И тут - на тебе!.. “молитвенник”...
    Саша сам мне был благодарен за то что я упросил сводить меня к Дальнему Камню. С месяц назад Саша, как он сам говорит, “согрешил”. Принял дозу алкоголя и прелюбодействовал. Потом добавил, еще добавил… И целый месяц его “крутило”. Подняться и идти к Дальнему Камню Саше что-то мешало. Хотя идти-то всего семь километров. Вот я подвернулся - помог своим любопытством. Уже после того как Саша принял «очищение» от Святой воды (возле Дальнего Камня бьет небольшой родник) помолился, прижавшись к Камню, он стал как бы просветленным. И более-менее разговорчивым. На обратном пути кое-что поведал:
    - ...Здесь давление. Очень сильное давление... москвичи не выдерживают. Вон, все ихние дома стоят пустые. Они приезжают, дома скупают, думают, святость, А тут, б...ь, лукавый гуляет...
    ...Вообще-то я ожидал увидеть иное. Во-первых я был убежден, что камень один, и он совсем рядом с селом Кошелиха. Ну, а во-вторых я вообще-то готовился к религиозному “гламуру”, к атмосфере благопристойности, богобоязненности. Некоторые сомнения начали закрадываться уже на подступах к Кошелихе. Поля вокруг села брошены и зарастают лесом. Это верный знак развала здешней экономики. Некоторые дома в селе стояли без крыш; накануне, оказывается, налетел смерч и снес эти злополучные крыши. Кругом вчера была тишь да гладь, солнышко светило... А тутЮ в Кошелихе, - стихия... 
    Если Кошелиха - село, то где храм? Оказалось, в нем разместилась школа - весьма запущенного вида. Разваленный клуб - чета школе. Завкулубом, милая женщина Любовь Лимонова мне и посоветовала поселиться у Саши. При этом добавила таинственно: “К тому же он сейчас в молитве...” Потом-то я понял: в молитве - значит не в запое. Любовь Григорьевна, между прочим, кандидат сельхознаук. Она когда-то была директором здешнего откормсовхоза. А еще здесь был спиртозавод. И все сейчас лежит в развалинах... 
    До поселка Прибрежный от Кошелихи идти семь километров. Поселок выглядит еще жутчее села. Был здесь клуб - он в развалинах. Рядом развалины другого барака, на котором сохранилась надпись: “Столовая”. Здесь был леспромхоз (второе название поселка - Лесозавод), но он тоже развалился. У поселка два центра: пилорама и торговый вагончик. Первая уныло гудит весь день, отчего почерневшие избы чуть-чуть трясутся. Второй продает населению снедь. Я хотел было купить что-то попить (мутной воде, которая стояла в ведре в Сашиной избе, доверия не было), но из питья в вагончике были только водка и портвейн. Однако мрачные и помятые мужики это питье раскупали весьма активно. К камням пришлось идти с чувством жажды. 
    Саша хоть и “молитвенник”, и почти святой, вел меня за деньги. Все ж таки не Святым Духом питается! И за ночевку деньги тоже не преминул взять. У Саши в перерывах между молитвами свой “бизнес” он собирает оставшийся от леспромхоза металлолом. Тем, собственно, и живет.
    Сначала зашли в Царский скит. Точнее в то, что от него осталось. Некоторые могут подумать, что волшебные Камни - нечто языческое. Однако они почитались и при царе; а на деньги императора Александра II возле Ближнего Камня был построен небольшой монастырь. Женский. Саше про монашек много рассказывала бабушка, она их видела. Возле Ближнего Камня есть маленький камушек, пуда на полтора. Он крест подпирает. Однажды, в присутствии свидетелей, настоятельница попыталась взять камень, чтобы отнести в храм. Приподняла - а оттуда как огонь полыхнул! Бросила матушка камушек - а руки-то у нее черны! Говорят, с той поры она к Камням и не ходила...
    Саша чем хорош: он не только местный, но и неравнодушный. Всем остальным аборигенам святость этого места глубоко по фигу. Они засосали вечером бутылку зелья - им хорошо. Но вот что Саша заметил: “молитвенников” (пусть и приезжих) много и они селятся по краям поселка. И получается, равнодушные аборигены как бы в осаде. И рано или поздно (по убеждению Саши) “молитвенники” отмолят поселок победят безбожие. Как минимум, аборигены сами вымрут - вот, сколько парней, отравившихся паленой водкой, уже отнесли на погост! Но ведь “молитвенники” держат оборону и от другой силы - от бесов. Которые не спят ни-ког-да. 
    А беда этого святого места кроется в другом. Те люди, которые здесь стремятся к святости, совершенно не дружат. И даже более того: они держат друг друга за врагов. Взять знаменитую отшельницу Раису. Она возле камня прожила десять лет. Построила себе в лесу землянку, вела скромное хозяйство, паломников принимала... И вдруг - пропала. Саша мне совершенно искренне рассказал, что с группой верующих Раиса уехала в паломническую поездку на Святую Землю. Слишком уж ее почитали, даже благословение у отшельницы брали... Корреспондентов любила принимать. Вот и не вынесла искушений. Позже я получил иную информацию: матушка Раиса скончалась в одном из сел. Она была уже слишком стара, и ее приютила семья верующих людей. Они же ее и похоронили. И теперь я не знаю, кому верить... В землянку я заходил. Она пуста. Рядом с землянкой стоит новенький сруб, на нем висит замок. И непонятно, в каком матушка Иерусалиме сейчас: в земном или горнем...
    ...Возле Ближнего Камня нам встретился человек. Представился Александром Халыговым. Рассказал, что следит за порядком у камня. У Камня действительно подметено, множество крестов и икон стоят чинно и строго вертикально. Александр “второй” начал рассказывать про чудеса, которые сам наблюдал у камня. Главное чудо: камень “жгет”. Эта махина весом тонн в пять обладает удивительным свойством питать энергией. Сюда приходят убогие, больные, жаждущие. И всяк находит себе облегчение. Кстати и я совершенно забыл о чувстве жажды... Как-то “сторож” видел женщину, которая стояла на камне, кричала благим матом и размахивала как птица руками.  А после пропала... На камне много следов от ударов. Многие пытались отколоть себе кусочек. Ни у кого не получалось - только Камень бил людей током! Или молнией поражал. Хоть верь - хоть не верь... А еще - при советской власти - хотели Камень трактором увезти куда подальше. Чтобы паломников от святыни отвадить. У двух тракторов движки сгорели, и коммунистические начальники отступились...
    Дальше Сашу “второго” понесло! Он начал рассказывать, что и этот крест он заказывал, и тот, и часовню он делал, и иконы ему приносили. Про себя рассказал. Он на Кавказе жил, среди мусульман. Сам инвалид, все болело. Уехал сюда, в Прибрежном поселился. И ничего не болит. Да и его духовная мать, схимонахиня Нонна наказала: “Бить будут - не уходи от Камня. Стой за него...” Саша “второй” признался: его и вправду не раз били (при этом нервически как-то покосился на Сашу «первого»). В поселке-то пьют безбожно, придут пьяные к камню - и давай богохульствовать!..
    - Видишь, весь почернел, - шепнул мне на ухо Саша Чернышов, - это его бесы крутят. За то, что он все: “Я то, я это, я пятое-десятое...” Ох, сейчас его скрутит! Канаем отсюдова...
    ...Пошли с Сашей “первым” к Дальнему камню. Саша сказал, что Дальний - главный. Именно его облюбовал когда-то для молитв Серафим Саровский. Впрочем я уже делил рассказа моего “молитвенника” на энную величину. В окрестностях Сарова и Дивеева много камней. И по преданию батюшка Серафим молился на всех. Священники мне говорили, что это не так. Кошелихинские камни к Серафиму Саровскому отношение имеют сомнительное. Но как тогда быть с Царским скитом?! Впрочем, его в известное время разрушили, стерли с лица Земли... Хотя одна монастырская постройка осталась. Что-то вроде трапезной. Дверь туда на замке, а на ней прилеплена ксерокопия портрета какой-то монашки. Внизу текст: “Разыскивается...” Более мелкие буквы размыло и ничего понять нельзя. Саша объясняет: жила праведная и набожная старушка, звали ее, как и отшельницу, Раиса. Год назад она ушла в лес, к Дальнему Камню. Сказала, помолиться. И пропала. Ох, Господи, слишком много пропаж!.. В народе прошел слух, что бабушка вознеслась. Милиция не верит и продолжает поиски. Если бы в Прибрежном царил бы лад, может, и местные включились бы в розыскные мероприятия. Но мне кажется, местные в сторону Дальнего Камня ходить просто боятся...
    Дальний камень по величине приблизительно такой же как и Ближний. Большая часть его над землей, потому-то его еще и называют “большим”. А Ближний камень по наблюдению местных уходит в землю. Говорят, от грехов людских...
    Странно, но на обратном пути мы встретили еще одного Александра. Он нервно курил на опушке леса, лениво отмахиваясь от тучи комаров. Новый Александр - москвич, фамилия его Каменков, и приехал он сюда с престарелой матерью “по благодати”. О себе Саша “третий” особо не распространялся, сказал только, что в “органах служил”. Тем не менее по-свойски, как москвичи, разговорились. Я третьему Саше высказал свое мнение о поселке:
    - Какое здесь все же убожество...
    - Убожество?.. Значит, у Бога под боком. Да, паломники сюда приезжают и говорят, что как в машине времени ныряют на тысячу лет назад. А мы с мамой - все... Уезжаем. Десять лет здесь прожили по благословению старца, архимандрита Даниила. Но кончилось терпение: здесь нет веры. И вообще здесь что-то не так - все живут как собаки! Впрочем... собакам лучше, они хотя бы в стаи сбиваются. А тут... Каждый спасается в одиночку. 
    Саша «тритий» пригласил к себе в дом, ибо я спросил его, есть ли у него чего попить. Сказал, что у него есть «московский квас». Зайдя в избу, я почувствовал себя, ну, очень плохо; меня стало мутить и отчаянно заколотилось сердце. Может, воздух спертый, напоенный все тем же перегаром, подействовал, может, квас оказался каким-то «не таким»… В общем, вылетел я из этого обиталища как семя из вызревшего огурца.
    - ...Жалко, - посетовал Саша “первый”, когда мы подходили к его «персональному монастырю», - он хороший человек, частенько мы с ним говорим. А теперь и словом перекинуться не с кем будет...
    Остаток вечера Саша посвятил пересказу воспоминаний своей бабушки. Скит охраняла казачья сотня. Когда пришли красные, казаки ушли в леса. И еще долго, до середины 30-х годов наводили на власти страх. Большевики отнимали хлеб у крестьян, казаки нападали на обозы “краснопузых” и хлеб снова возвращали людям. Когда за “робин гудов” взялись войска НКВД, те, говорят, ушли в Манчжурию. Монашки после разгрома обители жили в поселке, а службы проводили у Дальнего Камня. Они тоже... мог бы и не продолжать - ясно дело, что они пропали. Куда - никто не знает. Люди строили социализм - некогда было о религии думать и «каких-то там» святых.
     Саша неожиданно разговорился, даже пустился в философию. Он ведь много думает об искушениях и постоянно находится в борении. Да, пусть он алкоголик. И свою борьбу с недугом он назвал “молитвенным подвигом”. Но ведь он борется! И дни, ночи напролет отмаливает грехи. Его “невидимая брань”, мне думается, ширится день ото дня. Над ним местные смеются: “Черныш-то наш сдвинулся!” А может он продвинулся! Да: курение, мат - это нехорошо. Да и вообще слова, обозначающие нечистую силу он произносит чаще слова “Бог”. Саша меня весь вечер мучил: “Скажи, как ты сам бросил курить?..” Значит душа-то страдает, стремится! Да и в сущности в своем убогом жилище он создал маленький, но вполне жизнеспособный монастырек. 
    Ох, сколько он пережил за свой неполный полтинник лет! И на северах работал, и в кутузку попадал. Две семьи создал и разрушил, где-то там двое детей у Саши растут... Но сейчас в свободное от молитв время Саша в своем дворе строит какое-то сооружение. Говорит: может, опять жизнь заново начну... Только в чем эта новизна будет заключаться, не поясняет. Лишь косится в сторону леса, туда, где Камни...
    Вот такая катавасия творится вокруг святого места. Поверьте: ничего не сочинил! Даже кое о чем вынужден промолчать. Потому что нельзя произносить имена тех, кого нежелательно призывать... Перефразирую народную поговорку: “выйти к камню - не напасть, как бы после не...”
    Не могу не рассказать чуть-чуть об ином святом месте, по соседству с Кошелихой. А то вы подумаете: окрестности Дивеева – сплошь жуть. Собственно, попал я в село Суворово (бывшее Пузо) по двум причинам: здесь можно сесть на проходящий на Арзамас автобус, и здесь служит духовный отец моего Саши, отец Александр. Очень я хотел узнать: правда ли Сашин монастырь «по благословению»… Батюшка подтвердил: правда. Путь мужик лучше молится, чем пьет… Ну, а теперь о чуде, коим славится Суворово.
    Аккурат в хрущевские времена коммунисты порешили окончательно покончить с религией - и почитаемая могилка какой-то там “Дунюшки” им встала поперек горла. Они хотели чтобы народ шел в клуб, или в крайнем случае в пивную. А люди шли к почитаемым могилкам. И становились свидетелями чудес - к примеру на могиле сами собой загорались свечки или над кладбищем при ясном небе появлялась радуга. Дорогу к кладбищу даже заливали специальной краской - чтобы “метить” верующих. За кустами прятались “уполномоченные”, фотографировали “нарушителей”, хватали и отвозили в райцентр, сажали там в “обезьянник”. А народ все шел и шел, находя неведомые органам тропы...
    И вот, чем закончилась война богоборцев: в 2001 году святых мучениц канонизировали, их мощи в богато украшенных раках почивают в Успенском храме. А в самом храме исписывается очередная книга, в которой паломники фиксируют чудеса от святых мощей, свидетелями которыми они были. 
    Раки пожертвовал один богатый человек из Москвы. Он очень тяжело болел, у него буквально отказались работать ноги. И от мощей святых мучениц он получил чудесное исцеление. Еще целебной считается “землица” от места первоначального захоронения (и расстрела) пузовских матушек. Эту землицу брали еще до того как святые были прославлены; берут и сейчас. Некоторые (в том числе и священники) говорят, что землица кровоточит. Впрочем, никто не берется с точностью сказать - к добру это или к злу... 
    Летопись чудес ведется не только в записных книгах. Историю записывает, подолгу работая в архивах, матушка Галина Золотарева. И местный священник о. Александр Наумов тоже прилагает много сил, чтобы установить истину относительно былого. Народные предания красочны, но в них все-таки много фольклора, смеси поэтических метафор и нелепых приукрашений. Истина - она все-таки проще.
    Для начала установили подлинные имена святых. Саму Дунюшку звали Авдотьей Александровной Шейковой. Ее хожалок звали: Дарья Улыбина, Дарья Тимагина и Мария Неизвестная. Последняя в молодости ушла от своего мужа, за которого была выдана замуж насильно, и в документах писалась “Неизвестной”. Подлинную фамилию Мария при жизни не раскрыла. Ну, а что касается обстоятельств трагической гибели матушек... Приведу фрагмент их жития:
    “...Их пришло сначала двое. Они вошли и начали читать бумагу, кто здесь живет из хожалок, все они были переписаны как бы для того, чтобы продукты им отпускать. После один красноармеец начал обыск. Нашел он просфоры и елей, бросил их в лицо Дуне и начал ее обзывать скверными словами. Потом она у него стала просить прощения. Как помянула она “ради Христа”, он и стал ругать Спасителя по-всякому, она и не стала больше прощения просить. Потом стал ее за волосы таскать и бить плетью. Все иконы побросал, затем в чулан полез, а там его за руку крыса схватила. Он остервенился и начал бить Дуню еще сильнее. Пришли его подельники и били ее в келии попеременно, били и плетьми, и стаскивали, и топтали ее ногами, и в воскресенье с утра били, и везде стояла кругом стража, и никого к ней не пускали. 
    Солдаты нарядили подводу, мужиков пузинских – копать могилу. Подъехал мужик на лошади, и они стали выходить. И до того у них были прекрасные лица, что невозможно было смотреть. Они вышли все с четками, церковь напротив, они на нее помолились; и стали их опять бить. Когда Дуню били, хожалки бросились защищать, кто – на ноги, кто – на тело. Затем сели на подводу, перекрестились. 
     (В ночь под воскресенье одна женщина всех била камнями, кто шел к Дуне. И видит она над Дуниной келией четыре огненных столба: два срослись, а два отдельные; это было на рассвете.) Их привезли на могилу. Посадили ко крестам. Дуню и Дашу – у одного, Дашу другую так, а Марию тоже у креста, и сидели они все рядом. Потом их стали расстреливать. Сначала хотел стрелять татарин, но бросил и сказал: “Нет, не буду, у меня руки не поднимаются”. Его стали принуждать, но он отказался. Другого поставили, и тот стал расстреливать. Два выстрела дали для страха, а на третий расстреляли первой Дуню; как ее убили, кверху пошла как бы чаша, кто видел, как просфора, – это видели много народу. А одна женщина видела, как в это время Дуня над своей келией по воздуху пошла, и это место благословила крестом и сказала: “Жалко, что здесь остается один золотой, ну пускай остается”. 
    Хоронили без гробов, с хожалок и юбки-то сняли...”
    Случилось это 18 августа 1919 года. Если сказать кратко, красноармейцев по видимости просто “бес попутал”. Ну, чем еще объяснить неоправданную жестокость? Преступление-то у матушек было одно: они якобы скрывали дезертира. Нешто за это расстреливают? Тем не менее факты непреклонны: при эксгумации на костях Дунюшки действительно было найдено множество следов от побоев...
    Галина Золотарева проследила дальнейшую судьбу злодеев. Илья Немцов,  из-за которого разгорелся конфликт, повесился как Иуда. Командиров карательного отряда Кузнецова и Скоробогатова вскоре судили сами большевики - за жестокость. Суд закончился ничем, их простили. Но в 30-е годы и эти изверги сгинули.
    Странная фигура - Илья Немцов. Она подвизался в соседнем селе Глухове, в девятнадцать лет он уже поставил себе часовню и усиленно молился. Большинство его почитали, считали, что он - святой, а Дуняша прикидывается таковой. Была на Илье какая-то прелесть. На Христа он сильно смахивал... Дуняша к нему неплохо относилась, когда приходил он в Пузу, молились вместе. Но однажды Илья Уехал на Афон. Через два года вернулся другим человеком: с двумя чемоданами религиозной утвари, которыми принялся торговать. На вырученные деньги открыл фруктовую лавку, переехал в Пузу, женился. Но настала революция и Илью призвали на службу в Красную армию. А он приехал на побывку, а в войска возвращаться не собирался. По сути Дуняшу и ее хожалок зверски замучили именно за укрывательство дезертира. Сам-то Илья с семьей скрылся, получается, пузовские мученицы ни за что пострадали. Так ли? Может Дуняша сама выбрала себе такое окончание земного пути?
    Здесь уместно обратиться к личности Дуни. Росла в Пузе слабая, больная девочка. Над ней издевались ровесники, ей понукали взрослые. Когда ей было около двадцати лет, Дуняша слегла от неизвестной болезни и более уже не вставала. Помогать блаженной вызывались местные девушки; их сменилось довольно много, ибо характер больного человека к благости не располагает. Однако Дуня проявила себя как великая молитвенница - настолько строго следовала она монастырским уставам. И верующие все-таки к ней шли.
    Если обратиться к бытовой стороне жизни Дуняши, впору ужаснуться. В келии у нее было холодно, неубрано, лежала она вся во вшах, в грязи. Куски хлеба, которые подносили сердобольные крестьяне, Дуняша завязывала в узелки и клала на постель. Так на хлебе она и спала. Когда хлеб истлевал, он впивался в тело: в мякине водились тараканы, черви, мыши... Ее хожалки наоборот вели чистоплотный образ жизни, но в Дунин смрад не вторгались: она запрещала. После расстрела на ее теле были найдены тяжеленные вериги, и верующие поняли: такой крест она приняла, чтобы истязать свою плоть. После обретения мощей пузовских мучениц по строению скелета преподобномученицы Евдокии выяснилось, что по состоянию здоровья Дунюшка могла ходить, но сама, добровольно, обрекла себя на многолетнее затворничество в келье…
    Странная святая? А в здешних краях много странного… Взять эти Камни, возле которых селятся всякие экзальтированные личности. Я вот, что скажу, пусть даже и в кощунстве меня обвините. В здешних Саровских лесах находятся исток реки Алатырь. Название реке дал мифический «бел-горюч камень» Алатырь, своеобразный фетиш русского средневековья, «пуп Земли» и средоточие истины. Никто не знает, что именно подразумевали мифотворцы и летописцы, говоря и чудесном камне. По крайней мере, ОН сейчас находится неизвестно где. Но в этом факте и вся прелесть нашей жизни!

Приложение первое
НЕпрактическое руководство по фоторепортажу

    Когда я был мал и вполне удал, и был все же больше похож на молодого козлика, нежели на старого ….. , возвращался как-то в автобусе с большого журналистского выезда, организованного патриархией. Мне надо было выходить и я нервно засуетился. Пожилой (по крайней мере мне так казалось) фотограф “Вечерки” Виктор Васенин раздумчиво произнес: “Да-а-а... суетливость – черта великих фотографов”.
    Теперь-то я знаю: суетливость – черта неуверенного в себе человека, а вовсе не “великого фотографа”. У всех великих фотографов только одна общая черта: они делают классные карточки. И вообще не важно, какой метод человек использует в творческой деятельности, в том числе и в работе над фоторепортажем. Все равно зритель увидит РЕЗУЛЬТАТ.
    «Бабушка советской фотографии» Галина Кмидт любит одеваться броско, ходит обвешавшись фотоаппаратами как орденами. Всякий при виде вышеназванной фотографини знает: идет известный фотохудожник! Простите, но г-жа Кмидт делает посредственные карточки. Великий спортивный фотограф Игорь Уткин (царствие ему небесное!) любил держаться в сторонке и в тени. Но из своей «тени» он делал суперклассные карточки. Это не закономерность. Просто я любил наблюдать за Уткиным и г-жой Кмидт, потому их поведение во время съемки и отмечаю сейчас. Иногда для удачного кадра надо все же воскликнуть: «Та-а-ак! Теперь все дружно смотрим на меня!» Это ведь тоже в каком-то смысле эпатаж… А уж если ты «ставишь» кадр, заставляя людей смотреть туда-сюда, поворачивать головы, то ты - полноценный режиссер. А где вы видели режиссера без авторитаризма?
    Ты можешь вальяжно “строить” людей, передвигая их как стадо скота. Можешь затеряться в толпе, раствориться в бытии. Не возбраняется и постановка, и красивые “мизансцены”. Можно снимать исподтишка, в лоб, снизу, сверху... Окликай людей, проси повторить движение. Но если у тебя в итоге выйдет г..., не сваливай вину ни на кого кроме себя. В фоторепортаже – как в любви и на войне - все средства хороши. Кроме тех, которые нарушают Закон. Я не понимаю споров о преимуществах методов “наблюдения” и “постановки”. Кто хотя бы раз более-менее серьезно работал над темой, знает, что снимать приходится и так, и эдак, и лупить направо-налево, и подолгу всматриваться... Иногда надо слишком даже долго ждать. Чаще необходимо мгновенно выхватить камеру и нажать на клавишу. Знай: ты создаешь произведение искусства, при помощи хитроумного прибора отражаешь свое отношение к миру. А значит, ты - Творец, Демиург. По любому тебе не удастся передать всю полноту реального события или явления. Фоторепортаж – твой личный взгляд на Мир. Важно только, чтобы зритель об этом не догадался. Путь он искренне думает: «Надо же, как много естества и как мало искусства!» 
    Два простых правила фоторепортажа. Первое: сначала снимай, а потом думай: “А на хрена?..” Второе: не смотри, как это делают другие. Каждый репортер нарабатывает штампы, а следование оным не благоприятствует выработке индивидуального стиля. “Все так просто?” – скажете вы. В ремесле фоторепортажа – да. Но я бы не осмелился взяться за сочинение этого текста, если бы не замахнулся на тему искусства фоторепортажа. 
Определимся с понятиями

    Не надо забывать, что фоторепортаж – обитатель великого моря Журналистики. Даже если фоторепортаж помещен в виде карточек 10х15 в домашнем альбоме, он все равно призван доносить информацию. В сущности даже стенгазета – тоже СМИ. А значит, фоторепортаж подчиняется общим законам, которые управляют массовыми коммуникациями. 
    «Репортажная съемка» - понятие более узкое. Помнится, суетился я вокруг одного известного деятеля, пытался его “докрутить”. То есть, искал ракурс. Он с явным сожалением ко мне изрек: “А вы снимайте меня... репортажно”.
    А что такое “снимать репортажно”? Почти каждая мало-мальская “звезда” знает, что в фотографии от ракурса зависит все. Некоторые “звезды” в специальных контрактах оговаривают, откуда их снимать можно, а откуда – ни-ни. Тот деятель, который советовал “снимать репортажно”, шибко самоуверен, но в сущности он – великий либерал. Его изображение будет доступно тысячам людей, и, если он выйдет «страшненьким», ряды его поклонников рискуют поредеть.  Человек не диктовал мне условия, а просто просил снимать его, не отвлекая от каких-то значимых для него мыслей. 
    Для сравнения. В Южной Корее, да и еще в некоторых странах с тоталитарными режимами властьпридержащие тоже очень озабочены «неудачными ракурсами», в которых может предстать их царство-государство. «Цивилизованные» культуры очень даже возмущаются эдакой цензурой, ибо считается, что тираны преступно скрывают свои изъяны. Да, «репортажно» в ГУЛАГе не поснимаешь… Но зато какая чудная игра предоставляется фоторепортеру, попадающему в «царство зла»! А, с другой стороны, какая игра – находить интересные ракурсы при съемке какой-нибудь «звезды»!.. Некоторые скажут: автор сравнил ж. с п. Нет уж, ребята: ежели я взялся «снимать репортажно», значит, ракурс - мое дело. Если я, конечно, не пытаюсь заглянуть под юбку…
    Занятный факт: лучшие шедевры фотографии созданы фоторепортерами. Я имею в виду работы Юджина Смита, Картье-Брессона, Бальтерманца, Капа. Простите за категоричность, но творения Хельмута Ньютона (царствие ему небесное...) – художественная фикция, провокации фотографа, чья слава основана на удачном пиаре. Поскольку фотография в последнее время утекает в сферу шоу-бизнеса (по крайней мере, там крутятся немалые денежные средства), фоторепортаж наладились снисходительно называть “уличной фотографией”. Конечно, «студийная фотография» - тоже непростое дело. Однако по морде «зазвездить» с большей вероятностью могут на улице, нежели в помещении с профессионально выставленным светом.
    Вообще фотография сегодня – прежде всего индустрия. И фотографические репортажи тоже бытуют в сфере рыночных отношений; а значит, они продаются, а бывает, и покупаются. Здесь я нахожу положительную черту фоторепортажа: ценна не «раскрученность» фотографа, а изображенное. А значит, на удачу претендует даже самый слабенький фотограф. Главное – чтобы он в нужном месте в нужный момент нажал на клавишу. 
    Даю сухое определение: фоторепортаж – продукт деятельности фотографа, стремящегося рассказать о каком-то событии или явлении. Фотографический рассказ о человеке, о местности, о социальной группе  – да к тому же несколько растянутый во времени - у нас принято называть “фотоочерком”. И вообще – “очерк” в советско-российской школе журналистики это круто, а “репортаж” – нечто низменное, для безусых мальчиков. Скажу, почему так сложилось. При “совке” журналистика считалась временным отстоем для пока еще несостоявшегося писателя. Хотя журналист (как пишущий, так и снимающий) “совкового” времени – это было круто. Его тогда еще не дразнили “папарацци” и не гнобили менты. 
    Ну, пишущие хотя бы надеялись однажды стать писателями, так сказать, «высшей кастой». А с фотографами был вообще позор, ибо «фотографическая каста» котировалась, мягко говоря, не очень-то. Зато редакции центральных и многих региональных газет не скупились, и закупали за кордоном “Лейки” и “Никоны” последних моделей. На хорошую технику делали ставку партийные начальники, ибо «наверху» понимали: на пропаганде экономить гибельно для режима. Один аппарат стоил как автомобиль “Жигули”. И зачастую фотографы зарабатывали на хлеб с маслом и икрой “халтурой” – снимали свадьбы и прочие частные мероприятия казенными камерами. Сами понимаете, какой уровень фоторепортажа поддерживали такие, с позволения сказать, мастера...
    Впрочем, я не о пороках «совка», а о репортажной фотографии. В западной культуре все несколько проще, нежели в нашей стране бывшего победившего социализма: любая серия фотографий, преподанная в СМИ, либо представленная на выставке, именуется photostory. Если нет рассказа о конкретных людях, вещах или явлениях, а фотограф доносит некий отвлеченный massage, зритель имеет дело с artphoto. Наш, российский фотографический мир (как и вообще весь русский менталитет) грешит неясностью формулировок. Именно поэтому на “фотографический олимп” частенько у нас взлетают прохиндеи. Последние могут проповедовать какую угодно хрень и этому поверят – просто потому что во что-то верить положено. Читатель наверняка улавливает в моей речи горечь. Мне горько не за себя - худо-бедно, но мои работы доходят до печатного станка а следовательно, и до читателя-зрителя – а за подлинных «фотографических мыслителей» (например, Щеколдина), которым доступны вовсе, казалось бы немыслимые жанры «фотопоэма» и «фотоэссе», но массовому зрителю это неинтересно. 
    Я говорю о фоторепортаже не как о “карточке в номер”, а как о продукте творческой деятельности. Это не перечеркивает работу репортера В конце концов если одна карточка способна рассказать о событии больше, нежели целая серия, мы имеем дело с шедевром. Но, ели бы Сам Господь Бог ограничился бы одним Адамом и всячески изгалялся бы над ним, Его можно было бы назвать Идеальным Творцом. Но Господь Бог создал человечество, каждый из членов которого Неидеален. Иисус, Заратустра, Будда, Мухаммед – лучшие Его творения. Но для чего тогда мы, грешные? 
    Серия фотографий тоже может быть замечательной духовной пищей. «Пир духа», подаренный фотографом, может вызвать даже разочарование: почему так мало карточек? Великие мастера фоторепортажа одной карточкой не ограничивались. Но, без сомнения, для выражения своих мысли и идеи они умели использовать наименьшее число фотоизображений. Каким образом? Владением максимальным количеством выразительных средств. Умением выделить из общей ткани бытия нечто общее, знакомое и понятное большинству. 
    Фотография тем и прекрасна, что занимающийся ей может сделать классную карточку в самом неожиданном месте и в самый, казалось бы, неподходящий момент. Не устану повторять: эдакая игра – самое радостное чудо фотографии. 
    Ну, хорошо, о шедеврах сказал. Но как же миллионы других охотников до фотографии (так говорили в старину), которым тоже не чуждо творчество? Ежели серенькая частичка “офисного планктона” смоталась на выходные в Париж или на деревню к бабушке, и привезла оттуда серию фотографий, мы уже имеем дело с фоторепортажем. Иначе говоря, с рассказом фотографа. Ведь в большинстве случаев мы “щелкаем фотки” именно для того, чтобы показать то, что ты увидел, родным и близким. Ну, и “на память”, конечно... Многие выкладывают “фотки” в Интернете. На них пишут отзывы, карточкам даже ставят оценки. 
    Некоторые над этим, с позволения сказать, творчеством снисходительно посмеются. Но здесь есть один, простите, культурологический нюанс. Взлет русской литературы XIX века немыслим был без массового увлечения эпистолярным жанром, поэзией, романами. Русский театр рубежа прошлого и позапрошлого веков, породивший Станиславского, Мейерхольда, Михаила Чехова строился на массовом увлечении «домашними» театрами, «семейными» постановками. В эпоху юности фотографии аристократы и мещане хорошо разбирались в литературе и театре. 
    Очень хочется надеяться, что наконец и в фотографии нынешние мещане научатся разбираться. Ведь теперь «фоткают» чуть ли не все! Да, пока вкусы воспитывают «типа фотохудожники» - Ястребжемский, Рождественская, Намин. И многие думают, что работы вышеназванных мастеров, представленные в лучших столичных галереях, и есть шедевры! Но, по мере овладения языком фотографии, одаренный человек сам сможет отделитьзерна от плевел. Или я слишком наивен?
Специально для недальтоников

    Если Господь наделил большинство из нас способностью различать цвета, значит, сей дар надо как-то использовать. Иначе получается, супротив высшей силы идем... Апологеты черно-белой фотографии основным аргументом против цвета выставляют следующее утверждение: цвета предметов, попадающих в кадр, могут идти в противоречие с замыслом отвлекать от сюжетно важных деталей. Возражать не буду, но... что хочет создать фотограф – высокохудожественную картину? Так пусть рисует!
    Помнится в Дивеево какой-то “странствующий монах”, явно экзальтированный тип, протестовал против того, чтобы я его снял (я его упрашивал, уж очень калоритен...): “А ты рисуй!” Кстати, специально беседовал на данную тему с мусульманином, муллой, между прочим, проучившемся семь лет в медресе, в Египте. Мулла наоборот утверждал, что фотографировать человека ислам не возбраняет, а вот рисовать человека – грех. Поди, пойми религиозных ортодоксов...
    Все же мне думается, что противники цветной фотографии просто-напросто не владеют цветом в должной мере. В конце концов при помощи разнообразных “фотошопов” можно цвета приглушить, или наоборот усилить, подправить баланс белого или усилить один из основных либо дополнительных цветов. Одним нажатием кнопки мыши цвета убираются вообще. А вот сделать черно-белую карточку цветной гора-а-аздо сложнее. 
О фотографической композиции

    В одной из газет, в которой мне посчастливилось трудиться, в отделе иллюстраций на стене висела карикатура, увеличенная до размера плаката: редактор посылал фотографа на задание со словами: «Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Но чтобы было красиво!» Видимо, подразумевалось, что фотограф должен принести «красивую карточку» с точки зрения правильной композиции. Но что это такое – «правильная композиция»?
    Я лично до сих пор не могу этого понять. Не знаю, почему, но меня не оставляет ощущение того, что «фотографической композицией» народ просто дурят. 
    Как из плохого вина получается хороший уксус, из скверных фотографов выходят замечательные преподаватели фотографической композиции. Я не намекаю на афоризм Чехова “умный любит учиться – дурак учить”. Есть удивительно талантливые учителя, которые способны гениально преподать фотокомпозицию – чтобы ученик смог идти по жизни, опираясь на врученный ему посох. Однако я все равно совершенно не понимаю словосочетания “фотографическая композиция”. Хотя, наличие «посоха» вовсе не отрицаю. Точнее, не «посоха», а «ходунков» при помощи которых младенец научается передвигаться в пространстве самостоятельно. Однако рано или поздно наступает момент, когда в ходунках ты будешь смешон!
    По сути композиция – наука заполнять плоскость изображения неким визуальным контентом (я говорю о композиции в изобразительном искусстве, ибо есть и музыкальная, и литературная, и шахматная композиции). Именно наука, ибо и «правило золотого сечения”, и “правило трети” описываются математическими формулами. Чувство композиции или есть, или его нет. Это как музыкальный слух. Можно немного подкорректировать чувство ритма, мелодии (в музыке). Но хорошо петь человек, которому «наступил на ухо медведь», не будет по любому. Радует тот факт, что как людей со сносным слухом, так и людей с хорошим чувством композиции, много. Думаю, больше половины человечества интуитивно понимает композиционные законы.
    Без сомнения, в фотографической поэтике есть набор приемов, которые просто необходимо знать. Например: был такой замечательный военный фоторепортер Юра Пирогов. У него в арсенале имелся излюбленный прием, который он называл “заваливанием”. И “заваливал” Юра все - ну, просто, абсолютно все. Наклонишь линию горизонта так, что человек как бы взбирается по склону вверх – создается психологическое ощущение, что модель испытывает необычайную трудность. Наклонишь горизонт так, что человек как бы спускается с горы – возникает ощущение, что модель бежит. Прием неплохой. Но Юра его применял всегда, а потому доходило иногда до абсурда: казалось, что снял фоторепортаж… пьяный. Кстати, у Пирогова было удивительное свойство. Дело было в “доцифровую” эпоху, когда снимали на пленку. “Среднестатистический” фотокор привозил из командировки 15-20 пленок. Юра привозил полторы пленки. Именно полторы, даже не две! Умел, блин, мастер “докручивать” кадр так, что не надо было и дублей делать! 
    Мне кто-то рассказывал, что один из признанных советских мастеров фоторепортажа, прославленный военный фотокор любил приговаривать: “Сымать можно уне экспозитции. Сымать можно уне композиции. Но уне фокуса сымать нельзя – это будет трыппер”. В принципе сказано гениально. Потому что фотография – не изобразительное искусство. Хотя и строится по законам ИЗО. Фотография – нечто иное, и это “нечто” я назвал бы контактным единоборством с Миром. 
    Фотографический аппарат фиксирует физическую реальность. Последняя, бывает, сопротивляется. Каждый художник (будь то живописец, скульптор, балалаечник или ландшафтный дизайнер) скажет, что “сопротивление материала” – главная проблема творчества. Для фотографа “материал” – не краска, не глина, не ноты и не саженцы. Материал фотографа – физическая реальность. В этом – уникальность фотографии. Как говаривал Картье-Брессон, “мы играем с исчезающими вещами; в этом боль и радость нашего искусства...” Знание художественной композиции в этой “игре” не поможет.
    “Фотографической композиции” как таковой все же не существует, ибо все термины, понятия и приемы, которые использует современный фотограф, пришли к нам еще из эпохи Возрождения. Еще Леонардо да Винчи применял для своих трудов “камеру люциду”. Но он не был фотографом! Или – был?.. 
Апологеты “фотографической композиции” учат делать ПРАВИЛЬНЫЕ с композиционной точки зрения карточки. Это логично, ибо художественная композиция – “контрапункт” любого визуального искусства. Одно позволю себе замечание. Художник-живописец, взяв впервые в руки фотоаппарат, наверняка сделает ПРАВИЛЬНУЮ фотографию, ибо композиционными законами он владеет в полной мере. Но вероятность того, что он сделает ХОРОШУЮ фотография, ничтожна.
    Профессиональный фотограф, если он не пробовал раньше писать маслом, изобразит на холсте полнейшую мазню. Значит, живописец на ступеньку выше фотографа, ежели он может делать ПРАВИЛЬНЫЕ карточки, а фотограф неспособен написать ПРАВИЛЬНУЮ картину маслом? Да нет, конечно, - просто фотограф и художник творят в разных плоскостях. 
    Композиция – лишь один из элементов языка фотографии. Чтобы сделать ХОРОШУЮ карточку, нужно еще овладеть искусством (именно искусством!) оказаться в нужное время в нужном месте, да к тому же соблюсти технические условия, при которых и фокус, и композиция, и экспозиция выйдут на славу. А еще… здесь я скажу самое главное: надо чувствовать «нерв» реальности, тонко понимать всполохи бытия. Этот дар я именую «чувством хрупкости бытия». 
    Применю такую метафору. Изначально чувством хрупкости бытия наделен любой младенец. Мир для малыша - это его мать. Творчество фотографа – это крик младенца, мать которого на какое-то время отошла. Ему страшно… Младенцу хорошо, когда он сладко спит, прижавшись к маме. Фотограф счастлив, если пребывает в контакте с миром. 
 Спичечная коробка

    Не могу назвать себя «большим» мастером фоторепортажа –кишка тонка. Хотя «на четверочку» выдавать стабильный результат научился. Так вот: чтобы хотя бы достичь «четверки с плюсом», нужно преодолеть довольно крепкую стену. Прорвать внешнюю оболочку мира – задача тяжелейшая. Для достижения такой цели нужно пахать, корпеть, неимоверно напрягаться. Еще нужно научиться терпеть и ждать, либо бежать и хватать. В зависимости от обстоятельств… Те великие фотографы, с которыми мне посчастливилось столкнуться, практически не имеют личной жизни, они почти что блаженные. Те, у кого в порядке семья, имеют великую благодать: их жены фактически являются подмастерьями и единомышленниками. Да, фотография «высшей пробы» отнимает слишком много физических и духовных сил…  Но в том и сила этого увлекательного занятия!
    Мастера в старину любили побравировать, заявляя, что классную карточку вполне можно сделать спичечным коробком. Или консервной банкой. Они это любят заявлять, подразумевая: снимают не фотокамерой, а головой. Но снимают все же фотоаппаратом; голова определяет местоположение этого прибора, а так же момент нажатия на клавишу.
    В моей практике было два случая, когда вдалеке от дома ломался основной фотоаппарат, и приходилось снимать на «мыльницу» (она у меня всегда припасена на «пожарный» случай). Знаете… в такие моменты какая-то тяжесть с души падала, будто избавлялся от условностей… Не хватает зума? Можно подойти поближе! Широкого угла не достает? Отойди подальше! Вообще, весьма полезно сделать несколько шагов назад и посмотреть на происходящее отчужденно. Широкоугольник дает замечательное ощущение, будто ты внутри события. Но факт, что «разваленные», искаженные фигуры не передают психологию ЧЕЛОВЕКА. Телевик, вырвавший из толпы выразительное лицо, выделивший динамичный фрагмент, порождает неприятную «плоскостность», туповатость. Взгляд фотографа на происходящее? Да кому он нужен! Положа руку на сердце, заявлю: мне самому при созерцании чужого фото важна реальность, которая на нем отражена, так сказать, мой личный контакт с изображенным миром. Ну, а что касается взгляда автора… А пусть он его замаскирует, останется в тени! И я не догадаюсь, что на самом деле изображенное – отражение душевных переживаний фотографа…
    Без сомнения, рисунок «леечного» объектива приятен. Особенно хорошая оптика проявляет свои преимущества при съемке против света (а в старину мастера говаривали: «Настоящий фотограф должен снимать только в контровике!»). Великие фоторепортеры не случайно – фанаты «Лейки». Однако жесткость раритетной германской оптики – для черно-белого фото. «Кеноновская» оптика более приспособлена к цвету. Ну, а «жесткости» и резкости (если оригинальное изображение не «завалено» по углам) можно добавить в фотошопе. 
    Вообще профессиональная оптика имеет преимущество только по двум параметрам: светлая «дырка» (диафрагма) и быстродействие. Отмечу: у меня есть цифромыльница «Никон» с объективом 38-380 мм и постоянной «дыркой» 3,5. Конечно малипусенькая матрица позволяет более-менее качественно снимать при чувствительности не больше 100 единиц…  А еще одна цифромыльница, «Панасоник», удивительно хорошо справляется с контровым светом. Впрочем на объективе «Панаса» гордо красуется надпись: «Лейка»…
Мать родна

    Кто помнит фоторепортера Соколова? Был такой парень в ТАССе, ну, халтурил на “Рейтер”. Съездил в начале 90-х на войну в Абхазию, его там ранили. Он сдал пленки – и снова “на театр военных действий”... Ну, на сей раз его грузинский снайпер и пристрелил... Кинули гроб в землю, на престижном московском Ваганькове, поставили красивый памятник. И забыли. И на хрена, спрашивается, фотограф Соколов жизнью рисковал? Что, он делал гениальные карточки, вошедшие в сокровищницу мировой культуры? Нет, просто бабло зарабатывал. И такая – любая война. Даже “холодная”.
    Напомню историю промежутка Первой и Второй Чеченских войн. Работала у нас в России канадский фоторепортер Хайди Холинджер. Любила снимать в неприглядных позах российских политиков. Говорят, дала самому жирику (В.В.Жириновскому)  – чтобы его сфоткать в неглиже... И вот однажды ей поступил от чеченских “конкретных пацанов” заказ: снять какое-то мероприятие. В Чечне. Она не успевала и попросила подхалтурить фотокора ИТАР-ТАСС Валеру Яцину. Может, женская интуиция подсказала отвергнуть «заманчивое» предложение? “Пацаны” сулили за съемочный день три штуки баксов. 
    На деле выяснилось, что чечены хотели взять Хайди в заложники. Когда в аэропорту Грозного они увидели пожилого мужика, подумали: тоже закордонный господин. В общем, вскоре и ТАСС пришла “депеша”: платите два лимона баксов – и Яцина дома. А ведь Валерий на халтуру летал, к деятельности государственного агентства он отношения не имеет... И ТАСС не стал торговаться за своего сотрудника. Короче, закончилось все бездарно. Началась Вторая Чеченская война, чечены переводили пленных (а заложников было немало...) все выше и выше в горы... И Валерий, человек пожилой, однажды сказал: “Все, идти не могу...” Его добили как загнанную лошадь. 
    Я это все к чему: в войне романтики нет. Война – страшная вещь. Фоторепортеры попадают на войну только с одной целью: заработать бабла. Многие зарабатывают. Некоторые – лишаются жизни. Се ля ви... Не верьте благотворной силе адреналина! Он действует часа два, а потом становится страшно. Другие допинги – будь то алкоголь, наркотик или антидепрессант – разрушают организм. Ну, а самое разрушающее – ощущение постности “гражданки” – добивает самого стрессоустойчивого индивида. 
    Впрочем, всякий вправе сам решать, что дороже – риски или бабло... Только учтите: издали фотографический объектив можно принять за оптический прицел. А в снайперской войне побеждает тот, кто первым обнаружил противника. 
Россия: инструкция к применению

     В принципе в российской провинции можно работать без проблем при условии соблюдения следующих трех правил:
    Не пей нахаляву.
    Не приставай к чужим бабам.
    Не вступай в религиозные споры. 
    Наверняка недоумение вызывает только третье правило. Поясню. Россия-страна закомплексованных людей. Пусть большинство из нас по своим убеждениям пофигисты, все равно парадигма, заложенная в наших предков – “православие-самодержавие-народность” – лежит в основании русского мировоззрения. Выпил на халяву, снял незнакомую “телку” – у тебя есть пути к отступлению. Но, если ты затронул теологическую сторону бытия!.. Пиши: пропало. Тебе выпишут по самое небалуйся. Последний оплот даже самого отъявленного забулдыги – его Вера. Он может пожурить “доброго царя”, поколебать основы государственности. Но не трогай его Веры! Ты попадешь “серпом по яйцам”! Дело вот, в чем: мы, русские, по сути рабы. Нас имеют по-разному и по-всякому. Мы привыкли и в сущности выработали против прощелыг иммунитет. Но прощелыги именно потому нас имеют, что оставили нам во владение “религиозный заповедник”. Отдушину. Дело не в церкви. Проблема сидит, как всегда, в головах. Каждый русский вырабатывает свою аксиологию, систему ценностей. В ней, как правило, ни собственность, ни семейные узы, ни сама жизнь не святы. Истинно святое только одно: представления конкретного индивидуума о религии. Он никого не впустит в свой мир, в свою “внутреннюю церковь”. Поэтому не спорь о религии, ибо получишь адекватный отпор!
    С “русскими тараканами” в головах бороться не следует. Их надо научиться... любить. На практике это выходит так: видишь калоритнейшего мужичка – и тебе его хочется снять. Вскидывать камеру – и снимать? Да, это вариант. Но сначала подойди, разговорись, скажи: «вы…», «уважаемый…», «сударь…» Только не произноси: «извините…», «простите…» У нас не любят извиняющихся и кающихся. Их презирают. Короче: если мужик почувствовал, что его чуточку уважают – он твой. «Докручивай» его как хочешь. Бывают, конечно, отвратительные исключения… но об этом ниже. 
    Вообще работу над фоторепортажем в России лучше всего иллюстрирует бородатый анекдот. Поручика Ржевского спрашивают: “Как вы умудряетесь иметь столько женщин?” – “Легко. Иду по улице, вижу симпатичную барышню, запросто подхожу и спрашиваю: Мадам, разрешите вам впен-дю-рить!” – “Поручик, ведь так же можно и по мор-р-рде!” – “Бывает, что и по мор-р-рде. Но чаще впен-дю-риваю”. 
    Без шуток. Повторюсь: к человеку все же надо не лениться подойти. И хотя бы о чем-нибудь поговорить. Все просто: задаешь любой вопрос (например, водятся ли у них бобры) и внимательно слушаешь. В этот момент уже можно начать снимать. Человек польщен твоим вниманием. Он уже готов тебя расцеловать, только пока сам не знает этого. Больше задавай вопросов и слушай! Да, тебя могут обозвать “шпионом” потребовать удостоверение личности. Но это не со зла! Покажи корочку, пусть даже и липовую. После этого “модель” вся твоя!
    Встречаются, конечно, и полноценные ублюдки. С ними обходиться труднее. Например, на деревню всегда найдется гавнюк, который себя считает местным “авторитетом”. Ему прежде всего надо продемонстрировать свою власть. Как “представитель власти” он будет тебя гнобить. Здесь нужно не потерять достоинства. И ни в коем случае не произносить фразу: “Сейчас я вызову милицию!” Если есть возможность, вызови ее тихо. При слове “милиция” гавнюки звереют, ибо они не считают Ментов властью. Лучше намекнуть на то, что о поведении гавнюка узнает глава сельсовета или района. Это действенней.
    Дело вот, в чем. В нашей стране в настоящую эпоху главенствует феодализм. В Москве сидит царь. В “белых домах” областных центров сидят князья (губернаторы). В райцентрах посажены “воеводы”, главы районов. Да, на районном уровне выборная система сохранена. Но у нас она уже доведена до абсурда и люди голосуют за того, кого рекомендует “партия власти”. Логика народа проста: “эти уже наворовали – а придут новые - наворуют больше...” Этим мифом властьпридержащие пользуются в полной мере. То, что официально именуется “вертикалью власти” и есть феодальная система. Она имеет множество недостатков, однако грамотный человек находит в ней немало полезного. Например, “добро” от “воеводы” - твой “карт-бланш” для работы в данном районе. Ну, а если ты получил благословение кня... простите, губернатора... Все пути и двери в данном регионе пред тобою открыты!
    Царей и князей любят и уважают. Опричников (читай – сотрудников органов правопорядка) презирают. Отчего менты иногда пытаются продемонстрировать свою власть в самом отвратительном виде. “Крышеваться” в России обязательно. В старой, дореволюционной России “крышей” была “подорожная”, специальное распоряжение, обязывающее станционных смотрителей давать свежих лошадей вне очереди. И в наше время так же: есть “добро” от вышестоящего начальника… лошадей тебе, конечно, не поменяют. Но машину с водителем и сопровождающим предоставят. Так же и в православной церкви: получил благословение от иерарха – двери храмов и монастырей лишаются замков и привратников. В православии легче проходимцам: если Богу не веришь, соври. Тебе поверят, что благословение получено. Для чиновников на местах нужен хотя бы один «контрольный» телефонный звонок «наверх».
    И еще. Как ты себя “поставишь” – так к тебе и отнесутся. Уважают в русской провинции гладко выбритых людей, не дышащих перегаром. Оттого зачастую и страдают... 
    Не забывай: у тебя “развлечений” может быть до хрена, а то и больше. У жителей глубинки наблюдается дефицит свежих ощущений. Для них любой новый человек – источник информации и, возможно, объект для издевательства. Это не со зла, а от недостатка адреналина. Восполни дефицит, подлей масла в огонь! Но не до пожара, а так – удовлетворить амбиции всяких гавнюков. Ты будешь вознагражден замечательным видеорядом, гавнюки будут думать, что построили «столичного фраера». И всем хорошо!
«Великий и ужасный» фотошоп

Эпоха доверия к фотографическому изображению закончена. Отрицать сей факт будет только кретин. Однако графические редакторы типа «фотошоп» здесь не при чем! При желании можно перенести фотоколлаж на пленку и заявить, что это «негатив». Технически реально сделать все настолько совершенно, что даже эксперт будет введен в заблуждение. 
    Впечатывание облаков в фотокарточку, маскирование при «мокрой» печати – тоже элементы трансформации оригинального изображения, только примитивные. В старину каждая уважающая газета имела в своем штате человека по профессии ретушер. В его обязанности вменялось «улучшение» фотокарточек. Некоторые ретушеры делали это настолько виртуозно, что их ремесло можно было приравнять к искусству. Хотя по сути эти люди (как правило, ретушерами работали женщины) были обыкновенными «аналоговыми фотошоперами». 
    Многие мастера фотошоп хулят. Или как минимум, отзываются о графических редакторах презрительно. Основание: надо уметь снимать виртуозно – чтобы фотошоп остался не у дел. Я полагаю иначе: как любая данность, фотошоп нуждается в овладении им. Мой аргумент прост: фотошоп имеет некоторое отношение к фотографии. И ты обязан знать все, что так или иначе касается рода твоих занятий. Это и называется «профессионализмом»…
    Да, доверие к фотографическому изображению нивелируется. Но никто не отменял эмпатию к автору! А значит, фотограф имеет больше свобод к самовыражению. Главное, чтобы ему поверили… Здесь я вступаю в противоречие с самим собой, ведь чуть ранее утверждал, что как раз автор зрителю фотографии менее всего интересен. Я слукавил. Нет в жизни черного-белого. Постоянные читатели газет-журналов все же обращают изредка внимание а малипусенькие буквы сбоку карточек, обозначающие автора…
    
Приложение второе
Дорога

Везли не дорогою в монастырь - болотами
 да грязью, чтоб люди не сведали. Сами видят,
 что дуруют, а отстать от дурна не хотят: 
омрачил дьявол, - что на них пенять!

Аввакум Петрович Кондратьев.

    Государству, растянувшемуся с запада на восток на добрые 11000 километров, функционировать непросто. Прежде всего, для нормального существования стране надо научится дешево и быстро перемещать по своей территории своих же граждан. Без этого - даже не права, а государственного обязательства - жить людям трудно. Мы, как ни странно, живем. И даже приучаемся к существованию на относительно нешироких и обособленных территориях, что приводит к тому, что значение больших дорог, на официальном сленге называемых «федеральными», постепенно принижается.
    Будем надеяться, так будет не всегда. Проблема-то только в некотором несоответствии уровня доходов населения и стоимости перемещения в пространстве. Со здравой точки зрения, она легко устранима: научись только честно работать, да поменьше воровать. Но практика показывает, что в России это представляется неразрешимой задачей. И иногда в голову лезет одна навязчивая мысль: а что, если несовершенство коммуникаций (к коим принадлежат не только дороги) есть вообще принцип существования нашего государства? 
    Все великие империи разваливались от своего собственного «величия». Для управления пространством в миллионы квадратных километров нужна сильная воля, чего не всегда государству достает. Римская империя свое владычество поддерживала в частности, и созданием сети революционных по тому времени дорог. Первая, и самая знаменитая дорога via Appia (Аппиева дорога) начала строиться в 312 году до Р.Х., и, по мере колонизации новых территорий. она, и другие новые дороги (via Valeria, Via Flaminia) все дальше и дальше вонзались в пространство. Грандиозные инженерные сооружения выглядели одновременно красиво, величественно и назидательно.
    Римляне имели обыкновение строить прямые, магистральные дороги. Реки и болота они перегораживали плотинами, или перекидывали через них мосты, в горы вгрызались тоннелями. Центром всех дорог служил поставленный императором Августом  Milliarium aauerym (золотой мильный камень), конус, обитый позолоченной бронзой. Отсюда и пошло знаменитое выражение про дороги, ведущие в Рим. 
    С распадом Римской империи сеть дорог была довольно быстро разрушена и забыта на многие столетия. 
    Но Римская империя была все же морским государством. Большинство передвижений войск или товаров осуществлялось не по суше. Это особенность географии Средиземноморского региона. Тем не менее, Рим вкладывал в строительство дорог большие средства. Причина крылась в том, что способом устроения дорог великая империя как бы «скрепляла» свои бесчисленные земли. Дороги охранялись внушительными гарнизонами, и, пожалуй, эти дороги являлись единственной частью пространства, в которой человек мог чувствовать себя в относительной безопасности. Здесь уместно вспомнить знаменитую дорогу через перевал Саланг в Афганистане, пересекающую горный массив Гиндукуш, динственную наземную артерию, связывающую СССР с Кабулом. Сколько наших парней отдали свои жизни ради бесперебойного функционирования этой артерии! Ну, чем не имперская амбиция? А сколько сейчас за эту дорогу «колбасятся» талибы с альянсом?
    Но дорога - не просто материальное средство передвижения. Это еще и процесс, состояние, знак. И даже более того: знак художественный. Как все знаки, дорога имеет множество определений, толкований и трактовок. Вот произнесите про себя слово «дорога». Что вы представили, когда артикулировали его? Наверняка, перед вами пронесся сонм образов. И можно точно утверждать, что у каждого из нас в голове сложился свой образ.
    Дорогу можно связать со словами «дорогой», «дрожать», «дергать». Кстати, у викингов «драга» означало «тянуть». На Русском Севере «дорога» - рыболовная снасть, которую надо подергивать. У монгол эпохи Чингиз-хана «дорога» - «начальник», командир». Брюкнер утверждал, что у древних славян «дорогой» именовалось «продранное в лесу пространство». Но не эта, лингвистическая сторона дороги будет предметом нашего внимания. Мы коснемся другого: влиянии дороги на развитие жизнь русского духа. 
    Один мой знакомый убежден, что без ужасающих по протяженности и качеству дорог русская культура не могла бы развиться до уровня мирового явления. Если быть точнее, дорогой в большей мере порождена русская литература литература: музыка, живопись, кинематограф, и даже одна из частей литературы, поэзия, хоть и дали человечеству множество русских гениев, но не стали чем-то, из ряда вон выходящим. Пожалуй, только русские музыка и балет могут приблизится по значимости к литературе. Секрет, по мнению моего знакомого, прост: длиннейшие перегоны, долгие ожидания на станциях (конечно, я имею в виду не наш, XXI, а XIX век, на который как раз пришелся литературный рассвет), частые непогоды, - все это способствовало не только писанию,  но и влияло на совершенствование культуры чтения. Чем еще в XIX веке можно было себя утешить?
    И еще мой знакомый абсолютно убежден в том, что развитие и совершенствование российских дорог давно уже привело к угасанию литературного процесса. 
    Если судить строго, наши дороги со временем улучшаются. Всего-то полсотни лет назад большинство райцентров сообщались с областными центрами грунтовками, теперь об этом речи нет вообще; и невозможно представить себе самый захудалый городок без ведущей к нему асфальтированной трассы. Исключение городки Крайнего Севера. Но, возможно, и до них рано или поздно дотянуться длани цивилизации. Всего-то два десятка лет назад мы не представляли себе автобаны, на которых можно безнаказанно развить скорость «под сто восемьдесят». И все-таки с потрясающим упорством мы уверенно продолжаем называть две российские беды: дураки да дороги. 
    Как это ни удивительно, дураков мы любим, а некоторых из них порой доводим до ранга национальных святынь. Эта любовь воспитывалась в нас веками; для примера приведу выдержку из дневников Ивана Бунина (запись от 8 июня 1911 года):
    «...Юлий привез новость - умер ефремовский дурачок Васька. Похороны устроили ему ефремовские купцы прямо великолепные. Всю жизнь над ним потешались, заставляли дрочить и покатывались со смеху, глядели, как он «старается», а похоронили так, что весь город дивился: великолепный гроб, певчие... Тоже «сюжет»...»
    Ну, про дураков отдельная «песня»: смысл, который мы, русские, вкладываем в это слово, особенно когда соединяем его с «дорогой», мягко говоря, неоднозначен. Я не берусь судить за других, но в поговорке про дороги и дураков лично для меня «дурак» означает не иначе как: «начальственный дурак». Наверное, такое «искаженное» восприятие у меня сложилось оттого, что дорогами, как и всякими коммуникациями, управляют начальники, а, каков начальник, такова и дорога. Хотя, возможен и обратный вариант. 
    Но речь у нас не о дураках. Если этот «пласт» населения мы порой и любим, то дороги в любом их проявлении, продолжаем ругать. И это порой меня удивляет: что может быть прекраснее уходящей в туманную даль - пусть и вдрызг разбитой - дороги! Или, когда она, петляя, упирается в непостижимый горизонт: красиво же... И жутко. Достаточно представить себя трясущимся на ее ухабах... б-р-р-р-р!!!
    Понять до конца мысли и чаяния русских писателей XIX нам все равно не удастся. То ли мы духовно ослабли, то ли морально окрепли (в подобного рода анализе, сравнении этических норм, нет никакого смысла), но жизнь наша стала несколько иной. В том числе, и благодаря совершенствованию сети дорог. И, если уж начинать рассказ о процессе развития темы дороги в русской литературе (наличие таковой уж наверняка никто отрицать не будет), то отправной точкой следует избрать самое-самое архаичное. Идущее из глубины столетий. 
    Как ни странно, эта архаика присутствует почти вровень и в XIX, и в нынешнем XXI веках. Разговор-то идет о «культуре дороги», а разве много изменилось в отношении человека к своему перемещению за последние века? 
    
Во власти антихриста

    Иконки есть сейчас почти во всяком автомобиле (мусульмане на их место подвешивают четки). В 70-е года прошлого века, помнится, в качестве «иконы» водилы вешали портреты Сталина, или трясущихся чертиков… Мы убеждены, что святые каким-то образом будут нас охранять в пути. Возможно это и так, но... в наших головах устойчивы рудименты мышления далеких предков. А предки-то как раз убеждены были, что дорога находится вне божественного распорядка.
    То, что мы называем «культурой дороги», вмещает себя не только иконы под лобовым стеклом. Больший интерес здесь представляет даже не материальная часть культуры, а духовная: дорожные обряды, социальные нормы, поверья и табу. «Посидим перед дорожкой» - это тоже определенный обряд. Как и тост «на посошок». 
    Большинство исследователей-этнографов сходятся на том, что дорога по традиционным русским представлениям - это сфера неопределенности, хаоса, в которой отменены нормы, которым мы следуем в нормальной, оседлой жизни. Почему? Ответ не так прост. Ясно только, что нечто подобное в отношении к дороге существовало и во времена, предшествующие образованию русского этноса.
    В русском языке сохраняется выражение: «перейти кому-то дорогу». Применяется эта идиома, как правило, в смысле: повредить чьему-то успеху, преградить путь к достижению цели. Отсюда недобрые ожидания, если при отправлении в дорогу вам кто-то пересек путь. По мнению Александра Афанасьева, «возможно, здесь кроется основа поверья, по которому перекрестки (там, где одна дорога пересекает другую) почитаются за места опасные, за постоянные сборища нечистых духов». 
    По древним верованиям, колдун мог творить чары «на след»; для этого он широким ножом снимал след своего оппонента, и вырезанный ком сжигал в печи. От этого человек, отправившийся в путь «усыхает, как земля на огне». 
    Отправляясь в дорогу, путник переступает привычные нормы. Даже современное православие вполне официально отменяет пост на период, когда человек находится в пути. По старинным традициям, дорога - это мир как бы небытия, где не действует обычай. Человек в пути оказывается вне социума, ускользая из зоны досягаемости привычных рычагов социального регулирования. 
    Этнограф Т. Щепанская в статье «Культура дороги на Русском Севере» (сборник «Русский север, 1992 г.), приводит такие факты:
    «Материалы показывают, что  в дороге действительно не действуют правила, которые в деревне непререкаемы. Вполне добропорядочные крестьяне, жившие в деревне между реками Кокшеньгой и Вагой, где они очень близко подходят одна к другой, образуя естественную западню для проезжающих, по ночам выходили на дорогу грабить купцов, которые возвращались с Благовещенской ярмарки; потомки этих крестьян вспоминают о такого рода вылазках как о роде промысла, без тени смущения или осуждения: дело же происходит в дороге! Дома надо придерживаться норм, в пути человек поступает как ему заблагорассудится, и традиция признает за ним это право...»
    В старину считалось даже (да и сейчас кое-где считается), что, если встретишь в дороге попа, - пути не будет. Ведь дорога стоит вне божественного распорядка. С дорогой связано множество магических запретов, табу. Нельзя, например, на дороге спать: «как ляжешь на дороге спать - дак, поедут на тройке, да замнут...». Также нельзя разводить на дороге или на тропинке огонь, громко петь и кричать. Нельзя на дороге мочиться и оставлять экскременты (традиция этот запрет особенно относит к женщинам). Мотивировка: «это вроде как на стол нечистой силе». Так же запрещалось брать оставленные на дороге вещи. 
    Существовал еще ряд дорожных примет и поверий, которых мы ниже еще коснемся. В данном случае для нас важно следующее: в определенной степени у нас бытует особенная, ни на что не похожая «культура дороги». В эпоху расцвета русской литературы она, по видимости, была еще более мощной.
    И еще. Русская «дорожная» культура выделила социальный тип «профессионала дороги» - странника. Тип необычайно поэтичный и полный таинственных аллюзий. Странник однажды преступает нормы дома навсегда и весь окунается в ирреальный мир дороги. В народном сознании он как бы приобретает таким образом колдовское знание. Такое может случится и с обычным человеком: если он случайно заблудится. Вот тогда-то мир ирреальности явит себя в полной красе (кто хоть однажды имел несчастье заблудиться - меня поймет)!
    Один из типов странника описан у Ивана Бунина (дневниковая запись от 19 мая 1912 года):
    «...Пришел странник (березовский мужик). Вошел, ни глядя ни на кого, и прямо заорал:
    Придет время, 
    Потрясется земля и небо,
    Все камушки распадутся, 
    Престолы Господни нарушаться,
    Солнце с месяцем померкнут...
    (Я этот стих слыхал и раньше, намного иначе.)
    Потом долго сидел с нами, разговаривал. Оказывается, идет «по обещанию» в Белгород (ударение делает на «город»), к мощам, как ходил и в прошлом году, дал же обещание потому, что был тяжко болен. Правда, человек слабый, все кашляет, борода сквозная, весь абрис челюсти виден. Сперва говорил благочестиво, потом проще, закурил. Абакумов оговорил его. Иван (его зовут Иваном) в ответ на это рассказал, почему надо курить, жечь табак: шла Богородица от креста и плакала, и все цветы от слез Ее сохли, один табак остался; вот Бог и сказал - жгите его...
    ...Потом Иван зашел к нам и стал еще проще. Хвалился, что он так забавно может рассказывать и так много знает...»
    ...Странников «во имя божье» и доныне немало. Я вспоминаю одного весьма странного молодого человека, с которым мы немного пообщались лет десять назад на станции Арзамас. Московские поезда все приходят очень рано и до первого автобуса на Дивеево (там монастырь и мощи Серафима Саровского) надо ждать около трех часов. Я сидел рядом с этим странным типом (штормовка, разбитые ботинки, рваный рюкзак, да еще противогазная сумка через плечо). Из его рассказа ясно было, что он «профессиональный» паломник, поставивший перед собой целью объехать все святые места русские. Постепенно раздобрев (вообще-то взгляд у него был немного волчий), сосед решился показать мне свою «личнопичитаемую» святыню. Немного еще поколебавшись, он извлек из противогазной сумки... камень. Осторожно дал мне подержать: весу в нем было килограммов десять. Странник объяснил, что подобрал его на острове Валаам, и стал убеждать меня, что по форме он напоминает крест. «Это благодать на меня такая сошла...» - так примерно объяснял он. Ей-богу, крест камень напоминал при о-о-о-чень сильном абстрагировании! Тем не менее, я достал фотоаппарат и попытался запечатлеть паломника с его амулетом. Молодой человек быстренько «свернулся» и ускакал от меня с быстротой лани...
    
Ужас

    Дмитрий Мережковский однажды заметил, что Бунин не любил Россию.
    Не случайно XIX век стал революционным в развитии дорог. Революция заключалась в том, что изобретены были железные дороги. Бунин, «не любящий России», в 1901 году пишет рассказ «Новая дорога». Рассказ о железнодорожном путешествии (тогда, напомню, езда в поезде было самым современным и комфортным способом передвижения):
    «...Славная вещь - этот сон в пути! Сквозь дремоту чувствуешь иногда, что поезд затихает... В полудремоте попадаю в вагон-микст, тесный, с квадратными окнами, и тотчас же снова крепко засыпаю. И к утру уже оказываюсь далеко от Петербурга. И начинается настоящий русский зимний путь, один из тех, о которых совсем забыли в Петербурге...
    ...Я смотрю, как уходят от нас и скрываются в лесу огоньки станции. «Какой стране принадлежу я, одиноко скитающийся? - думается мне. - Что общего осталось у нас с этой лесной глушью? Она бесконечно велика, и мне ли разобраться в ее печалях, мне ли помочь им? Как прекрасна, как девственно богата эта страна! Какие величавые и мощные чащи стоят вокруг, тихо задремывая в эту теплую январскую ночь, полную нежного и чистого запаха молодого снега и зеленой хвои! И какая жуткая даль!»
    Бунин не любил Россию?
    Заканчивая цикл «Губернские очерки (1857 г.), Михаил Салтыков-Щедрин пишет небольшую вещичку «Дорога». Ну, что-то среднее между эссе и лирической зарисовкой. Начинает автор «за здравие»:
    «Я еду. Лошади быстро несутся по первому снегу; колокольчик почти не звенит, а словно жужжит от быстроты движения; сплошное облако серебристой пыли подымается от взбрасываемого лошадиными копытами снега, закрывая собою и сани, и пассажиров, и самих лошадей... Красивая картина! Да, это точно, что картина красива, однако не для путника, который имеет несчастие в ней фигюрировать...» 
    Дальше следует описание некоторых дорожных неудобств, вдруг прерываемое криком души:
    «Но я уже закутался; колокольчик опять звенит, лошади опять мчатся, кидая ногами целые глыбы снега... Господи! Да скоро ли станция?..
    ...и кажется утомленному путнику, что вот-вот встанет мертвец из-под савана... Грустно.
    А грустно потому, что кругом все так тихо, так мертво, что невольно и самому припадает какое-то страстное желание умереть...»
    Затем автор переносится в мир полусонной фантазии - так завораживающе действует на него дорога. Ему представляется «странная, бесконечная процессия»; вглядываясь в лица шествующих, он понимает, что где-то видел этих людей. У одного из узнанных он вопрошает:
    « - Порфирий Петрович! куда же вы так поспешаете? Спрашиваю я.
    Но он только машет рукою, как бы давая мне знать: «До тебя ли мне теперь! Видишь, какая беда над нами стряслась!» - и продолжает свой путь. 
    «Что это значит?» - спрашиваю я себя.
    - Неужели вы ничего не слыхали? - говорит мне мой добрый приятель Буеракин, внезапно отделяясь от толпы, - а еще считаетесь образцовым чиновником!
    - Нет, я не слыхал, не знаю...
    - Разве вы не видите, разве не понимаете, что перед глазами вашими проходит похоронная процессия?
    - Но кого же хоронят? Кого хоронят? - спрашиваю я, томимый каким-то тоскливым предчувствием.
    - Прошлые времена хоронят!..»
    
Па-а-а-аехали!

    Ну, а теперь окунемся в конкретные реалии. Что собой представляло путешествие по дорогам России XIX века? Наиболее реалистичное описание такового я нашел в очерке Ивана Гончарова «На родине». 
    Написан он в 1887 году и начинается с воспоминаний о том, как писатель после окончания учебного курса в Московском университете возвращался на родину, в Симбирскую губернию. А случилось это осенью 1834 года:
    «...От Москвы до моей родины считается с лишком семьсот верст. На почтовых переменных лошадях, на перекладной тележке это стоило бы рублей полтораста ассигнациями (полвека назад иначе не считали) и потребовало бы пять дней времени. 
    Заглянув в свой карман, я нашел, что этой суммы не хватает. Из присланных денег много ушло на новое платье у «лучшего портного», белье и прочие вещи. Хотелось явиться в провинцию столичным франтом.
    Ехать «на долгих», с каким-нибудь возвращающимся из Москвы на Волгу порожним ямщиком, значило бы вытерпеть одиннадцатидневную пытку. Я и терпел ее прежде, когда еще мальчиком езжал с братом на каникулы.
    Современный путешественник не поверит: одиннадцать дней ухлопать на семьсот верст! Американская поговорка: «Time is money» - до нас не доходила.
    Железных и других быстрых сообщений, вроде malleposte (почтовая карета), не существовало - и я задумываюсь, как быть.
    Мне сказали, что есть какой-то дилижанс до Казани, а оттуда рукой подать до моей родины.
    Газетных и никаких печатных объявлений не было: я узнал от кого-то случайно об этом сообщении и поспешил по данному адресу в контору дилижанса, в дальнюю от меня улицу. Конторы никакой не оказалось. На большом пустом дворе стояло несколько простых, обитых рогожей кибиток и одна большая бричка на двух длинных дрогах вместо рессор.
    - Где же дилижанс? - спросил я мужика, подмазывающего колеса своей кибитки. 
    - Какой дилижанс, куда? - спросил он, в свою очередь.
    - В Казань.
    - А вот этот самый! - указал он на большую бричку.
    - Какой же это дилижанс: тут едва трое поместятся! - возражал я.
    - По трое и ездят, а четвертый рядом с кучером... Спросите приказчика: вот он в окно глядит! - прибавил он, указывая на маленький деревянный домик, вроде избы. 
    Я вошел в комнату.
    - Я желал бы ехать на дилижансе в Казань, - сказал я приказчику.
    - Можно, - лениво отвечал он, доставая с полки тетрадь. 
    - А когда уходит дилижанс?
    - Неизвестно: дня определить мы не можем.
    - Как так: дилижансы ходят везде в назначенные дни!
    - Нет, у нас когда наберется четверо проезжих, тогда и пущаем. Одна барынька уже записалась: вот ежели вы запишитесь - так только двоих еще подождем или по малости одного.
    И я голову опустил...»
    На третий день записался еще один попутчик, и юный Ваня Гончаров вскоре пустился в путь. До Казани ехали четыре дня. Третий пассажир был купец и из-за тесноты пространства он постоянно ссорился с «барынькой», которая ехала на уральские заводы какой-то смотрительницей. 
    На третий день, после духоты, по дороге пронесся столб пыли, блеснула молния и стал брызгать дождь:
    «...-Ох! - простонала наша спутница, крестясь...
    Купец посмотрел на нее, что она, а я отвернулся и засмеялся в пространство. Но тем все и кончилось. Вихрь умчался, и солнце стало опять печь.
    По лицам у нас лился пот, пыль липла к струям и изукрасила нас узорами. В первые же сутки мы превратились в каких-то отаитян. На второй день совсем почернели, а на третий и четвертый на щеках у нас пробивался зеленоватый румянец.
    Подъезжая к Казани, мы говорили уже не своими голосами и не без удовольствия расстались, сипло пожелав друг другу всякого благополучия. 
    Так полвека назад двигались мы по нашим дорогам! Только через двенадцать лет после того появились между Петербургом и Москвою первые мальпосты, перевозившие пассажиров с неслыханною доселе быстротою: в двое с половиной суток. В 1849 году я катался из Петербурга уже этим великолепным способом. А затем, возвращаясь в 1855 году через Сибирь из кругосветного плавания, я ехал из Москвы по Николаевской железной дороге: каков прогресс!»
    От Казани до родины Гончаров добрался всего за сутки, с не менее тяжелыми приключениями...
    
Вот мчится тройка удалая...

    Говоря о профессионалах дороги, грех будет не остановить свое внимание на сословии ямщиков. Столь распространенная в XIX веке специальность породила не только особенные песни, но даже промысел по отливу ямщицких колокольчиков (центры колокололитейного производства - Валдай, Казань и др. - располагались, как правило, на крупных трактах). 
    Про этот мир довольно подробно рассказал Глеб Успенский, написавший в 1889 году очерк «От Оренбурга до Уфы», в основу которого легли впечатления писателя о путешествии в Башкирию, которое он совершил весной того же года:
    «...Даже бешеная сибирская езда, достигающая на Барабе, благодаря гладкой, как доска, дороге, наивысшей точке неистовства, даже она не в силах с свойственной ей быстротою изгладить, как бы следовало,  скучное впечатление скучных красок степей, перенося нас с быстротою молнии опять в новую обстановку окружающей природы...
    ...Дороги же чисто сибирские, от Томска до Омска, через всю Барабинскую степь, нисколько не похожи на наши: содержаться превосходно, «как скатерть»; после каждого дождя, тотчас, как только засохнут сделанные проезжими по мокрой земле кочки, вся дорога ровняется при помощи особых катушек и вновь делается «как скатерть».
    Во всяком случае на протяжении 1500 верст вопрос о разнообразии впечатлений, кажется, не может подлежать сомнению; впечатлений, во всяком случае, должно быть много, и притом всякого сорта; но прежде всего восприятию их препятствует необыкновенная быстрота и вообще своеобразность сибирской езды. 
    До первой станции от Томска проезжающие едут большею частью не на «настоящих» сибирских лошадях и не с настоящими сибирскими ямщиками. Меня, например, вез еврей на клячонках, которые, кроме гоньбы с проезжими, были изнурены уже и городской работой.
    Совсем не то подлинная сибирская тройка и сибирская езда, с которыми проезжий начинает настоящее знакомство только на второй или, вернее, на третьей станции. На этой станции выводят уже не заезженных клячонок из конюшни, а сначала идут «ловить» лошадей в поле. Одно это роняет в непривычное к «сибирским» ощущениям сердце проезжающего зерно какого-то тревожного ощущения. Пока «ловят», времени много для разговора, но самое это слово «ловят» и значительный промежуток времени, употребляемый на это дело, смущают вас и ослабляют интерес к разговору. «Гонят!»...
    ...- Пожалуйте, господин, садиться!
    Сам он, однако же, не садится, он даже вожжей в руки не берет, а только укладывает осторожными движениями рук на козлах таким образом, чтобы за них можно было ловчее схватиться, и все время тихонько произносит: «тпр... тпр...» 
    ...- Н-ну! Михайло, затворяй ворота! Ты, дедушка, держи коренную-то, держи крепче, навались на нее!
    Ворота заперты. Лошадей держат, но когда осторожно усаживающийся ямщик все-таки старается всячески не дать лошадям заметить, что он берет вожжи, проезжего нисколько уже не радует и то, , что, по его настоянию, ямщик уже сидит на козлах. Напротив, страх окончательно овладевает всем его существом, и если же наконец он садится на повозку, так единственно потому, что невозможно этого не делать, точно так же как преступнику нельзя не класть голову под топор гильотины...
    ...- Отворяй! Пущай!
    Что же это такое происходит?..
    ...Не раньше как на пятнадцатой версте проезжающий наконец узнает, что такое с ним случилось: оказывается, что ни ямщик, ни лошади не впали в иступленное состояние, не бесновались, а делали свое дело так, как следует его делать по сибирскому обычаю, - просто ехали «на сибирский манер». На пятнадцатой версте ямщик сразу остановит своих бешеных коней, слезет с козел, походит около повозки, покурит, поговорит. Но неопытный проезжающий хотя и имеет случай сознать себя не погибшим, но еще решительно не в состоянии прийти в себя и получить хотя бы малейший интерес к «окружающей действительности»...
    ...На третий, четвертый день, когда принцип сибирской езды понят вполне, когда все «суставы» во всех направлениях растрясены и когда измождение уже охватывает человека с головы до ног, и притом распределяется по всему организму вполне равномерно, тогда уже вступает в свои права и духовная деятельность. Если добравшись до станционного дивана или даже до ступеньки станционного крыльца, можно уже найти в себе возможность для внимания к окружающему, к природе, к людям; можно ощутить и потребность побеседовать с этими людьми...
    ...Большинство сибирских ямщиков «мчит» проезжего, так сказать, «по привычке», по установленному для сибирской езды обычаю: то «дует» сломя голову, то передохнет, то опять «дует». Да и тройка так же приучена понимать, как ей поступать; ямщиком такой дрессированной тройки может быть десятилетний мальчик... весь процесс езды идет самым шаблонным образом; кнут, покрикивание, посвистывание, все это делается только по обычаю. Но есть действительно сибирские ямщики, ямщики-артисты, и даже не ямщики, а дирижеры, причем кнут, это - жезл капельмейстера, а тройка - оркестр. Этот артист-художник видимо, заинтересован талантами своего оркестра, любит в одном исполнителе одно, в другом - другое, принимает их особенности к сердцу и ставит своей задачей - развить в своих любимцах все их дарования...
    ...Говоря об особенностях сибирской езды, никоим образом нельзя не обратить внимания на роль, которую играет в этой езде именно ямщицкий свист. Свист вообще, это - знак, сигнал, тон, который ямщик дает лошади, вызывая в ней известное настроение...
    ...Не одни, однако ж, ямщики разрабатывали это сигнальное дело пустынных пространств. Немало поработал для его развития и «лихой человек», грабитель, разбойник и душегуб. Дать знать в темную ночь своим, засевшим под мостом, товарищам, что идет обоз... я «Христом-богом» просил ямщика не свистать, когда он попробовал развернуть кнут палача еще раз. Ямщик понял, что я «испугался», улыбнулся и был, очевидно, доволен, что произвел именно то впечатление, которое требуется...»
    Комментарии к этому описанию вряд ли уместны. Отмечу только пространный и порой занудный стиль автора. Но, как известно, форму принято «подбивать» под содержание. Не буду же я заявлять, что вся русская литература «золотого века» сплошь занудная и пространная!
    
Извне

    «Русские ямщики, такие искусные на равнине, превращаются в самых опасных кучеров на свете в гористой местности, какою в сущности является правый берег Волги. И мое хладнокровие часто подвергалось жестокому испытанию из-за своеобразного способа езды этих безумцев. В начале спуска лошади идут шагом, но вскоре, обычно в самом крутом месте, и кучеру, и лошадям надоедает столь непривычная сдержанность, повозка мчится стрелой со все увеличивающейся скоростью и карьером, на взмыленных лошадях, взлетает на мост, то есть на деревянные доски, кое-как положенные на перекладины и ничем не скрепленные, - сооружение шаткое и опасное. Одно неверное движение кучера - и экипаж может очутится в воде...»
    Это строки из самого, пожалуй, злобного сочинения про Россию. Его автор - французский путешественник и писатель маркиз Астольф де Кюстин. Его путешествие в Россию в 1839 году как раз имело целью написание пространного путевого очерка, так автором и названного: «Россия в 1839 году». Официальный Петербург ждал от представителя известной во Франции аристократической фамилии произведения благожелательного содержания. Но русские власти ошиблись: маркиз «прошелся» по русским порядкам и нравам, что называется, «по полной». 
    Конечно, комплекс «неправильного поражения» от варварского полувосточного государства в 12-м году во французах еще был достаточно силен, но сваливать все не переизбыток желчи не следовало бы. Оноре де Бальзак, посетивший Россию десятилетием позже коварного француза, заметил, что в Петербурге он «получил оплеуху, которую следовало бы дать Кюстину»: настолько болезненна была рана, нанесенная маркизом. Тем не менее, у нас книга Кюстина долгое время была популярна, поскольку весьма правильно бичевала пороки самодержавия. Как еще можно было относиться к государству, в то время еще сохраняющему рабство?
    Де Кюстин проехал по России не очень много - он побывал в Петербурге, Москве, Ярославле и Нижнем Новгороде - но, поскольку отмечать недостатки было его непосредственной целью, дорожных впечатлений хватило на целые страницы описаний:
    «...Путешественника поджидает в России опасность, которую вряд ли кто предвидит. Опасность сломать голову о верх экипажа. Риск этот очень велик и опасность вполне реальна: коляску так подбрасывает на рытвинах и ухабах, на бревнах мостов и пнях, в изобилии торчащих на дороге, что пассажиру то и дело грозит печальная участь: либо вылететь из экипажа, если верх опущен, либо, если он поднят, проломить себе череп...
    Ночь я провел в станционном доме, ибо рессоры моего тарантаса настолько тверды, а дорога так ухабиста, что больше двадцати четырех часов непрерывной езды я не могу выдержать без сильнейшей головной боли...
    ...Я пишу эти строки в дремучем лесу, вдали от человеческого жилья. Невозможная дорога - сыпучий песок и бревна - опять повредила мой тарантас И пока мой камердинер с помощью крестьянина, которого само небо нам послало, занимается ремонтом на скорую руку, я, униженно сознавая свою бесполезность... занялся более свойственным мне делом и вот пишу...
    ... «В России нет расстояний»,  - говорят русские, и за ними повторяют все путешественники. Я принял это изречение на веру, но грустный опыт заставляет меня утверждать диаметрально противоположное: только расстояния и существуют в России. Там нет ничего, кроме пустынных равнин, тянущихся во все стороны, насколько хватает глаз. Два или три живописных пункта отделены друг от друга безграничными пустыми пространствами, причем почтовый тракт уничтожает поэзию степей, оставляя только мертвое уныние равнины без конца и без края. Ничего грандиозного, ничего величественного. Все голо и бедно кругом - одни солончаки и топи. Смена тех и других - единственное разнообразие в пейзаже. Разбросанные там и тут деревушки, становящиеся чем дальше от Петербурга, тем неряшливее, не оживляют ландшафта, но, наоборот...
    ...На всем путешествии от Петербурга до Новгорода я заметил вторую дорогу, идущую параллельно главному шоссе на небольшом от него расстоянии.. Эта параллельная дорога снабжена изгородями и деревянными мостами, хотя и сильно уступает главному шоссе в красоте и в общем значительно хуже его. Прибыв на станцию, я попросил узнать у станционного смотрителя, что обозначает эта странность. Мой фельдъегерь перевел мне объяснение смотрителя. Вот оно: запасная дорога предназначена для движения ломовых извозчиков, скота и путешественников в те дни, когда император или особы императорской фамилии едут в Москву...
    ...Вчера, перед тем, как потерпеть очередную аварию, мы неслись карьером по малолюдному тракту. 
    - Какая прекрасная дорога, - обратился я к моему фельдъегерю.
    - Ничего удивительного, - заметил тот, - ведь это Большая Сибирская дорога.
    Вся кровь во мне застыла. Сибирь! Она преследует меня повсюду и леденит, как птицу взгляд василиска. С какими чувствами, с каким отчаянием в душе бредут по этой проклятой дороге несчастные колодники! А я, скучающий путешественник, еду по их следам в поисках смены впечатлений!..
    ...По этой стране без пейзажа текут реки огромные, но лишенные намека на колорит. Они катят свои свинцовые воды в песчаных берегах, поросших мшистым перелеском, и почти неприметны, хотя берега не выше гати. От рек веет тоской, как от неба, которое отражается в их тусклой глади. Зима и смерть, чудится вам, бессменно парят над этой страной. Северное солнце и климат придают могильный оттенок всему окружающему. Спустя несколько недель ужас закрадывается в сердце путешественника. Уж не похоронен ли он заживо, мерещится ему, и он хочет разорвать окутавший его саван, бежать без оглядки из этого сплошного кладбища...»
    Из последнего «пассажа» автора мы можем сделать вполне определенный вывод о его предвзятости. Все-таки в наших «печальных равнинах» поэтическая душа способна найти целые россыпи прекрасного. Но штука в том, что впечатление европейцев о России питалось не гоголевскими «Мертвыми душами», а именно такими, с позволения сказать, произведениями, как «Россия в 1839 году».
    Задолго до этого года, а именно в 1812 году, у нас побывала уже не молодая к тому времени французская писательница Жермена де Сталь. Император Наполеон, по солдатской простоте называвший госпожу де Сталь «старой вороной» и «сумасшедшей старухой», выслал писательницу из Парижа,  и накануне похода наполеоновской армии на Россию она посетила нашу страну. 
    Госпоже де Сталь как раз заметила некоторые русские красоты и в конце своего путевого очерка «1812 год», она даже заметила: «...я покидала Москву с сожалением». Есть в очерке и впечатления о дороге:
    «...Русские возницы мчали меня с быстротой молнии; они пели песни и этими песнями, как уверяли меня, подбадривали и ласкали своих лошадей. «Ну, бегите, голубчики», - говорили они. Я не нашла ничего дикого в этом народе; напротив, в нем есть много изящества и мягкости, которых не встречаешь в других странах...
    ...Хотя двигались с большой быстротой, но мне казалось, что стою на месте: настолько природа страны однообразна. Песчаные равнины, редкие березовые леса да крестьянские поселки, находящиеся на большом расстоянии один от другого, с их деревянными, построенными по одному образцу избами, - вот все, что встречала я на пути. Меня охватил своего рода кошмар, который приходит иногда ночью, когда кажется, что делаешь шаги и в то же время не двигаешься с места. Бесконечною кажется мне страна, и целая вечность нужна, чтобы ее пройти...»
    Александр Дюма (отец) в течение долгих лет хотел совершить путешествие в Россию. Тому мешало, в частности, незабвенное произведение Астольфа де Кюстина, и до кончины Николая I о поездки не могло быть и речи. События во Франции (революция 1848 года и реставрация 1851-го) так же не благоприятствовали ей. Путешествие состоялось только в 1858 году и заняло неполный год (с июня 58-го по март 59-го). 
    Дюма писал «с колес» и очерки о России и весьма оперативно публиковались в журнале «Монте-Кристо» основанным самим писателем. Полный текст «Путевых впечатлений о России», в четырех томах вышел в свет в Париже в 1865 году. 
    В принципе, настроение Дюма от путешествия немногим отличается от «кюстиновского», но в пространном своем произведении автор  немало места уделяет духовной стороне русской жизни (не церковной ее части, а именно потаенным уголкам русской, как им всем кажется, загадочной души). Взгляд на Россию величайшего беллетриста всех времен и народов довольно оригинален и достоин снимания:
    «...Россия - это громадный фасад. Что за этим фасадом - никого не интересует. Тот, кто силится заглянуть за фасад, напоминает кошку, которая, впервые увидев себя в зеркале, ходит вокруг, надеясь найти за ним другую кошку...
    ...Князь Вяземский написал оду, в которой описывает состояние России XIX века: уже первая строфа была посвящена улицам и проселочным дорогам.
    Заметьте, дорогие читатели, что это говорю не я,  а русский князь, генеральный секретарь Министерства внутренних дел, которому были знакомы и рытвины, и проселочные дороги. 
    
    РУССКИЙ БОГ
    
    Бог метелей, Бог ухабов,
    Бог мучительных дорог,
    Станций - тараканьих штабов,
    Вот он, вот он, русский Бог.
    Бог голодных, бог холодных,
    Нищих вдоль и поперек,
    Бог имений недоходных,
    Вот он, вот он, русский Бог.
    Бог всех с анненской на шеях,
    Бог дворовых без сапог,
    Бар в санях при двух лакеях,
    Вот он, вот он, русский Бог.
    К глупым полон благодати, 
    К умным беспощадно строг,
    Бог всего, что есть некстати,
    Вот он, вот он, русский Бог.
    
    Поскольку мы находимся в России, будем довольствоваться этим добрым Богом, не будем более придирчивы, чем россияне...»
    Дюма-отца в России удивили непривычные для европейских дорог экипажи, тоже своеобразное порождение русской «дорожной культуры». Да и нам, наверное, интересно, в чем же передвигались наши предки по «убийственным пространствам»:
    «...Поскольку дороги были неважные, Дидье Деланж не счел уместным рисковать каретой своего хозяина. Поэтому он раздобыл нам средство передвижения, совершенно новое для меня, хотя весьма распространенное в России: тарантас.
    Вообразите себе огромный паровозный котел на четырех колесах с окном в передней стенке, чтобы обозревать пейзаж, и отверстием сбоку для входа.
    Подножка для тарантаса еще пока не изобретена. Мы попадали в него с помощью приставной лесенки, которую по мере надобности прилаживали или убирали... 
    ...Поскольку тарантас не подвешен на рессорах и не имеет скамеек, он устлан изнутри соломой которую не в меру щепетильные пассажиры могут, если пожелают, сменить. Если поездка предполагается длительная и едут своей семьей, вместо соломы подстилают два или три матраца: благодаря этому можно сэкономить на ночлегах в постоялых дворах и ехать днем и ночью.
    В тарантасе могут без труда поместиться от пятнадцати до двадцати путешественников...
    ...Нам потребовалось добрых три четверти часа, чтобы проехать три версты по отвратительной дороге, но среди прелестного ландшафта...»
    Маленькие (и побольше) дорожные приключения... Кажется, весь путь только из них и состоит! Лошади и карета завязли в песке, и для того, чтобы освободиться из «песчаного плена», нудно опорожнить весь экипаж. К тому же, впереди ждет тяжелый подъем в гору:
    «-...Я никогда столько не ходил пешком, как тогда, когда у меня был экипаж!
    Карета скатилась по ту сторону горы как на роликах. Багаж снова погрузили, и мы заняли свои места. 
    - Ну, а теперь, - сказал я Нарышкину, - дай этим славным людям четыре рубля.
    - Ни копейки! Почему они не содержат свои дороги в лучшем состоянии?
    - А почему в России в реках недостаточно воды, а на дорогах слишком много песка? Такая уж страна!..»
    Еще одно новое для француза средство передвижения:
    «...В одиннадцать часов нас ожидала охотничья линейка; только в России я видел подобного рода экипажи, чрезвычайно удобные. Это длинная повозка с очень низкими скамейками, на которых сидят спиной к бортам, как на империале наших омнибусов, четыре, или шесть или даже восемь человек, в зависимости от длины экипажа, ширина же всегда одинаковая... Он может проехать по любой дороге и благодаря небольшой высоте никогда не опрокидывается...»
    Особую «любовь» Дюма, почему-то испытывает к обитателем... станций. По всей видимости, автор от них «натерпелся»:
    «...За два с половиною часа мы проехали семь миль. Выдержав первые пятьдесят, путешественник признает, что русская почта - был бы кнут, не для лошадей, а для станционного смотрителя - заметно превосходит почтовые службы всех прочих стран.
    Мы прибыли на станцию.
    Заметим, кстати, что только в России можно найти эти станционные домики - все на один лад, - где содержат лишь самое необходимое, но всегда можно найти две сосновые скамьи, крашенные под дуб, и четыре сосновые табурета, тоже крашенные под дуб...
    ...Да, забыл про предмет первой необходимости, предмет преимущественно национального обихода: самовар, неизменно кипящий.
    Все это предоставляется вам бесплатно - по первому праву: поскольку вы едете на почтовых, вы - лицо государственное.
    Но не требуйте чего-то другого, а именно: пищи, об этом речи быть не может. Хотите есть - везите с собою еду, хотите спать - везите с собою тюфяк...
    ...Однако же станционный смотритель, человек весьма обходительный, взялся раздобыть к нашему возвращению что-то, что могло бы сойти за обед....
    ...Вообще трудно сыскать большего жулика, чем станционный смотритель, - разве что два станционных смотрителя. Лошади очень дешевы: каждая лошадь стоит две копейки, то есть шесть лиардов верста, - и, как правило, старосты пускаются в махинации: сие означает, что они используют все возможные способы вымогательства, чтобы набить лошадям цену; самый обычный - сказать, что у них в конюшне пусто, но они могут достать лошадей по соседству. Единственно, что, добавляют они, лошади эти не казенные, а хозяева не хотят отдавать их в наем иначе, как за двойную плату.
    Если вы хоть раз попадетесь на эту удочку, вы погибли. Все, от станционного смотрителя до ямщика и от ямщика до станционного смотрителя, узнают о вашей невинности, и вам, как это почти всегда бывает, придется еще заплатить за то, чтобы расстаться с нею...»
    По счастью, у путешествующего писателя имелась специальная охранительная бумага, называемая «подорожной». Давно известно, что в России без бумажки ты... ну, скажем мягко: никто, но как известно, у нас нет и не было никогда «абсолютного и окончательного» документа:
    «...подорожная - это распоряжение русских властей, обязывающее станционного смотрителя предоставить лошадей ее подателю. Точно так же, как во Франции нельзя путешествовать без паспорта, в России нельзя без подорожной взять почтовых.
    Эти подорожные производят более или менее действенное впечатление в течение более или менее длительного срока...»
    
Еду, еду в чистом поле...

    В своей книге «Путевые впечатления. В России» Александр Дюма-отец значительный по объему очерк посвятил «великому человеку» (так француз сам отметил) Александру Пушкину. 
    Кроме стихов Пушкина, явившихся настоящим открытием для Дюма, писателя-путешественника потрясла необычайная суеверность русского поэта. Вот как звучит известная история попытки бегства Пушкина из Михайловского в декабре 25-го года со слов Дюма:
    «...он взял паспорт своего друга и, покинув Псков, куда был сослан, направился на почтовых в Санкт-Петербург.
    Поэт не проехал и трех верст, как дорогу ему перебежал заяц. 
    В России, в самой суеверной из всех стран мира, заяц. Пересекающий дорогу, - плохая примета, сулящая беду или, по крайней мере, предупреждающая о том, что продолжать путь опасно. У римлян такой приметой было споткнуться о камень; известна печальная шутка Бельи, запнувшегося о булыжник по дороге к эшафоту: «Римлянин вернулся бы домой».
    При всей своей суеверности Пушкин пренебрег приметой и на вопрос ямщика, обернувшегося в нерешительности, крикнул:
    - Вперед!
    Ямщик повиновался.
    Проехали три или четыре версты - тот же знак беды: второй заяц пересек дорогу. Опять ямщик в недоумении. Пушкин мгновение колеблется, размышляя. Затем произносит по-французски:
    - Ну что ж, глупости тем лучше, чем они короче: вернемся.
    Этому случаю поэт, по всей вероятности, обязан был свободой, а то и жизнью...»
    Как известно, Дюма не отличался особенной дотошностью при передаче фактов. Возможно, он позаимствовал этот рассказ из воспоминаний близкого друга Пушкина Сергея Соболевского, однако, некоторые детали он «переврал» (в частности, упущена знаковая встреча в дороге со священником). Однако, суть произошедшего передана точно. 
    Без сомнения, Пушкин - точка отсчета. Мы не совсем понимаем эту простую истину, в то время как французский беллетрист Дюма сформулировал эту идею предельно ясно (в том же сочинении про путешествие по России):
    «...До него, за исключением баснописца Крылова, Россия не могла породить национального гения - ей не хватало живительных сил.
    Народ лишь тогда может считаться интеллектуально развитой нацией, когда у него возникает свойственная его духу литература. Избранные басни Крылова и поэзия Пушкина знаменуют начало духовного развития России...»
    В Отличие от Петра Вяземского, сочинившего вышеприведенную оду, у Александра Пушкина великое множество стихотворений, могущих быть «Одой России», как в положительном, так и в противоположном смысле. Все (или почти все), что вымучено поэтом на русской дороге, сконцентрировано в стихотворении «Дорожные жалобы» (1829 год):
    «Долго ль мне гулять на свете
    То в коляске, то верхом,
    То в кибитке, то в карете,
    То в телеге, то пешком?
    
    Не в наследственной берлоге,
    Не средь отческих могил,
    На большой мне, знать, дороге
    Умереть Господь судил,
     
    На каменьях под копытом,
    На горе под колесом,
    Иль во рву, водой размытом,
    Под разобранным мостом.
    
    Иль чума меня подцепит,
    Иль мороз окостенит,
    Иль мне в лоб шлагбаум влепит
    Непроворный инвалид.
    
    Иль в лесу под нож злодею
    Попадуся в стороне,
    Иль от скуки околею
    Где-нибудь в карантине.
    
    Долго ль мне в тоске голодной 
    Пост невольный соблюдать
    И телятиной холодной
    Трюфли Яра поминать?
    
    То ли дело быть на месте,
    По Мясницкой разъезжать,
    О деревне, о невесте
    На досуге помышлять!
    
    То ли дело рюмка рома,
    Ночью сон, поутру чай;
    То ли дело, братцы, дома!..
    Ну, пошел же, погоняй!»
    
    Пушкин не угадал. Умер он, подстреленный на глупой дуэли, в своей квартире, в окружении детей и семейства. Из титанов русской литературы на «большой дороге», а, точнее, на станции Астапово умер Лев Толстой (теперь эта станция носит имя писателя). 
    Есть еще одно «дорожное» стихотворение Пушкина: «Бесы». Фрагмент этого поистине жуткого произведения взял эпиграфом к одноименному роману Федор Достоевский. 
    Любил ли Пушкин дорогу? Думаю, так же, как мы все: он мирился с ее необходимостью.
    Есть стих про дорогу в «Евгении Онегине» (строфа XXXIV главы седьмой):
    «Теперь у нас дороги плохи, 
    Мосты забытые гниют,
    На станциях клопы да блохи
    Заснуть минуты не дают;
    Трактиров нет. В избе холодной
    Высокопарный, но голодный
    Для виду прейскурант висит
    И тщетный дразнит аппетит,
    Меж тем как сельские циклопы
    Перед медлительным огнем
    Российским лечат молотком
    Изделье легкое Европы,
    Благословляя колеи
    И рвы отеческой земли.»
    В примечании к этой строфе Пушкин самолично привел стихотворение князя Вяземского «Станция», как бы для сравнения:
    «Дороги наши - сад для глаз:
    Деревья, с дерном вал, канавы;
    Работы много, много, много славы,
    Да жаль, проезда нет подчас...» 
    В повести «Станционный смотритель» Пушкин, как бы глядя на 28 лет вперед, спорит с мнением Дюма-отца:
    «Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода...
    ...Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием. Еще несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу только, что сословие станционных смотрителей предоставлено общему мнению в самом ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивы. Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного...»
    Пускай эти слова автор вложил в уста Ивана Петровича Белкина, но разве Пушкин лукавил? 
    В «Истории села Горюхина» (1830 год) можно найти мнение о ямщиках:
    «...я поминутно погонял моего ямщика, то обещая ему на водку, то угрожая побоями, и как удобнее было мне толкать его в спину, нежели вынимать и развязывать кошелек, то, признаюсь, раза три и ударил его, что отроду со мной не случалось, ибо сословие ямщиков, сам не знаю, почему, для меня в особенности любезно...»
    В 1834 году Пушкин «вымучивает» весьма пространное публицистическое произведение, что-то вроде памфлета на запрещенную книгу Александра Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790 год). Произведение, по словам Пушкина, «некогда прошумевшее соблазном и навлекшее на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь». 
    Произведение, так Пушкиным  и не названное, не было опубликовано при его жизни, по цензурным соображениям, даже после того, как автор его сильно подсократил, убрав «опасные» места. Только в 1936 году статья была напечатана, получив малооригинальное название «Путешествие из Москвы в Петербург». Первая глава «Шоссе» содержит в себе довольно интересные взгляды автора на наши дороги. Опять, мы слышим из пушкинских уст не злобные сетования, а вполне конструктивный и здравый анализ:
    «...Вообще дороги в России (благодаря пространству) хороши и были бы еще лучше, если бы губернаторы менее об них заботились. Например: дерн уже есть природная мостовая; зачем его сдирать и заменять несносной землею, которая при первом дождике обращается в слякоть? Поправка дорог, одна из самых тягостных повинностей, не приносит почти никакой пользы и есть большею частью предлог к утеснению и взяткам. Возьмите первого мужика, хотя крошечку смышленого, и заставьте его провести новую дорогу: он начнет, вероятно, с того, что пророет два параллельные рва для стечения дождевой воды. Лет 40 тому назад один воевода, вместо рвов, поделал парапеты, так что дороги сделались ящиками для грязи. Летом дороги прекрасны; но весной и осенью путешественники принуждены ездить по пашням и полям, потому что экипажи вязнут и тонут на большой дороге, между тем как пешеходы, гуляя по парапетам, благословляют память мудрого воеводы. Таких воевод на Руси весьма довольно...
    ...Собравшись в дорогу, вместо пирогов и холодной телятины, я хотел запастися книгою, понадеясь довольно легкомысленно на трактиры и боясь разговоров с почтовыми товарищами. В тюрьме и в путешествии всякая книга есть божий дар, и та, которую не решитесь вы и раскрыть, возвращаясь из Английского злоба или собираясь на бал, покажется вам занимательна, как арабская сказка, если попадется вам в каземате или в поспешном дилижансе. Скажу более: в таких случаях чем книга скучнее, тем она предпочтительнее. Книгу занимательную вы проглотите слишком скоро, она слишком врежется в вашу память и воображение; перечесть ее уже невозможно. Книга скучная, напротив, читается с расстановкою, с отдохновением - оставляет вам способность позабыться, мечтать; опомнившись, вы опять за нее принимаетесь, перечитывая места, вами пропущенные без внимания etc. Книга скучная представляет вам более развлечения. Понятие о скуке весьма относительное. Книга скучная может быть очень хороша; не говорю об книгах ученых, но и об книгах, писанных с целию просто литературною...
    ...Вот на что хороши путешествия...»
    Но литература - литературой, а жизнь - жизнью. Все-таки, то, что воспроизводит в тексте даже самый гениальный человек, не есть сама жизнь. Даже в дневниках писатель не будет абсолютно искренен, особенно, когда он догадывается, что его интимные записи станут достоянием многих. Так же и с письмами. Но письма - средство относительно интимного общения. Можно близкому человеку написать всю правду, да так, что нерадивый почтмейстер не черта не поймет, о чем, собственно, идет речь. Не каждый из респондентов будет сохранять эпистолярное наследие. Наталья (жена Пушкина) письма сохранила, уж не знаю, по счастью ль или наоборот.
    Из писем Пушкина жене (хотя, может быть, их действительно неприлично читать) становится особенно ясно, что особенной духовной близости между ними не было. Он много путешествовал как до, так и после женитьбы, но, по странному стечению обстоятельств, настоящая апология дороги содержится именно в его письмах к жене. Приведем некоторые отрывки из них:
    «8 декабря 1839 г. Из Москвы в Петербург
    Здравствуй женка, мой ангел. Не сердись, что третьего дня написал я тебе только три строки; мочи не было, так устал. Вот тебе мой Itineraire (маршрут - Г.М.). Собирался я выехать в зимнем дилижансе, но мне объявили, что по причине оттепели я должен отправиться в летнем; взяли с меня лишних 30 рублей и посадили в четвероместную карету вместе с двумя товарищами. А я еще и человека с собою не взял в надежде путешествовать одному. Один из моих спутников был рижский купец, добрый немец, которого каждое утро душили мокроты и который на станции ровно час отхаркивался в углу. Другой мамельский жид, путешествующий на счет первого. Вообрази, какая веселая компания. Немец три раза в день и два раза в ночь аккуратно был пьян. Жид забавлял его во всю дорогу приятным разговором... Я старался их не слушать и притворялся спящим....»
    «22 сентября 1832 г. Из Москвы в Петербург
    Четверг. Не сердись, женка; дай слово сказать. Я приехал в Москву вчера в середу. Велосифер, по-русски поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм, поспешал как черепаха, а иногда даже как рак. В сутки случалось мне сделать три станции. Лошади расковались и - неслыханная вещь! - их подковывали на дороге. 10 лет я езжу по большим дорогам, отроду не видывал ничего подобного. Насилу дотащился в Москву... Теперь послушай, с кем я путешествовал, с кем провел пять дней и пять ночей. То-то будет мне гонка! С пять немецкими актрисами, в желтых кацавейках и в черных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не я с ними кокетничал, они со мною амурились в надежде на лишний билет. Но я отговаривался незнанием немецкого языка, и, как маленький Иосиф, вышел чист от искушения...»
    «ок. 3 октября 1832 г. Из Москвы в Петербург
    По пунктам отвечаю на твои обвинения. 1) Русский человек в дороге не переодевается, и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещеная. Что всего этого не знаешь?..»
    «26 августа 1833 г. Из Москвы в Петербург
    ...Коляска требует подправок. Дороги проселочные были скверные; меня насилу тащили шестерней. В Казани буду около третьего. Оттуда еду в Симбирск. Прощай, береги себя...»
    «27 августа 1833 г. Из Москвы в Петербург
    ...Вчера, приехав поздно домой, нашел я у себя на столе... приглашение на вечер... я не поехал за неимением бального платья и за небритие усов, которые отращаю в дорогу... Книги, взятые мною в дорогу, перебились и перетерлись в сундуке. От этого я так сердит сегодня, что не советую Машке капризничать и воевать с нянею: прибью. Целую тебя...»
    «2 сентября 1833 г. Из Нижнего Новгорода в Петербург
    Мой ангел, я писал тебе сегодня. Выпрыгнув из коляски и одурев с дороги. Ничего тебе не сказал и ни о чем всеподданнейше не донес. Вот тебе отчет с самого Натальиного дня...
    ...Ух, женка, страшно! Теперь следует важное признанье. Сказать ли тебе словечко, утерпит ли твое сердечко? Я нарочно тянул письмо с рассказами о московских моих обедах, чтоб как можно позже дойти до сего рокового места; ну, так уж и быть, узнай, что на второй станции, где не давали мне лошадей, встретил я некоторую городничиху, едущую с теткой их Москвы к мужу и обижаемую на всех станциях. Она приняла меня весьма дурно и нараспев начала меня усовещивать и уговаривать: как вам не стыдно? На что это похоже? Две тройки стоят на конюшне, а вы мне ни одной со вчерашнего дня не даете. - Право? - сказал я и пошел взять эти тройки для себя. Городничиха, видя, что я не смотритель, очень смутилась, начала извиняться и так меня тронула, что я уступил ей одну тройку... Постой, женка, еще не все. Городничиха и тетка так были восхищены моим рыцарским поступком, что решились от меня не отставать и путешествовать под моим покровительством, на что я великодушно согласился. Таким образом и доехали мы почти до самого Нижнего - они отстали за три или четыре станции - и я теперь свободен и одинок. Ты спросишь: хороша ли городничиха? Вот то-то, что не хороша, ангел мой Таша, о том-то я и говорю. Уф! Кончил. Отпусти и помилуй...»
    «14 сентября 1833 г. Из Симбирска в Петербург
    Опять в Симбирске. Третьего дня, выехав ночью, отправился к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт возьми, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей - гляжу, нет ямщиков - один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по шести лошадей, а почта ходит четыре раза в неделю. Повезли меня обратно - я заснул - просыпаюсь утром - что же? Не отъехал я и пяти верст, гора - лошади не ввезут - около меня человек 20 мужиков. Черт знает как бог помог - наконец взъехали мы, и я воротился в Симбирск. Дорого я дал бы, чтоб быть борзой собакой: уж этого зайца я бы отыскал. Теперь еду опять другим трактом. Авось без приключений...»
    «19 сентября 1833 г. Из Оренбурга в Петербург
    Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к яицким казакам, пробуду у них дни три - и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу.
    Что, женка? Скучно тебе? Мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел... А уж чувствую, что дурь на меня находит, - я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле? Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мох холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только...
    ...Как я хорошо веду себя! Как ты была бы мной довольна! За барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю - и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику. Знаешь ли ты, что есть пословица: на чужой сторонке и старушка божий дар. То-то, женка. Бери с меня пример…»
    «6 ноября 1833 г. Из Болдина в Петербург
    ...Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве, по делам. Женка, женка! Я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу,  - для чего? - Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье...»
    Во времена Пушкина аристократия очень увлекалась идеями патологоанатома Франца Галля. Учение австрийца о локализации психических функций мозга, названная им френологией (не путать с хренологией!) указывало на прямую связь формы человеческого черепа с характером и интеллектом. Поэт не отставал от моды и частенько «анализировал» физический облик милых его сердцу женщин. В 1825 году он в полусерьезно-полушутливой форме письменно предлагал Анне Керн бросить мужа и переехать жить к нему в Михайловское. И вот, чем он обосновывал свой выбор: Пушкин углядел в лице Керн «сильно развитый орган полета», или «орган местной памяти». Этот орган в многотомном труде Галля был обозначен как «орган любви к путешествиям» и характеризовался он двумя выпуклостями, расположенным от корня носа к середине лба. Обладатели выпуклостей по мнению ученого (ну, и Пушкина, конечно) испытывали непреодолимое желание путешествовать или летать. 
    Наталью Гончарову Пушкин выбрал вовсе не по Галлю...
    
Счастлив путник...

    «...когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых душ», в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось. Он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка!..»
    Так писал Николай Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Наверное, мало сыщется страниц в русской литературе XIX  века, где дорога показана с такой безысходность какой дорога предстает в «Мертвых душах (кроме «птицы-тройки», конечно - прекрасной, но искусственной метафорой). Вот, что видит Гоголь из своего экипажа:
    «...Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по снурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными под ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников. Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды известные...»
    А вот пьяный слуга завозит Чичикова на дурную дорогу. Просто так, по недоумию:
    « - Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, - говорил Селифан. - Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину. -Затем начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал-поворачивал и наконец выворотил ее совершенно набок. Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь. Селифан лошадей, однако ж, остановил, впрочем, они остановились бы и сами, потому что были сильно изнурены. Такой непредвиденный случай совершенно изумил его. Слезши с козел, он стал перед бричкою, подперся в бока обеими руками, в то время как барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: Вишь ты, и перекинулась!»...»
    И еще:
    «...Счастлив путник, который после длинной и скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут перед ним знакомые комнаты...»
    Писались «Мертвые души» во Франции и Италии, среди прекрасных пейзажей и сносных дорог. Его друзья рассказывали, как на вилле княгини Волконской, одной из стен упирающейся в древний римский водопровод, который одновременно служил ей террасой, Гоголь ложился спиной на аркаду и мог часами смотреть на итальянское небо, оставаясь неподвижным. Изредка писатель разражался тирадами типа: «Италия! Она моя!.. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр - все это мне снилось. Я проснулся опять на родине...» Он не любил путешествовать. Но он любил пребывать в дороге. 
    Гоголь до ужаса боялся находиться в холодной, нетопленой квартире. И квартиру он всегда выбирал с таким трепетом, который вполне можно было принять за безумство. На само дело найма квартиры он смотрел как на священный обряд, таинство. Он писал Жуковскому из Парижа: 
    «...Бог простер здесь надо мной свое покровительство, и сделал чудо: указал мне теплую квартиру, на солнце, с печкой, и я блаженствую; снова весел...»
    Спастись от неуютной квартиры он мог только одним способом: «сделать езды и путешествия». В дилижансе он любил брать верхнее место. «Вы знаете, что такое дилижанс? - объяснял он сестрам. - Это карета, в которую всякий, заплативши за свое место, имеет право сесть. В середине кареты сидят по шести человек. Если со мною рядом будут сидеть два тоненьких немца, то это будет хорошо: мне будет просторно. Если же усядутся толстые немцы, то плохо: они меня прижмут. Впрочем, я одного из них сделаю себе подушкою и буду спать на нем...» Спасение от «толстых немцев» было только в верхнем месте. 
    Дмитрий Мережковский в работе «Гоголь и черт» (1906 год) пишет следующее:
    «Эй, вы, залетные!» - слышен за сценою голос ямщика в конце четвертого действия («Ревизора» - Г.М.). «Колокольчик звенит», тройка мчится, и Хлестаков, «фантасмагорическое лицо, как олицетворенный обман, уносится вместе с тройкой Бог весть куда». Эта тройка Хлестакова напоминает тройку Поприщина: «Дайте мне тройку быстрых, как вихрь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтесь, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего».
    Мережковский пытается приоткрыть завесу над столь странным поведением Гоголя:
    «...Внезапные страхи сливаются в один длительный «панический» ужас, от которого одно спасение - бежать с того места, где впервые послышался страшный зов, «голос Пана». И Гоголь действительно бежит: все его бесконечные скитания не что иное, как такие отчаянные бегства от себя самого. Так бежал он из Петербурга за границу, сам не помня, что делает, почти украв у матери деньги, в первый раз ненадолго, затем, во второй, после представления «Ревизора» - уже на много лет. Но и там, на чужбине, не находя себе покоя, он бегает из одного конца в другой, из Европы в Африку, в Азию - от Барселоны до Иерусалима, от Неаполя - и, по крайней мере, в мечтах своих - до Камчатки: «С какою бы радостью я сделался фельдъегерем, курьером даже на русскую перекладную и отважился бы даже на Камчатку, - чем дальше - тем лучше... Мне бы дорога теперь, да дорога в дождь, в слякоть, через леса, через степи, на край света!.. Клянусь, я был бы здоров!» Но только что он останавливается, внутренняя тревога, заглушенная внешним движением, пробуждается вновь, и с еще большею силою, еще явственнее слышится таинственный зов...»
    
Какое у меня ерническое рыло!

    В одном из писем Антон Чехов заметил, что вторгается своей повестью «Степь» во владения Гоголя. Про своего предшественника Чехов говорил, что «он в нашей литературе степной царь». 
    У Гоголя «Мертвые души» начинаются: «В ворота гостиницы губернского города N въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки, отставные полковники, штабс-капитаны, помещики...»
    Чехов начинает «Степь» так: «Из N, уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала и с громом покатила по почтовому тракту безрессорная, ошарпанная бричка, одна из тех допотопных бричек, на которых ездят теперь на Руси только купеческие приказчики, гуртовщики и небогатые священники...»
    У Чехова тоже была особенная страсть к путешествиям, но она не была патологической. Скорее, это можно было назвать страстью к странничеству. «Видели ли Вы когда-нибудь большую дорогу? - вопрошал он у А. Плещеева, когда заканчивал «Степь». - Вот куда бы нам махнуть! Кресты до сих пор целы, но не та уже ширина; по соседству провели чугунку, и по дороге теперь почти никому некому ездить: мало-помалу порастает травой...»
    Сергей Рахманинов по чеховскому рассказу «На пути» написал симфоническую фантазию. И это удивительно, так как действие рассказа развивается не на дороге, а в замкнутом пространстве «проезжающей» комнаты захудалого трактира - музыка любит цикличность.
    Чехов жил во времена, когда наши дороги дождались коренного переустройства. Нет, старые «большие дороги» оставались теми же, но основную часть пассажиров вбирали в себя «чугунки», железные дороги. 
    Начинался новый век. Но, вместе с бурным строительством «чугунок», не вымирала еще огромная армия русских странников:
    «Не далее как на аршин от меня лежал скиталец; за стенами в номерах и во дворе, около телег, среди богомольцем не одна сотня таких скитальцев ожидала утра, а еще дальше, если суметь представить себе всю русскую землю, какое множество таких же перекати-поле, ища где лучше,  шагало теперь большим и проселочным дорогам или, в ожидании рассвета, дремало в постоялых дворах, корчмах, гостиницах, на траве под небом... Засыпая, я воображал себе, как бы удивились и, быть может, даже обрадовались все эти люди, если бы нашлись разум и язык, которые сумели бы доказать им, что их жизнь так же мало нуждается в оправдании, как и всякая другая.»
    В апреле 1890 года Чехов отправляется в путешествие через Сибирь на Сахалин (почти Камчатка, разве что, чуть-чуть ближе). Еще в январе 90-го газета «Новости дня» сообщает: «Сенсационная новость! А.П. Чехов предпринимает путешествие по Сибири с целью изучения быта каторжников. Прием совершенно новый у нас... Это первый из русских писателей, который едет в Сибирь и обратно». Среди московской интеллигенции ходит эпиграмма:
    «Талантливый писатель Чехов,
    На остров Сахалин уехав,
    Бродя меж скал,
    Там вдохновения искал. 
    Но не найдя там вдохновенье,
    Свое ускорил возвращенье...
    Простая басни сей мораль -
    Для вдохновения не нужно ездить вдаль»
    Многие думают, что смертельную болезнь - туберкулез - Чехов «подхватил» в этом путешествии, но на самом деле легочные кровотечения начались перед отправкой в Сибирь. Он в пути шутил: «Посадили меня раба божьего в корзинку-плетушку и повезли на паре. Сидишь в корзине, глядишь на свет божий, как чижик...» Но были и не слишком веселые впечатления: «...грязь, дождь, злющий ветер, холод... и валенки на ногах. Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня». «Всю дорогу я голодал, как собака... Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал…»
    Проводы в Москве, на Ярославском вокзале, были шумные. Собрался весь бомонд и доктор Кувшинников торжественно вручил Чехову фляжку коньяку, чтобы тот выпил его на берегу Тихого океана. Некоторые из провожающих доехали с ним до Сергиева Посада, не слишком стесняясь в вагоне 3-го класса. 
    Затем пароходы от Ярославля до Нижнего, от Нижнего до Перми, и снова поездом до Екатеринбурга и Тюмени. Ну, а следом, - обычный для XIX века конный транспорт. На перекладных пройдены Ишим, Томск, Омск, Ачинск, Красноярск, Канск, Иркутск, переезд пароходом через Байкал, потом снова на лошадях: Нерчинск, Сретенск, Благовещенск, Николаевск. На Сахалине Чехов оказался лишь через 3 месяца после отбытия из Москвы. (Возвращение было более комфортным и занимательным: пароходом через Китай и Индию.)
    В «Письмах из Сибири» он замечает: 
    «Представьте себе мое положение. То и дело вылезаю из возка, сажусь на сырую землю и снимаю сапоги, чтобы дать отдохнуть пяткам. Как это удобно в мороз! Пришлось купить валенки. Так и ехал в валенках, пока они у меня не раскисли...»
    «Берега голые, деревья голые, земля бурая, тянутся полосы снега, а ветер такой, что сам черт не сумеет дуть так резко и противно. Когда дует холодный ветер и рябит воду, имеющую теперь, после половодья, цвет кофейных помоев, то становится и холодно, и скучно, и жутко; звуки береговых гармоник кажутся унылыми, фигуры в рваных тулупах, стоящие неподвижно на встречных баржах, представляются застывшими от горя, которому нет конца. Города серы; кажется, в них жители занимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи - единственное занятие... В России все города одинаковы.»
    «Сделал открытие, которое меня поразило и которое в дождь и сырость не имеет себе цены: на почтовых станциях в сенях имеются отхожие места. О, вы не можете оценить этого!»
    Однажды, на очередной из бесконечной череды станций, Чехов, посмотрев на себя в зеркало, воскликнул: «Какой я грязный! Какое у меня ёрническое рыло!»
    И раде этого «открытия» стоило месить семь тысяч верст грязи?
    А, леший его знает...
    
    Геннадий Михеев,
    Фото автора.